сице, не имела сейчас никакого значения. И очень хотела его иметь.
Она опустила голову и отерла переносицу рукавом свитера. Она была в свитере.
Они вышли на улицу.
Маленький трактат о времени (1)
Всё дело в совмещении. В совмещении хронотоков.
Он уже говорил об этом во время своих вечерних лекций в длинных, как труба, коридорах института.
Кто присутствовал на его лекциях?
Перечисляю. Тихий воздух. Гаснущий день за стеклом и фонарь. Кулер с питьевой водой. Две-три люминесцентные лампы.
Не такая уж плохая аудитория, если разобраться.
Ньютон открыл пространство и время. Они, конечно, существовали и до него и были заполнены людьми и вещами. Но он первый их открыл, как Колумб – Америку. Америка ведь тоже была населена. Или как Кук – Гавайские острова и остров Рождества.
Эйнштейн, как известно, сделал следующий шаг. Открыл зависимость пространства от времени и времени от пространства.
Ньютон был англичанином с еврейским именем. Эйнштейн – евреем с англо-германским.
Так всегда. Что? Говорю, так всегда. Вначале приходит англичанин, потом приходит еврей. Англичанин открывает и заселяет новые земли. Еврей к открытию новых земель не стремится; новые земли для него – земли нового рабства. Он стремится вернуться в одну-единственную, где текут молоко и мед.
Эйнштейн пришел, когда вся земля уже была открыта. Семя Исаака (Ньютона) населило землю; белый человек, англо-германец, деловито распространился по ней. Не стало нового пространства и нового времени. Следовало их объединить, пространство и время.
Эйнштейн объединит их. Поставит их в зависимость от массы, от материи. Ньютоновский человек, живущий в расширяющемся мире, уступит эйнштейновскому, чей мир будет непрерывно сужаться. Время потечет всё стремительнее, пространство уплотнится и сгустится, и людей и предметов в нем будет всё больше.
Теперь нужно сделать третий шаг. Соединить пространство и время с сознанием. С мозгом. Для этого нужен третий человек. Не англо-германец и не еврей. И тот и другой живут сегодня в угасающем времени.
Нужен человек из места, где времени никогда не было. Где оно, даже возникая, съедается пространством. В области абсолютного черного тела. В Туране, Великом Туране. В столице его, Самарканде, который основал царь Турана Афрасиаб.
Следующий слайд, пожалуйста.
Как-то он оказался в компании физиков.
Один из друзей привел его туда. Тогда у него еще были друзья; потом почти все они аннигилируются, как частицы и античастицы. Но тогда они были. У них были теплые ладони, которые они протягивали при встрече; иногда друзья обнимали его и он обнимал их. Тот, кто привел его туда, к физикам, на тот момент считался лучшим.
Компания была трезвой и злой. Он поискал глазами бутылки, вначале на столе, потом на подоконнике, на который присела часть спорящей человекомассы… Оказалось, на такие споры здесь с какого-то времени распространялся сухой закон. Кто-то даже вешал на двери табличку с перечеркнутой крест-накрест бутылкой. Итак, спиртного нигде не было. Его потянуло тихо, нашарив кроссовки в коридоре, исчезнуть. Но он остался.
Спорили «струнники» и «ударники». Сноска. Сторонники теории струн и сторонники петлевой квантовой гравитации, их почему-то называли здесь «ударниками», кажется, от столкновения (удара) протонов в коллайдере, о котором кто-то из них делал доклад. Больше он нигде такого обозначения не слышал; возможно, его придумали, когда на таких спорах еще водилось что-то спиртосодержащее. Он молча слушал, потом молча присел на подоконник.
Спорили о времени.
Был сделан доклад; к их приходу доклад окончился; женщина с усталым лицом разливала чай. Стаканчики были бумажными; кто-то пытался ими чокнуться.
«Время, – сказал кто-то, – нужно выбросить на помойку».
И закурил. Курить на этих афинских ночах не запрещалось.
«Теоретическая физика в этом понятии больше не нуждается».
Стемнело, включили свет. Говорил один из «ударников». У них была красивая модель мира, где пространство и время состояли из небольших квантовых ячеек.
«Чтобы выбросить время на помойку, потребуется определенное время». Это был его голос, Сожженного. На него посмотрели. Усталая женщина подлила ему чай.
Было еще несколько реплик. Нужно было молчать, потому что доклад он пропустил и не имел права открывать рот. Он должен был сидеть на подоконнике, пить чай и слушать. Какое-то время он этим и занимался. Пил и слушал, как голоса спорящих натыкаются друг на друга.
Потом возникла тишина. «Тихий ангел пролетел», – сказала женщина. Она уже не разливала чай, а сидела на ковре и курила. Ей, кажется, тоже нельзя было участвовать. Судя по тому, как она курила и стряхивала пепел, ей этого и не хотелось.
А он смял бумажный стаканчик и сказал: «Ну вот что, господа “струнники” и “ударники”, в вашем оркестре зияет брешь. Вам не хватает “духовиков”».
«Кого?» – переспросили его.
Он повторил: «Духовиков. Тех, кто сделает третий шаг. Кто свяжет пространство и время с духом. Точнее, с человеческим мозгом».
«Старая песня, – сказал один из “струнников”, – Иммануил Кант».
