тве вопросом, касающийся только его самого». Иными словами, мне «приватно» угрожали воинствующей враждебностью стороны.
Такое партийное двуличие, естественно, чрезвычайно пагубно сказалось на деятельности Временного правительства в том виде, в каком я его конструировал. Это лишило правительство того единства, столь необходимого в столь необычайно тяжелое время. Я решил, однако, вернуться к власти, полагая, что осознание всеми партиями необходимости моего участия в правительстве даст, по крайней мере на время, возможность бороться за восстановление России. Возможно, с моей стороны было кардинальной ошибкой вернуться к власти в тот момент. Может быть, мне следовало уйти на время в отставку в тот момент, когда вне центральных комитетов различных партий и кругов профессиональных политиков мой авторитет и популярность в стране были очень велики.
Возможно? Я не знаю. Во всяком случае, это определенно было бы благотворно для меня самого. Вопреки утверждениям моих противников справа и слева у меня не было «жажды власти». Я не раз предлагал безудержным критикам политики Временного правительства взять на себя формальную ответственность за страну при условии, что они сделают это, не прибегая к восстанию и мятежу. Мое возвращение в Зимний дворец было мотивировано осознанием долга перед страной.
В сложившихся условиях, когда стране изнутри и извне грозит (я официально писал 24 июля заместителю председателя правительства), я считаю невозможным уклоняться от тяжкого долга, возложенного на меня представителями социалистических, демократических и либеральных партий.
В том же письме я изложил, по моему мнению, руководящие принципы, необходимые для управления страной.
В основу решения этой проблемы я кладу свое непоколебимое убеждение, что спасение республики требует отказа от партийных распрей и что общенациональная работа по спасению страны, касающаяся всего народа, должна идти в условиях и в формах, продиктованных острой необходимостью продолжения войны, поддержания боеспособности армии и восстановления экономической мощи нации.
После ночи душевных и душевных терзаний, испытанных также всеми участниками собрания, я в течение суток сформировал новый кабинет. Вопреки практике первых месяцев Революции, члены правительства, носители высшей власти, теперь были формально освобождены от всякой зависимости от партийных комитетов, Советов и т. д. Их ответственность была теперь «только перед страной и их собственной совестью». Министров от Совета и министров от Думы больше не было. Были только министры российского правительства. Отказались теперь и от практики коллективных длинных министерских заявлений, годных только для крайних партийных догматиков.
Состав нового кабинета соответствовал беспартийной национальной правительственной программе.
Из шестнадцати министров только трое были противниками буржуазно-демократической коалиции. Двое из них (Юренев и Кокошкин, представлявшие партию кадетов) выступали за чисто буржуазное правительство, а третий (министр земледелия Чернов, лидер социалистов-революционеров) — за чисто социалистическое правительство. Все остальные министры были твердыми сторонниками правительства, объединяющего в себе все творческие политические силы нации, независимо от партийных и классовых различий.
Об очень резком изменении народных настроений после разгрома большевиков — об укреплении государства и независимости правительственного аппарата от партийных политических организаций — свидетельствует тот факт, что из шестнадцати членов правительства только двое (Чернов, эсер, и Скобелев, социал-демократ), были тесно связаны с Исполкомом Петроградского Совета.
Новую ситуацию хорошо резюмировал Ираклий Церетели, один из знатнейших и талантливейших вождей русской социал-демократии (впоследствии вождь Грузинской социал-демократии). С присущим ему мужеством этот вождь, бескорыстно преданный делу демократии в целом, откровенно признал коренное изменение, происшедшее в соотношении политических и общественных сил страны.
— Мы только что пережили не только кризис кабинета, но и кризис Революции, — сказал он на заседании Всероссийского исполнительного комитета съезда Советов и перед исполкомом Крестьянского съезда. — Началась новая эпоха в истории Революции. Два месяца назад Советы были сильнее. Теперь мы стали слабее, ибо соотношение сил изменилось не в нашу пользу.
Церетели призывал к полному доверию к правительству, понимая, что происшедшая перемена целиком идет на пользу стране в целом, ибо укрепляет национальное самосознание народа, а также могущество и авторитет государства.
Глава XIIБывший царь и его семья
В предыдущей главе я упомянул о некоторых мерах Временного правительства, которые действительно дали ему возможность управлять, т. е. командовать.
Я не берусь перечислять здесь те многочисленные признаки оздоровления управленческого аппарата, которые были повсюду в конце лета 1917 года. Скажу только, что приказы правительства исполнялись теперь так же, как и до Революции. Был восстановлен принцип ведомственного доверия, политического доверия, без которого не может нормально функционировать ни одна административная машина.
