торые только и способствуют росту национальной жизни и культуры. Говорят теперь, что эта гуманность была просто признаком слабости революционной власти, а на самом деле требовались большая решимость и сила, чтобы предотвратить и обуздать кровопролитие, подавить в себе и других порывы ненависти и мести, которые были взращенны веками самодержавия.
Сила нашей русской Революции именно в том, что она победила своих врагов не террором и кровопролитием, а милосердием, любовью и справедливостью, хотя бы на один день, на один час. Возможно, мне все это приснилось. Возможно, эта революция никогда не существовала, кроме как в моем воображении. Но тогда казалось, что он существует. Теперь все в России ошеломлены кровью. Одни ненавидят других вплоть до взаимного уничтожения. Но это пройдет, а если не пройдет, если русский народ так и не поймет красоты и величия своего первого порыва, то мы ошиблись и наша Революция не была прелюдией к той новой жизни, о которой мы все мечтали. но эпилог умирающей культуры народа, который вот-вот навсегда исчезнет в истории.
Я помню, как первую группу царских сановников переводили из Министерского павильона в Петропавловскую крепость. Это было ночью 3 марта. Мы не хотели помещать этих заключенных в камеры, освященные страданиями многих поколений русских революционеров, от декабристов и Новикова до наших дней. Но другие тюрьмы были разрушены 27 февраля, так что Петропавловская крепость была единственным местом, где можно было безопасно поселить этих новых и неожиданных гостей. Сами стены старой крепости, должно быть, содрогнулись, приняв тех, кто еще вчера отправлял сюда на страдания и смерть самых благородных и мужественных борцов за свободу.
Город отнюдь не был спокоен, когда мы столкнулись с необходимостью перевода министров в Петропавловскую крепость. Было бы крайне небезопасно осуществлять перевод днем или при любой огласке. Поэтому я и мои непосредственные помощники, ответственные за Министерский павильон, решили произвести перевод ночью, даже не предупредив охрану. К полуночи все приготовления были закончены, и я сам уведомил заключенных, чтобы они готовились к отъезду, не сказав им, куда они идут и зачем. Это были Щегловитов, Сухомлинов, Курлов, Протопопов, Горемыкин, Белецкий, Маклаков и Беляев.
Тайна переезда и враждебные лица солдат наполнили сановников ужасом. Некоторые из них потеряли последние остатки самообладания. Щегловитов был очень спокоен, но внутренне, вероятно, сравнивал свои ощущения с ощущениями многих своих жертв, которых таким же образом глубокой ночью забирали из Петропавловской крепости или какой-либо другой тюрьмы к месту казни. Протопопов еле держался на ногах, а кто-то другой, кажется, Беляев, вполголоса умолял меня сказать ему сейчас же, не ведут ли его на расстрел.
Я подумал о Горемыкине и подошел к нему. Он еще не надел свою шубу, и я заметил, что орденская цепочка уже не висела у него на шее.
— Что с вашим орденом? — спросил его я.
Старик заволновался и смутился, как школьник перед своим хозяином, но промолчал.
— Его у вас забрали? — настаивал я.
— Нет, — ответил он.
— Тогда, где же он?
Наконец бедняга дрожащим голосом расстегнул пальто и жилетку и стал вытаскивать из-под рубашки цепочку. Он знал, что ему не разрешат брать в тюрьму лишние вещи, но не мог расстаться со своей игрушкой. Я сделал исключение и позволил ему взять с собой свою драгоценную цепочку.
Перевод министров напомнил мне мой разговор с Щегловитовым 27 февраля, тотчас же по прибытии его в павильон. Он был еще совсем один, и я предложил ему, что если он питает хоть какую-то любовь к своей стране, если он хочет искупить вину за прошлое или желает хоть в этот час оказать России хоть одну достойную услугу, то он должен позвонить в Царское Село, или в любое другое место, которое он сочтет нужным, сообщить властям, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и призвать их сдаться народу. Но это он решительно отказался сделать.
Теперь я вернусь к событиям 28 февраля.
Я уже указывал, что прибытие войск гарнизона, всей гвардии, включая личную охрану царя, укрепило позиции Таврического дворца. Сопротивление полиции на улицах ослабевало, хотя в пригородах продолжалась частая стрельба. Это не давало нам повода для беспокойства, но наше положение в провинции было еще неясным, особенно в Москве, откуда мы еще не получали никаких известий. Обстановка в общем еще не была определена, и передвижения и поведение Николая II все еще оставались для нас загадкой. Почему он уехал из Ставки в Царское Село? Я думаю теперь, что он уехал в Царское, не сознавая абсолютной безвыходности положения, надеясь, быть может, умилостивить Думу уступками, а может быть, поехал повидаться с семьей, которой был предан, ибо большинство ее членов болело в то время.
Однако тогда это не казалось таким простым. В любом случае мы были вынуждены принять меры, так как не могли позволить царю приехать в Царское Село, так близко от столицы. Если бы он не мог или не захотел бы сам организовать какое-либо сопротивление, нашлись бы другие, которые могли бы попытаться его использовать. Временный комитет Думы постановил не пропускать царский поезд в Царское, а задержать его в пути и вести с ним переговоры в пути. Все понимали, что его отречение было необходимым и неизбежным. Уже в начале зимы в высших кругах зародились планы государственного переворота. Некоторые из этих планов были известны в армии, и все они были связаны с отречением Николая II от престола.
