— Назад, Ненуа, — приказал я, не узнав собственного голоса. Обернувшись, я встретил в настенном зеркале свою перекошенную физиономию — она еще более испугала меня. Ничего не соображая, я влез под одеяло к служанке, которая молчала, готовая повиноваться.
Меня трясло. Но рядом было живое существо, я обнял Ненуа за плечи и, кажется, потерял сознание. Или, может быть, уснул, что в тот момент было одинаково: я уже не владел собою.
И вот я очнулся, — вероятно, под утро, — почувствовал горячее тело рядом и сразу все вспомнил. И толстогубую коротышку, морщинистую, со впалым животом, и свои страхи. Меня вновь затрясло. Ненуа не спала и будто чего-то ожидала. Я чувствовал ее запах, приторный запах человека совсем другой расы.
— Ненуа, пойди в спальню Шарлотты.
Она поняла и встала. А я сразу испугался, что останусь один.
— Постой, Ненуа, они могут прийти!
— Да нет же, хозяин, — она говорила шепотом, — у нас все закрыто.
— Тут никто не хрипит?
— Бог с вами! Разве я спала бы в том месте, где бродят оскорбленные духи?..
Едва Ненуа вернулась, вся в вонючем облаке тончайших духов, я вновь заснул.
Так повторялось еще раз и еще. До полуночи я бодрствовал с пистолетом в руке, потом в изнеможении приходил к Ненуа и там забывался в нервном, но неодолимом сне.
Днем я ненавидел и презирал Ненуа, даже помыкал ею. Я не мог видеть ее угодливого лягушечьего лица и с трудом удерживался, чтобы не наговорить оскорблений.
И вот в одну из лунных ночей случилось то, чему суждено было вскоре принять самый трагический оборот.
Я проснулся, перестав ощущать тепло, к которому привык. Ненуа стояла возле кровати, луна освещала ее со спины. Она протянула руки к моему лицу, и лунный свет оживил в ней черты угасавшей женщины…
С того дня к обычным моим мучениям добавилось не менее изнурительное чувство позора. Днем я стыдился своего падения, а с полуночи вновь отдавался ему. Жизнь моя походила на существование наркомана, который знает об убийственном воздействии наркотиков, но не может отказаться от них. Я сделался совершенно безвольным и перестал вникать в служебные дела. Вместе с тем я усиленно готовился к отъезду и обдумывал кое-какие детали. Мне пришло на ум вылететь в Бангкок будто бы на совещание. Оттуда я мог улизнуть уже куда угодно. Что касается Шарлотты, после смерти художника поселившейся у Гортензии, отделаться от нее было моим заветным желанием. Сомнения касались только банковского счета и некоторых ценных вещей, но я решил плюнуть на все, чтобы не навлекать на себя подозрений…
Так пробегали дни, пока в прошлую среду Ненуа не повернула события к роковой для себя точке. Сама повернула.
Подавая утром кофе, она уронила чашку, и когда я посмотрел на нее поверх очков, расплакалась.
— В чем дело? — спросил я. Заплаканная, в нелепом красном платье, в переднике, она выглядела чрезвычайно неаппетитно, и все же я знал, что ночью опять приду к ней, одолев все преграды. Я был с нею совершенно раскован — это возбуждало меня. Я не был ее партнером, я был ее властелином, безоглядно попиравшим ее гордость и достоинство. Да и что она, грязная кухарка, могла подумать обо мне?
— В чем дело, Ненуа?
— В моей спальне, хозяин, я слышала, охал и вздыхал злой дух. Это знак, хозяин. Я прошу сегодня же, тотчас же рассчитать меня, я подыщу себе другую работу. Я уже твердо решила…
Я возмутился. Она «решила»! Что за наглость! А главное — меня оставляли один на один со злым духом, который — чего финтить? — имел для меня вполне определенные очертания агента со шприцем.
— Я не могу отпустить тебя. Мне нужно время, чтобы рассчитаться… Я хочу кое-что тебе подарить… Ты честно и много трудилась…
— Мне ничего не нужно, хозяин… Мне здесь плохо, очень плохо! Разрешите уйти!
— Я должен поставить в известность хозяйку…
Я плел все, что забредало в голову. Нужно было любой ценой задержать Ненуа до моего отъезда.
Но служанка обнаружила неожиданное упрямство. Я даже пожалел, что не имею права наказать строптивицу своей рукой.
— Ненуа, ты так упорствуешь, что я подозреваю, будто ты хочешь увеличения платы?
— Нет, хозяин, просто я не хочу видеть вас… Вы нагоняете на меня столько страха, что, кажется, я умираю десять раз подряд. Поверьте, человеку хватает и одной смерти, не всякий смело встретит ее…
Такая снисходительность привела меня в бешенство. Уж не знаю, как это получается, что человек растет или падает в собственных глазах, но унижение, которое я испытал от ее слов, было нестерпимо. Фактически она обозвала меня трусом! Не помня себя, я набросился на служанку и жестоко избил ее.
