Отец Мартин рассмеялся. Он знал, что смех не подобает монаху, тем более в такой день. Но как иначе было ответить на силлогизмы этого учителя крови и пепла?
«Вы не верите, доктор… А я сам видел одну такую табличку с вырезанными на ней именами. Это были имена моих односельчан. Мы жили в поселке рудокопов; над поселком стоял дым, во дворах плавили руду. Я был еще мальцом, старший брат брал меня на руки и нес в школу; у него были крепкие руки, он мог нести меня долго, если я молчал. Так вот, в поселке жила ведьма. Все знали, что она ведьма, и она знала, что все знали это; она много чего знала. Знала травы. Знала камни. Знала, как лечить. И любовь тоже знала. Это ее и сгубило…»
Он посмотрел на доктора, которому следовало подать здесь свой хриплый, простуженный голос. Но доктор молчал. Доктор катал в голове слово «Бухенвальд», и оно, как мяч, отскакивало от сводов его черепа.
Не дождавшись, монах продолжил.
«Все мужчины и парни нашего поселка побывали в ее страшной постели. Жены терпели. Жены и невесты. Я слышал детским ухом какие-то разговоры. Разговоры, как дым от печей, шли днем и ночью. Жены терпели. Моя мать терпела; шла в лес и собирала хворост. И сама была как хворост: сухая, готовая вспыхнуть. А эта – эта была белой, влажной, выходила на улицу с улыбкой. И эту улыбку, такую чужую в нашем дымном поселке, ей тоже прощали. “Пусть, – говорили, – улыбается. Это ее дело”. Главное – молчание. Если бы она сама не проговорилась, так бы годами текло, как ручей подо льдом… Но Эльза (так ее звали) проговорилась. Видно, сидело во рту у нее это слово, жгло ее. Сцепилась с чьей-то женой, не так та на нее посмотрела, что ли… И выкрикнула в сердцах что-то о ее муже. Как у нас говорили, бабий язык до пекла прокопать землю может. Или еще: бабий язык до неба достанет, луну смолой измажет…»
Монах снова поглядел на доктора, ожидая его сло́ва или хотя бы улыбки под украшенной инеем бородой. Но доктор снова молчал. Молчание было наполнено хрустом снега под копытами и звуками леса. Возможно, это и был ответ доктора.
Они выехали из леса, дорога пошла веселее.
«И тогда жены объединились против нее… Вы не веселы, доктор; сейчас я вас развеселю. Знаете, как ее извели? Вначале хотели позвать священника, чтобы он вошел к ней и совершил священный суд… Но тот, невзирая на подношения, с которыми к нему пришли, отказался. Может, сам побаивался ее. Пришлось отправлять послов в одно дальнее село, где жила еще одна ведьма, ветхая и ученая. Та тоже поначалу отказывалась да и божилась, что никакая она не ведьма, а простая докторка. “Вот если вам корову от поноса вылечить, это пожалуйста; а тут – ах, такие премудрости…”»
Монах так ловко подражал деревенскому говору, что доктор и правда слегка усмехнулся. Монах с довольным видом продолжал:
«Наконец ей пообещали корову, целую корову, да еще черную. И старуха сдалась. Только потребовала, чтобы ту, нашу, подстерегли… не знаю, удобно ли это вашим высокоученым ушам такое услышать… во время, когда та будет забавляться с каким-то из наших рудокопов…» – Монах осекся. Он почувствовал, что доктор насытился своим молчанием, что желудок его ума набит зерном этого молчания и что доктор желает говорить.
«Бедные женщины, – сказал доктор. – Это всего лишь болезнь, и всё происходит от этой болезни. Ее темные соки, поднимаясь снизу, съедают святое начало в их сердце. Почти каждая женщина рождается святой; неблагоприятный воздух и обиды сжигают ее святость, как зной – полевые цветы. Пепел сожженной святости попадает к ним в кровь, и она становится горькой; одной ее капли достаточно, чтобы цветущее дерево, политое водой, в которой она растворена один к ста, на другой день засохло. От горечи в крови возникает злоречие, склонность к возбуждающей музыке и колдовству. В древности таких женщин лечили. Им давали пить ослиное молоко, а окрестности матки окуривали благовониями. Многие получали облегчение».
Отец Мартин дождался, когда доктор закончит свою речь и снова приступит к трапезе молчания. Улыбнувшись, монах отвечал:
«И вот одна из наших поселянок, а они несли постоянную стражу у дома Эльзы, прибежала и доложила своим товаркам, что у той, мол, кто-то есть. Гость! Тут же бросились туда вместе с той ведьмой из дальнего села, которая, чтобы быть под рукой, тайно проживала в те дни у нас; наши женщины ее кормили и развлекали. И вот они бегут туда по снегу, румяные и веселые от предвкушения мести. Тихо подошли и встали вокруг дома, крепко взявшись за руки, как научила их пришлая ведьма. Вдруг из дома раздалось хрюканье. “Мы не знали, что Эльза держит свинью”, – переглянулись женщины, но старуха затрясла головой, а когда те испуганно замолкли, шепотом сказала: “Не свинья. Сама. Но еще рано, пока не так ей сладко”. Так простояли они еще немного, и тут из дома донесся волчий вой, так что бабенки наши чуть не бросились врассыпную, решив, что к Эльзе забралась волчица. Но старуха снова шепотом выбранила их, а про вой сказала, что воет сама Эльза, от наслаждения, но нужно дождаться “третьих песен”, чтобы уж наверняка. Этих “третьих песен” ждать пришлось долго, так что наши сельские Эринии стали уже подмерзать, дуть в ладони и легонько притопывать… Тут вдруг из избы и правда донеслись песни. То есть не песни, а такие дикие звуки, что все так и застыли. Нельзя было поверить, что подобные восклицания могло издавать человеческое горло, да еще от радости… Иные, впрочем, утверждали, что “песни” эти были пожалуй что и красивыми, просто уж больно страшными… “Вот теперь пора”, – прошептала старуха и, держа перед собой заранее приготовленный чан с нечистой кровью, ворвалась в дом; следом за ней бросились еще две из наших, держа перед собой факелы».