Тайные приготовления к столь же тайному переводу бывшего императора и его семьи из Царского Села в Тобольск, Сибирь, могут служить яркой иллюстрацией отлаженной работы административной машины к лету 1917 г.
В начале, еще до того, как Революция развила свои животрепещущие проблемы, массы были особенно обеспокоены судьбой царя и его семьи. В печати также стали широко и с большим удовольствием обсуждать все придворные дела, о которых при старом режиме запрещалось упоминать. Хотя после Революции рассуждения о членах императорской семьи вызывали много ажиотажа, вскоре о них почти забыли. Сейчас кажется невероятным, что, подписав в Пскове отречение от престола, царь мог совершенно свободно проследовать в Ставку в Могилеве, чтобы «попрощаться со своим штабом». Временное правительство никоим образом не беспокоилось о передвижениях царя, и князь Львов охотно дал свое согласие на поездку царя.
Но, конечно, такое положение вещей не могло продолжаться долго. Длительное пребывание бывшего императора в Ставке породило слухи о том, что его свита вела переговоры с Германией об отправке в Россию для спасения самодержавия нескольких немецких армейских корпусов. Как бы абсурдны они ни были, слухи эти получили широкое распространение, и примерно через неделю после крушения разразился взрыв ярости и ненависти к императорской семье, особенно к бывшей императрице Александре Федоровне. Во время моего визита в Москву 7 или 8 марта местный Совет гневно потребовал подробного отчета о мерах, предпринятых правительством против бывшего императора и его семьи. Совет был так настойчив, что я наконец сказал:
— Как генеральный прокурор я имею право решать судьбу Николая II. Но, товарищи, русская революция не запятнана кровопролитием, и я не позволю ее опозорить. Я отказываюсь быть Маратом русской революции.
В тот момент, когда я говорил это в Москве, Временное правительство в Петрограде постановляло арестовать Николая II и Александру Федоровну. Ниже приводится постановление правительства об аресте:
1. Признать отрекшегося императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося императора в Царское Село.
2. Поручить генералу Михаилу Васильевичу Алексееву предоставит для охраны отрекшегося императора наряд в распоряжение командированных в Могилев членов Государственной Думы: Александра Александровича Бубликова, Василия Михайловича Вершинина, Семена Федоровича Грибунина и Савелия Андреевича Калинина.
3. Обязать членов Государственной Думы, командируемых для сопровождения отрекшегося императора из Могилева в Царское Село, предоставить письменный доклад о выполнении ими поручения.
4. Обнародовать настоящее постановление.
После ареста бывший самодержец должен был перейти под мою непосредственную опеку и юрисдикцию. Насколько я помню, он был арестован 9 марта. Александра Федоровна находилась под арестом в Александровском дворце в Царском Селе с 1 марта. Замечу между прочим, что прощальный визит бывшего императора в Ставку произвел очень дурное впечатление на рядовых армейских чинов, внушив солдатам недоверие к Генеральному штабу и особенно к генералу Алексееву и возбудив в них подозрения в сочувствии высшего командования к контрреволюции. Расставание Николая II с челядью было очень трогательным. Многие были даже тронуты до слез. Однако ни бывшему царю, ни тем, кто его провожал, не пришло в голову оказывать сопротивление его аресту или протестовать против него. Удивительно, как быстро их покинули «верные подданные» и большинство ближайших приближенных царя и его семьи. Даже дети государя, которые были больны в то время, остались без няни, и Временное правительство должно было оказать необходимую помощь.
Николай II с семьей после отречения
Покинутая большинством тех, кого они осыпали благосклонностью, царская семья была брошена беспомощной и несчастной на нашу милость. Я ненавидел царя, когда он был всемогущ, и сделал все, что мог, чтобы добиться его падения. Но я не мог отомстить поверженному врагу. Наоборот, я хотел, чтобы этот человек знал, что революция великодушна и гуманна по отношению к своим врагам не только на словах, но и на деле. Я хотел, чтобы он хоть раз в жизни почувствовал стыд за те ужасы, которые были совершены от его имени. Это была единственная месть, достойная Великой революции, месть благородная, достойная суверенного народа. Конечно, если бы судебное расследование, начатое правительством, нашло бы доказательства того, что Николай II предал свою страну до или во время войны, он был бы немедленно предан суду присяжных, но его невиновность в этом преступлении была доказана вне всякого сомнения. Временное правительство еще окончательно не решило судьбу царя и его семьи. Мы считали само собой разумеющимся, что если судебное расследование действий распутинской клики установит невиновность бывшего императора и императрицы, вся семья будет отправлена за границу, вероятно, в Англию. Я высказал это предложение в Москве, и оно вызвало большое негодование в Советах и в большевистской печати. Демагоги представляли предложение как действительное решение и даже как свершившийся факт.