Шатаясь, она поплелась к себе, а я в полубессознательном, истерическом состоянии остался в столовой и чужими глазами, сам себе чужой, смотрел на какие-то гравюры, какие-то шторы. Временами я забывался, временами мне казалось, что Ненуа уговорили уйти мои враги и ее уход — сигнал, чтобы прикончить меня. Когда обрушился ливень, заглушая все звуки, и я не мог слышать, стучат или не стучат в двери, я вновь отправился искать Ненуа и обнаружил ее в ванной для прислуги. Ненуа была в нижней юбке, ее рвало. Я потащил служанку в спальню, но она больно укусила меня за палец. В озлоблении я ударил ее по голове рукояткою пистолета. Служанка вскрикнула, я увидел кровь, но это не остановило меня: я снова и снова долбил ее тяжелой рукояткою. Наконец, Ненуа затихла. Видимо, потеряла сознание. И вдруг я понял, что должен ее убить, совсем убить, потому что если не убью, она приблизит мою собственную смерть. Я накрыл Ненуа ковровой дорожкой и три раза выстрелил на уровне живота и груди. Была гроза, удары грома следовали один за другим, свет от молний, вспыхивая, обозначал на стене дергающиеся, раздвоенные тени. Я знал, что теперь уже поневоле улечу из Куале, и облик сладостной свободы манил меня все сильнее и сильнее. Я хохотал и плакал, благословляя Ненуа, своею смертью снявшей с меня бремя колебаний. Теперь мне было наплевать на недвижимость и на те деньги, которыми я поневоле должен был пожертвовать.
Смеясь от радости, я выволок труп в подвал и забросал его там рухлядью, оставшейся еще от прежних хозяев дома…
Потом я сел за стол и написал это. Ради покаяния. Я честно и полно исповедался и тем, полагаю, снял с себя тяжесть греха. Бедная Ненуа погибла, чтобы я жил! Теперь пора погибнуть дневнику, моему духовному отцу. Рано или поздно мы уходим от всех тех, перед кем распахивали душу…
Огонь уже пылает. Да здравствует свобода! Я принимаю мир со всеми его недостатками — принимаю! Ведь и в нашей тайной мечте, о которой мы никогда и никому не говорим, много дряни, много несправедливости и насилия…
Счастливый человек — это вор. И все равно я хочу счастья…
«Бедный Фромм, завтра же уезжай! Срочно бери билет на самолет. Ты никому не должен и, в конце концов, никому не давал обязательств!..»
Временами я способен на решительные действия и горжусь этим. После завтрака я осведомился у портье, как заказать билет на ближайший самолет из Куале. Он дал мне телефон. «К сожалению, — ответили мне, — даже от иностранцев мы принимаем теперь заказы только с разрешения полицейского управления…»
Как в клетку попал: приехал по собственному желанию, а теперь желания не достаточно, чтобы уехать!
Я пробовал успокоиться, заставляя себя примириться с неизбежным, для чего оправдывал действия властей. В стране начались беспорядки, появились вооруженные группы, и, естественно, правительство пытается защититься жестким контролем. Оно разыскивает своих противников и, право, не станет создавать неудобства для всех остальных…
Я позвонил полковнику Атанге.
— Извините, но разрешить вам выезд не в моей власти. Вы гость Такибае.
С досады я готов был грызть телефонную трубку. Увидев в вестибюле Макилви, я окликнул его.
— Где вы теперь пропадаете?
— О, я набрел на останки древнейшего из живших на Земле людей!
Я готов был побиться об заклад, что Макилви ведет раскопки близ Угимбы на Вококо или возле Ууланы у подножия Татуа.
— В каком же месте вам посчастливилось напасть на золотую жилу?
— На Вококо, старина, на Вококо…
Я сказал, что хочу слетать в Вену. Макилви присвистнул.
— Зачем такие расходы? Уж если отсюда улетать, то навсегда!
Я пожал плечами и пошел прочь. Хотелось уехать навсегда. Теперь меня все раздражало. Раздражали люди, жара, сонный город, заплеванная пристань и удушливые запахи ресторанов, где в котел шло все вплоть до лягушек, с которых повара-малайцы ловко сдирали ядовитую шкуру…
Я дошел до залива, ища уединения. Мне нужно было придумать, как проще и надежней осуществить свое решение. Я напрягался, но мозг не хотел работать — тоска меня угнетала. Разве земля не дом человека? А вот плачет сердце в ожидании подлинного дома…
Кто-то, покашливая, приближался ко мне. Я обернулся — Верлядски. В ветхом костюме, в шляпе, которую таскали европейские щеголи полстолетия назад. Я смотрел на поляка, освещенного проглянувшим сквозь прореху в облаках солнцем, и видел, что он бесконечно стар, немощен и давно лишен надежды.
— Вот и вы затосковали, — сказал Верлядски, с покряхтыванием опускаясь на песок подле меня. — Рано или поздно это приходит ко всем, потому что острова — тоже мышеловка. Я знаю, я умру здесь, не увидев родной земли, не услыхав родной речи…
Все раздражало меня, все было враждебно. Я не исключал даже, что этот побитый молью аристократ — осведомитель Атанги.
— Впервые вижу вас в миноре, мистер Верлядски. Что-нибудь случилось?
— Истина напоминает мне утомительно длинную анфиладу. Переходишь из зала в зал, надеясь, что вскоре откроется что-либо иное, кроме стен, и вот за последней дверью наталкиваешься на зловонную свалку. Это и есть истина наших дней… Вы знаете, что батальон капитана Ратнера переброшен на Вококо из Утунги?.. Прелюбопытнейшая деталь: когда подошла баржа и началась погрузка, какой-то наемник опознал в Герасто своего бывшего командира. Оба они были в какой-то латиноамериканской стране и участвовали в карательных действиях против партизан. Якобы Герасто в то время звался Вальтером Шультом, ограбил банк, перебил свидетелей, своих сотоварищей, и улизнул из страны… Этот тип, которому суждено было тогда остаться в живых, бросился на Герасто с криком: «Да вот он, Шульт, старая падла, хватайте его!» Схватили, ко