великою помощью; как неугомонная голова, ему доставало сердца и смысла на все, особенно, если предстояло сделать что-либо злое <…> В стане Тушинском достаточно приметна была его неусыпность, ибо при всегдашней нетрезвости князя Рожинского он заведовал караулами, подкреплениями и собраниями известий…
Когда Тушинский лагерь распался, Заруцкий явился к Сигизмунду III, но затем вернулся к Лжедмитрию II в Калугу. Самозванец перестал доверять атаману и отправил его на воеводство в Тулу. После смерти Лжедмитрия II Заруцкий сохранил влияние среди казаков и имел в своем подчинении крупные силы.
Активными сторонниками Лжедмитрия II были члены рода Плещеевых. Бояре самозванца Иван Васильевич Глазун Плещеев и Матвей Иванович Колодкин-Плещеев стали воеводами ляпуновского ополчения. Позднее, в 1612 году, И. В. Глазун Плещеев поначалу присягнул в Пскове Лжедмитрию III, но затем арестовал самозванца и привез его в Москву. М. И. Колодкин-Плещеев «прославился» жестокими мерами против казаков: его попытка расправы над казаками, пойманными на грабеже, спровоцировала конфликт и распад подмосковного ополчения. Впоследствии Колодкин-Плещеев присоединился к ополчению Пожарского и Минина. К освободительному движению примкнул также Федор Кириллович Смердов, ярый сторонник Тушинского вора, воевода в Суздале. В 1608–1609 годах он громил восстания земцев против самозванца в суздальской округе. Лишь скрепя сердце могли быть «в добром совете» с Федором Плещеевым земцы Замосковья, против которых он лишь недавно решительно бился.
Еще более одиозной фигурой был казачий атаман Андрей Захарович Просовецкий. От имени Тушинского вора он воеводствовал в Лухе, затем в Суздале сражался с отрядами князя М. В. Скопина-Шуйского. В 1610 году вместе с Лисовским разорил Макарьев монастырь в Калязине и воевал со шведами, затем поссорился с Лисовским, был им разбит и бежал к Лжедмитрию II. После смерти самозванца Просовецкий примкнул к Первому ополчению. Отряд атамана насчитывал около 500 человек, где было немало «показачившихся» жителей коренных русских территорий.
Под знаменами Ляпунова оказались и бывшие тушинцы И. И. Волынский, Ю. Беззубцев, И. Ф. Наумов, князь Ф. И. Волконский Мерин и другие. В освободительном движении объединились те, кто еще совсем недавно стоял по разные стороны баррикад. Среди них, несомненно, были свои счеты, вражда и жажда мести. Подмосковное (назовем его так по месту дислокации) ополчение стало, помимо прочего, первой попыткой национального примирения. Как оказалось, не вполне удачной, но не бесполезной.
Новой силой, влившейся в освободительное, а потому в своей сущности созидательное движение, стало казачество, ранее по большей части приверженное энергии разрушения. Вольные казаки, жившие особым укладом и стремившиеся отстоять свою автономию от правительства, считали себя подданными царя. Крушение Московского царства и захват его иноземцами, ущемление и поругание веры были для них столь же неприемлемы, как и для служилых и торговых людей основной территории. Общая приверженность к России и православию объединила их с дворянством, с опаской взиравшим на беспокойное казачество. Впрочем, в дальнейшем противоречия между дворянской и казачьей частями ополчения привели к конфликту.
Войско П. П. Ляпунова двинулось из Коломны к Москве 3 марта, «со снарядом и с обозом дощаным». Ныне это расстояние можно преодолеть за полтора часа на пригородном поезде, а ополчению тогда потребовалось две недели. За это время обстановка в Москве наэлектризовалась. В городе регулярно происходили стычки между солдатами и офицерами королевского гарнизона и москвичами, Госевский требовал от посадских сдать оружие, жители города роптали, передавая друг другу слухи о готовящихся расправах «литвы» над православными. Лидером сопротивления был патриарх Гермоген. Его деятельность вызывала все возрастающие опасения и злобу поляков и их русских приспешников. Боярин М. Г. Салтыков потребовал от патриарха, чтобы тот остановил движение ополчения к Москве. «Новый летописец» сообщает, что во время бурных препирательств Салтыков угрожал Гермогену ножом, а патриарх в ответ проклял его. Патриарха взяли под арест, но освободили перед Вербным воскресеньем, когда должно было происходить действо «шествия на осляти». Москвичи ожидали этот день с эсхатологическими настроениями. Повсеместно ходили слухи о том, что во время праздника «литва» будет убивать православных. Напуганные жители даже предпочли спрятаться, избегая участия в церемонии.