«Кант? – Он ожидал этого. – Кант считал пространство и время формами нашего восприятия. Формами того, как наш мозг отражает реальность. Я говорю о другом. Мозг не просто отражает их – он их генерирует. Он создает время и проецирует его вовне».
«И пространство?»
«И пространство».
Снова наступила тишина. Женщина встала, стряхнула с джинсов пепел, вышла и вернулась с мокрыми яблоками в пластиковом тазике. «Поешьте, с дачи», – тихо говорила она. Ее вежливо прогнали: «Уйди, Маня, со своими яблоками».
Начался допрос, его стали допрашивать: «Ну хорошо, и как мозг это делает?»
«По-разному. Нужно просто сосредоточиться… – На него вдруг напало косноязычие, слова исчезали во рту. – Который час?» – резко спросил он.
Один из физиков быстро сдвинул рукав: «Без десяти восемь… – блеснули командирские часы. – Если мой мозг не ошибается» (усмешка).
«Ваш мозг не ошибается, потому что он сам сгенерировал это время. А мы, наш мозг… наши мозги этот импульс приняли».
Говорить ему становилось всё труднее.
«И?»
«Теперь посмотрите снова. Который час?»
«Без пятнадцати восемь… Стоп! Было же без десяти… Вы передвинули стрелки назад? Гипноз?»
«Нет, – он вытер пот, – просто послал импульс, чуть более мощный, чем ваш предыдущий. И частично вернул прошлое… частично».
Все стали проверять свои часы. И у всех было без пятнадцати.
Дверь открылась, вошла тихая Маня с мытыми яблоками. Стала обходить мужчин: «Поешьте, с дачи». Мужчины переглянулись.
«Уйди, Маня, со своими яблоками, – сказал один и, испугавшись, прикрыл рот ладонью. Быстро взял у Мани одно яблоко и повертел его в руках. – Совпадение?»
Сожженный пожал плечами.
Договорились, что через неделю соберутся снова, он сделает доклад. Стал готовиться. Созвонился с лучшим другом. Тем, который его туда привел. Идем? Лучший друг что-то мямлил, дышал в трубку, молчал. «Знаешь, – родил наконец, – они всё отменили». Что отменили? «Всё… тебя, доклад». Он не стал спрашивать почему. Стало вдруг неинтересно. Совершенно неинтересно.
Через месяц он встретил ту самую яблочную Маню на Алайском. «Выздоровел? – спросила Маня. – Жалко, тогда не получилось тебя послушать…» «Ваши же отменили», – сказал он. Маня подняла брови: «Наши? Ты что, они ждали тебя. Просто (она назвала имя его лучшего друга) позвонил и сказал, что ты заболел. Теперь-то придешь?»
Он помог донести ей сумки до остановки.
К физикам он так и не пошел. Лучший друг тоже вскоре исчез, растворился, распался на серые молекулы. Где-то живет, дышит, потеет, но уже не в качестве друга.
Они пообедали недалеко от собора.
Прямо на улице, под тентом. Белые скатерти, ласкаемые солнцем и ветром; вилки, ножи, стекло. Фрау Фрау завела про какую-то диету; он вначале решил, про свою. Да, глубоко и широко уважаемая Фрау, сбросить килограммов шесть-семь вам не лишне. Прислушался. Нет, речь, оказывается, о его диете.
Он успел отогреться на солнце и был в неплохом настроении. Принесли вино.
«Prost!»
Кто это сказал? Он? Она? Стекло звякнуло.
Собор стоял перед ними как огромная отфотошопленная открытка. Не хватало только какой-нибудь идиотской надписи в прозрачном небе. «Привет из Наумбурга!»
Сувениризация соборов. Сувениризация городов, целых стран. Сувениризация, идущая на смену суверенизации.
А вино было кисловатым; он разбавил его водой из пластиковой бутылки. Поймал взгляд фрау Фрау. Да, он знает, что здесь так ne prinjato. Плевал он на ваше «принято» с высокой башни. Да, вон с той, со шпилем.
Сама фрау Фрау прихлебывала пиво.
Принесли рыбу; огромные тарелки с кусочком рыбы, чипсами, майонезом.
Они шли по Наумбургу.
Топ-топ. (Его шаги.)
Топ-топ. (Ее шаги.)
Топ.
Их ноги остановились.
Он сидел перед ними на небольшом возвышении, черный с коричневатым отливом.
Черными с коричневатым отливом были и его знаменитые усы. Он был не по сезону в пальто, ноги вытянуты, одна на другую. Слева от него стояла девочка-подросток в короткой юбке, справа – две аккуратные старушки. «Вер ист даз?» – тихо спросила одна. «Ни́че», – так же осторожно ответила вторая. «Ах, Ниче…»
А девочка-подросток ничего не сказала: она тоже была статуей. Черной с коричневатым отливом. Просто молча глядела на «Ниче», в своей юбочке, руки на пояс.
Надо же, совсем забыл о нем. Он ехал к Уте. А здесь жил еще один памятник. Устало сидел на площади, вытянув металлические ноги. Усталый бронзовый манекен. «Ниче», провалившийся внутрь себя, в свои мысли. Загородившийся от мира стеной лба и оборонительными усами. Судя по ряби морщин на бронзовом челе, у господина доктора Ницше был очередной приступ мигрени. Просьба не беспокоить.