Монах замолчал и снова поглядел долгим взглядом на доктора, ища в его лице отклик. Но доктор ушел в себя, куда-то в центр своей головы, где, как в мастерской ваятеля, день и ночь вытачивались фигуры новых и новых мыслей, мужские и женские… Доктор поднял глаза. Всадники уже давно покинули лес, но пространство, по которому они ехали, не было знакомо ни доктору, ни монаху.
«Дальше всё было так, как обещала старуха… – Отец Мартин вздохнул. – Или почти так. Эльзу они нашли раздетой и как бы окаменевшей; когда она, выпучив глаза, попыталась подняться, облили нечистой кровью и прочли заклинание; та снова рухнула и уже не могла шелохнуться. На столе были видны остатки трапезы и череп. Удивительнее было то, с кем Эльза делила эту трапезу и ложе. Парень был не из наших рудокопов; едва к Эльзе ворвались, мо́лодец выскочил из кровати и заметался по горнице, как молния, распахнул окно и сиганул вниз; раздалось ржание и стук копыт. Все, однако, божились, что никакого коня они возле избы тогда не видели, и…»
Не договорив, монах снова тихо рассмеялся.
«Эту историю вы придумали сами, – сказал доктор. – Или вычитали где-то. К чему вы мне ее рассказали?»
«Мы беседовали с вами о буке, доктор. О том, что древние германцы вырезали на нем свои писания, имевшие таинственную силу… Так вот, у той Эльзы потом нашли много таких буковых дощечек. На них были имена жителей, потом всё это сожгли вместе с ее домом… А той, другой ведьме, предлагали остаться: мол, в поселке, как ни крути, должна быть своя колдунья… но она ушла. Забрала корову и ушла».
«Это вы тоже выдумали, – добавил доктор, глядя куда-то в сторону. – У вас какой-то напуганный ум, отец Мартин. И вы слишком щедро делитесь вашим страхом с другими, со всей Германией, со всей вселенной. Вы хотите наполнить ее дымом своего страха».
«Это притча, господин доктор. И рассказана она, чтобы призвать вас к покаянию. Покайтесь, господин доктор!»
«Так я и думал», – вздохнул доктор.
«Под несчастной Эльзой здесь подразумеваетесь вы и ваш несчастный ум. Под посещавшими ее рудокопами, а также духами подразумеваются ваши умственные похоти и философские учения. Остальное вы можете разгадать сами».
«Уже разгадал».
«Покайтесь же».
Доктор молчал. Потом показал рукой куда-то вперед:
«Что это за город?»
«Разве не Веймар?» – чуть приподнялся в седле монах.
Впереди, среди холмов, виднелись стены и башни. Небо над ними было все таким же серым и металлическим.
«Обычная история, – вздохнул доктор. – Furor spatii. Бешенство пространства. Это Наумбург, поздравляю вас».
«Не может быть. Наумбург находится гораздо дальше; мы не могли его достичь так быстро».
«Хорошо еще, что нас не постиг furor tempori, бешенство времени. Мы могли бы прибыть в Веймар… в Веймар! Но – старцами. Или детьми. Или я был бы старцем, а вы – юнцом. Вас бы это больше устраивало?»
«Но у меня нет дел в Наумбурге», – задумчиво сказал монах.
«У меня тоже. Но разве пространству есть дело до наших дел?»
Всадники остановились.
Прямо перед ними по снежному полю шла женщина. Шла медленно и устало и так же медленно помахивала длинной хворостиной. Перед ней, слегка покачиваясь, шла черная корова. Женщина, не слишком старая, тоже казалась какой-то черной; верно, от слишком белого снега, окружавшего ее. Она тоже остановилась и равнодушно поглядела на всадников. Потом махнула хворостиной и снова пошла, поднимая и опуская ноги.
– Для чего ты поступил в училище?
– Чтобы получить ответ, что такое ад.
– Получил?
– Он меня не устраивает.
– Это и есть ад.
– Что?
– Когда «не устраивает».
– Меня не устраивает не ответ…
– А что?
– Сама его логика. Что ад есть то, что превосходит наше сознание.
– Чем плоха эта логика?
– Это логика «кирпича».
– Чего?
– Белого кирпича… знак, белый кирпич на красном фоне. «Въезд запрещен».
– Давно не садился за руль.
– А когда-то садились?
– Когда-то садился.
Один голос принадлежал ему.
Второй – тоже ему, но другому. Тому ему, которым он так и не стал.
Herr Lieutuant Adam, in Erfurt.
Canon und Professor Agricola, in Erfurt.