Тем временем командование польско-литовского гарнизона, ожидая скорый приход воинства Ляпунова, прибегло к жестким мерам. На въезде в город обыскивали все возы, на улицах снесли решетки, запиравшиеся на ночь от «разбоев», москвичам запретили носить и иметь у себя оружие и даже привозить в Москву дрова. Понять оккупантов можно, дрова – это не снежки, а серьезное средство в уличных боях. Во вторник Страстной недели, 19 марта, солдаты принялись втаскивать дополнительные пушки на Львиные ворота Китай-города и пытались заставить трудиться извозчиков, стоявших на Красной площади. Те отказались, поднялись крик и ругань. Отряд немецких наемников, думая, что началось восстание, бросился на безоружных москвичей. Схватились за оружие и поляки. В Китай-городе началась резня, во время которой погибли до семи тысяч человек. Был убит в своем доме боярин князь Андрей Васильевич Голицын, осуждавший короля, другие дворяне и дети боярские. По свидетельству разрядных книг, иноземцы «Московское государство все выжгли, и в Китае ряды пограбили, и людей в Китае всех высекли и храмы Божии разорили».
Жители Белого города успели подготовиться к нападению и встретили врага при оружии. К тому времени в столице оказались воеводы ополчения князь Дмитрий Михайлович Пожарский, Иван Матвеевич Бутурлин и Иван Александрович Колтовский. Зачем воеводы прибыли в Москву и были ли при них какие-то военные силы, источники не сообщают. Князь Пожарский отбил поляков на Сретенке и вместе с пушкарями с Пушкарского двора поставил укрепленный острожек у церкви Введения Богородицы во храм на Лубянке, неподалеку от своего московского двора. Бутурлин укрепился у Яузских ворот, Колтовский – в Замоскворечье.
Утром следующего дня бояре попытались остановить восставших. Мстиславский и другие, «выехав в Белый город, хотели уговором кровь унять». Но услышали в ответ брань и угрозы: «Жиды вы, как и литва, скоро мы их и вас шапками закидаем и рукавами выметем» (свидетельство польского офицера, участника событий).
По воспоминаниям Н. Мархоцкого,
страшный беспорядок начался вслед за тем в Белых стенах, где стояли некоторые наши хоругви. Москвитяне сражались с ними так яростно, что те, опешив, вынуждены были отступить в Китай-город и Крым-город[42]. Волнение охватило все многолюдные места, всюду по тревоге звонили в колокола, а мы заперлись в двух крепостях: Крым-городе и Китай-городе. И мы решили применить то, что ранее испробовали в Осипове[43]: выкурить неприятеля огнем.
В тот же день поляки зажгли Белый город. Согласно «Новому летописцу», первым запалил свой двор изменник боярин М. Г. Салтыков. Затем город подожгли в других местах. В то же время на улицах шли жестокие бои. По словам Буссова, роты Якова Маржерета вернулись с боя на Никитской, «похожие на мясников: рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид устрашающий». Возобновились бои и у Введенского острожка, который стойко оборонялся до тех пор, пока не был тяжело ранен и вывезен с поля боя воевода князь Дмитрий Пожарский. Тем временем огонь стремительно распространялся в деревянной застройке. Благодаря этому, пишет Буссов,
наши и победили, ибо русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и детьми из своих домов и дворов, оставив там все, что имели.
Русские разряды свидетельствуют, что солдаты Госевского «стали по воротам и людей почали побивать», то есть убивали жителей, бежавших от огня. На другой день немцы и поляки подожгли Чертолье и Замоскворечье, ранее уцелевшие от пожара. В это время к Москве подошел по Можайской дороге тысячный отряд пана Н. Струся. Его конники стали «рыскать по всему городу, где вздумается, жечь, убивать и грабить все, что попадалось». Тем был довершен разгром Москвы (21 марта).
Люди побежали из столицы:
В тот день мороз был великий, они же шли не прямой дорогой, а так, что с Москвы до самой Яузы не видно было снега, все люди шли («Новый летописец»).
Московские люди <…> побежали по всем дорогам к Троице и в Владимир и на Коломну, где кому сручно, у кого лошади на лошадех, а черные люди все бредут с женами с детми пеши… («Карамзинский хронограф»).
Некоторые погорельцы поселились в окрестностях разоренного города. По словам одного из очевидцев-поляков, «и сейчас еще люд тот в поле при землянках сидит или на пожарищах много осело и много их подыхает с голоду».
Во время пожара полностью выгорели Белый и Земляной город, были уничтожены деревянно-земляные стены вокруг столицы. С. Маскевич писал:
До прихода нашего все три замка обнесены были деревянною оградою, в окружности, как сказывают, около 7 польских миль, а в вышину в 3 копья. <…> Ограда имела множество ворот, между коими по 2 и по 3 башни; а на каждой башне и на воротах стояло по 4 и по 6 орудий, кроме полевых пушек, коих так там много, что перечесть трудно. Вся ограда была из теса; башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени. Церквей везде было множество и каменных, и деревянных: в ушах гудело, когда трезвонили на всех колоколах. И все это мы в три дни обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы. Уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня; а впоследствии русские сожгли и Китай-город; Кремль же мы сдали им в целости.