Наш комиссар Бубликов внимательно следил за царским поездом. Кратчайший путь из Могилева в Царское Село лежит через Витебск и Дно, дорога занимает от четырнадцати до шестнадцати часов. Царь выехал из Могилева утром 28 февраля. Временный комитет Думы приказал остановить поезд на станции Дно. Время шло. Была полночь. Мы слышали, что поезд направлялся в Псков, в штаб Северного фронта. Это означало, что царь намеревался обратиться к армии. Не помню, сколько часов длилась эта игра в кошки-мышки, но вчерашние «мыши» показали немалую ловкость в ловле своего «кота». Увидев, что дорога в Дно заблокирована, царь приказал поезду следовать в Бологое, где открывались две дороги — одна на Москву, другая на Петроград. Мы приказали перерезать дорогу в Бологом. В первый раз царь и его свита поняли, что им уже нельзя ехать, куда им вздумается, и ощутили силу, находившуюся теперь в руках ненавистной Думы. Из Бологого императорский поезд возвращался в Дно, откуда следовал в Псков. Я не помню, прибыл ли царский поезд в Псков на рассвете 1 или 2 марта. Кажется, это было все же четырнадцатого числа, хотя я смутно припоминаю, что в этот день Родзянко пытался связаться по телефону с царским поездом. Но, может быть, это царь пытался выйти на связь с Родзянко из Пскова. Впрочем, это не имеет большого значения, ибо к утру 2 марта генерал Русский, командующий Северным фронтом, не только получил от Родзянко телеграмму, объявлявшую от имени Думы, что государь должен отречься от престола, но уже обсудил этот вопрос по телефону с генералом Алексеевым в Ставке. Армия не воспротивилась отречению царя. Несмотря на формальное предложение царю отречься от престола в пользу своего наследника и сделать регентом великого князя Михаила Александровича, брата царя, судьба династии уже была решена. Я не хочу сказать, что Родзянко и другие члены Временного комитета намеренно обманывали Николая II, когда просили его отречься от престола на этих условиях. С другой стороны, я думаю, что утром 1 марта они были искренне убеждены, что можно будет объединиться с Михаилом Александровичем для спасения России. Но они обманывали себя. Я, например, ни на минуту не поверил, что этот план может быть реализован, и поэтому пока не стал возражать. Логика событий оказалась сильнее всех планов и предложений.
Великий князь Михаил Александрович
Я хочу отметить здесь, что все меры, предпринятые для перехвата царского поезда и изоляции его от связи с фронтом с целью заставить его отречься от престола, были предприняты без какого-либо давления со стороны Совета, хотя к вечеру 28 февраля Совет уже чувствовал, что достаточно сил, чтобы начать функционировать как авторитетная организация на основе равенства с Временным комитетом Думы. Военная комиссия Совета уже конкурировала с Военной комиссией Думы, издавая различные самостоятельные приказы. В ответ на приказ полковника Энгельгардта гарнизону был издан знаменитый «Приказ № 1», написанный в ночь на 1 марта. Я подробно рассмотрю этот приказ позже, а пока отмечу только время его издания. Я также должен отметить, что этот приказ относился только к петроградскому гарнизону и имел не больше и не меньше авторитета, чем приказы полковника Энгельгардта. Я подчеркиваю эти факты, потому что «Приказ № 1» был использован как сильное орудие нападения на Временное правительство и на меня в частности. Не вступая в данный момент в обсуждение его содержания, я хотел бы сказать раз и навсегда, что ни Временное правительство (которое еще не было сформировано), ни я не имели к этому приказу никакого отношения. Интересно отметить, что я лично впервые прочитал текст этого приказа в Лондоне, в конце 1918 г. Этот приказ явился одним из следствий особого состояния раздробленности и безвластия в Петроградском гарнизоне, а ни в коем случае не их первопричина, в чем его обвиняют.
28 февраля, 1 и 2 марта нехватка офицеров очень осложняла положение. Солдатская масса, освобожденная от уз дисциплины и повседневности, становилась своенравной и неуправляемой. Кроме того, солдат будоражили бесчисленные слухи о предполагаемых контрреволюционных заговорах со стороны офицеров (большая часть которых скрылась) и со стороны высшего армейского командования. Агитаторы внесли свою лепту в натравливание рядовых на офицеров. Должен, однако, сказать, что все ответственные элементы, от Родзянко и Исполкома Думы до Чхеидзе и Исполкома Совета, изо всех сил старались положить конец беспорядкам в петроградском гарнизоне и спасти офицеров от линчевали. Чхеидзе, Скобелев и другие члены их Исполнительного комитета неоднократно выступали перед солдатами, чтобы опровергнуть ложные слухи о контрреволюционных наклонностях офицерства и убедить в необходимости единства и доверия. Мы с Чхеидзе обратились с сообщением в гарнизон, в котором указывалось, что некое воззвание против офицеров, изданное якобы руководителями социал-демократической и эсеровской партий, было заведомо подложным, сфабрикованных агентами-провокаторами. Офицеры петроградского гарнизона вскоре приняли резолюцию о своей верности Революции и Думе. Резолюция была подписана Милюковым, Карауловым и мной. Резолюция была широко распространена, и я завершил свою первую речь в качестве министра юстиции призывом к солдатам повиноваться своим офицерам и подчиняться дисциплине.