ый банной сыростью, так же сер, как и облысевший, точившийся водяной слизью лед. Из рантклюфта, что под стеной, метрах в пяти от меня струится парок. Его не видно — видна лишь «живая», шевелящаяся тень. Иногда камнепад на минуту затихает, горы становятся мирными, и от наступившей неподвижности тянет ко сну...
...Не было никакого предчувствия, никакого голоса интуиции, никаких внутренних «вещих» толчков... Уткин уже начал спуск и приближался к середине веревки... Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху, увидал...
...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным бесстрастием отваливалась скала — громада в полсотни шагов в поперечнике и столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала, куда податься — встать на место или рухнуть вниз? — потом, перевалив эту точку, с огромным ускорением ринулась на меня...
Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил страха, воли, самосохранения?
Шагах в пяти от меня рантклюфт — зазор между ледником и скалой. Лед, подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника.
О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не больше, чем собственная мебель в квартире.
Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается — солнце здесь бывает недолго.
Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня было два варианта: «принять на спину» смертоносную скалу или броситься в щель, имея при этом небольшие шансы на спасение.
Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился вниз...
Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение, будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта, как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака врезались в тело и угрожающе затрещали...
Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак — в полтора раза шире плеч — начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился окончательно.
Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько, что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги, разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что потом и вытащить бы не сумели.
В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней.
И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на голову.
Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя понимал, что опасность миновала.
В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В щели заклинились десятки каменных пробок — на разных уровнях, разных размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая, искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что наступить ногой, за что уцепиться руками.
До поверхности метров семь-восемь... Рюкзак спасти не удастся — забитый в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь разве что взрывать... Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда услышал над собой: «Володя! Володя! Шатаев!» — кричал Уткин. Я отозвался.
— Жив?!
— Порядок!
— Молодец! К веревке прицепиться сумеешь?
— Кидайте...
Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся, обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как:
— Вот так да!.. Ну и ну!..
Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка засоренная камнепадом, царил хаос — нагромождение розоватых свеженаколотых глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт.
— Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, — сказал неожиданно и не вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В истеричном бешенстве я обругал его — злобно, ядовито и не по делу. Он сперва посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза жесткими — понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить, подчинить собственной воле.
— Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня «утюгами» стреляла?! Благо, что не достала, — успей я спуститься двумя метрами ниже, была бы мне крышка.
Мы пробрались сквозь этот затор и, когда вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на месте. И в очень странном положении.
А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов — впереди Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у самых ног Вербового... разверзлась «земля» — ледяной пласт раскололся, образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину.
Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон, разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел.
— Мы ведь тебя похоронили... — сказал он, когда подошли. — Видели, как на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была... Так и передали туда: Шатаев, дескать, погиб... — Несколько секунд он молчал, глядя на меня изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: — Все же пришла гора к Магомету...
— Ну как горы? — спросил Вербовой.
— Не пойму... Землетрясение, что ли? — развел руками Уткин.
— Да так... Маленькое... в девять баллов...
— Девять баллов?! На Кавказе?!
В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием — там уже знали. Знали больше — красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался большой спасательный отряд.
Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов — Радимов. К пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь, по которому шли, завел их в тупик маршрута больше не существует, нужно спускаться и заходить с другой стороны.
Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации, оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай — Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и спасснаряжением...
В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи, шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала подобного масштаба спасательных работ... Основная группа спасателей начала восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя, вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь, который вывел непосредственно к пострадавшим.
...Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит заурядно.
Романов и его товарищи — Ворожищев и Коротков — находились в тяжелом состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков — у него насчитали около двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал, врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь...
У Короткова не было, что называется, живого места — сплошная боль... Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с суперрессорами и не по гладкому асфальту... А спуск длился шесть дней! Что еще можно сказать? Что добавить? Только одно — он выстоял. Внизу врачи, осмотрев, сказали: «Инвалид на всю жизнь... если удастся спасти...»
Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5б категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в нескончаемую повесть о настоящих людях...