И возникали его двойники. А женщины умирали. Сразу или через какое-то время. Иногда он встречал их. Они шли куда-то деловой походкой, с темнотой в уголках глаз. От них пахло землей, сыростью и подгнившим деревом. Они этого не замечали. Они были уверены, что от них пахнет духами, жизнью и кремом для лица.
Он понимал, что это грех. Что в его внутреннем саду расцветают серые цветы. А опылять их слетаются мухи со всего Самарканда. Следом сползаются скорпионы.
Он перестал подходить на исповедь. Наблюдал, как один за другим подходят другие. Как сказать о том, что происходит в его внутреннем саду? Почему он не женится на одной из этих внезапных и быстротечных женщин? Он приходил в храм и глядел в деревянный пол. Смотрел, как подходят на исповедь остальные. Как слегка вибрируют их лица. Вибрируют и чуть светлеют.
Ангел-хранитель приближался к нему; почувствовав горький запах недавнего совокупления, закашливался. И отходил. Ангела философии этот запах не отпугивал. Он был нечувствителен к запахам – только к мыслям.
Сожженный носил в голове замысел философского трактата.
В этом трактате будет всё. Этот город, эти купола, этот ангел с детско-старческим лицом. И еще две нью-йоркские башни. Они изображены на заднем плане.
Господа экскурсанты, не шумите. Вы сами отнимаете у себя время обеда.
Откуда в его голове тогда возникли эти башни?
В тот год он купил себе компьютер.
Потратил деньги, накопленные на операцию. Не все, конечно. Стал входить в интернет. Тогда это было глотком воздуха (теперь – углекислого газа).
А родителей интересовала только операция.
Это было время конца тысячелетия. История кончилась. Все чего-то ждали.
Он тогда думал о другой операции. Точнее – операциях. По ночам он писал трактат. В окне мертвым светом сиял Регистан; он вставал и задергивал занавеску.
Иногда появлялся отец, в пижаме, с кружкой воды. Смотрел на компьютер, на задернутую занавеску, сквозь которую пробивался свет. «Ложись уже».
А он думал о конце истории. И когда сидел за столом, слушая звуки отца в ночной квартире. И когда стоял в Покровском храме и рядом шла исповедь. Что такое нью-йоркские башни? Символ.
Символ последнего исторического периода, последнего рывка. Последнего желания Америки быть исторической страной.
Сами по себе, вне истории, эти башни бессмысленны. Как бессмысленны сталинские высотки, протыкающие пустоту своими закопченными шпилями. Можно было построить несколько зданий, поменьше и поудобнее. Можно было? Нет. Похоть истории. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя.
То же – и с нью-йоркскими башнями. Построим башню, сделаем имя.
В 1941-м, вступив после Пёрл-Харбора во Вторую мировую войну, американцы наконец стали всемирно-историческим народом. Через два года, в 1943-м, было решено строить в Нью-Йорке Всемирный торговый центр.
Постепенно возникла идея не одной башни, а двух. Логично. Две атомные бомбы, сброшенные на Японию. В результате чего всемирно-исторический период для Японии завершился. Начался всемирно-экономический, но это уже другое. А всемирно-исторический дух, почти по Гегелю, перелетел через океан к Штатам. Две бомбы. Две башни. Главным архитектором Всемирного торгового центра был избран американский японец Минору Ямасаки.
Почему бы нет? Сталинские высотки, выстроенные после войны с Германией, тоже красовались шпилями: нетипичными для московской архитектуры, зато очень типичными для немецкой. Одним из главных их архитекторов был Владимир Гельфрейх, обрусевший немец.
Но он отвлекся. Да, он часто отвлекается. Хочется спать. Он не человек ночи, он человек дня. Но днем невозможно думать и писать. Днем квартира заполнена родителями, их шагами, их дыханием. Их шумной заботой. Поэтому ночь. Он идет на кухню варить кофе. Шаг, шаг, еще шаг… И засыпает на табуретке, рядом с чашкой.
Эти две башни должны быть взорваны, успевает он подумать, прежде чем заснуть. Чья это была мысль? Его? Или мысль кухни? Мысль города? Покажите еще раз его лицо.
Тело в темноте продолжает жить и мыслить. Тяжело бьется сердце, полусогнутая нога слегка дергается.
Башни-близнецы были построены в 1973 году.
Год, ставший началом конца истории. В конце 1973 года разразился нефтяной кризис, незападные страны впервые решились диктовать свою волю Западу. На всемирно-историческую сцену входил не новый всемирно-исторический народ – а народ, выпавший из истории и никакой истории не желавший. Диктовавший Западу цены на нефть. Пугавший Запад терактами.
В том же 1973-м арабские террористы захватили два самолета в аэропорту Рима. Один взорвали, другой угнали в Кувейт.
Теперь эти башни будут взорваны. Да, эти башни. Да.
«Мы переходим к новому, постисторическому существованию, – напишет он. – Это будет не демократия. Забудьте. И не аристократия. Забудьте. И не олигархия. И не один из видов власти, описанных Платоном. Это будет террократия. Власть, основанная на безотчетном страхе. Первым ее этапом будет страх перед терактами».
В феврале 1999 года прогремели взрывы в Ташкенте. Было взорвано здание Кабинета министров. Он не был в этот момент в Ташкенте; ему рассказывали.
В сентябре 1999-го произошли взрывы в Москве. Впервые за несколько месяцев он смотрел телевизор. Мать что-то говорила, он помнит ее лицо. Звук ее голоса, ложившийся поверх голоса диктора. Что она говорила, не помнил. Речь ее обвалилась, как кусок того дома. Только мелкая пыль из звуков.
«Иди, искупайся», – сказала она, не отрывая глаз от экрана. Эта фраза вошла в его слабоосвещенную память и осталась в ней. Он досмотрел новости и пошел в ванную, стягивая с себя на ходу одежду. Ему казалось, она пахнет кровью.
Он ждал третьего взрыва, в Нью-Йорке. Да, Всемирный торговый центр, две башни. Их ведь уже пытались взорвать. Да, в том самом 1993-м, году книги Фукуямы и «Дня сурка». Но тогда башни устояли. Время истории закончилось. Но время террократии еще не наступило.
Башни должны быть разрушены самолетами, думал он. Раз постройка башен совпала с угоном самолетов в 1973-м.
Если вы приглядитесь, вы увидите, как сквозь приоткрытую дверь из коридора (где он всё еще стоит, пытаясь повесить плащ) в комнату виден включенный монитор. А на нем – первый абзац его «Маленького трактата о террократии».
Этот трактат вам всем, надеюсь, хорошо известен. Мы не приводим его здесь. (Быстрые кивки, невнятное «да».)
Один абзац там посвящен тому, как будет взорван Всемирный торговый центр. День, конечно, не назван. Но остальное описано точно. (Снова кивки, и снова.)
Он разослал свой «Маленький трактат» в несколько газет. Да, в основном российских. В «Независимую», еще куда-то. Это был уже 2000 год. Несколько недель он ждал ответа. Водил экскурсии, возвращался, ужинал, ругался с отцом и ждал ответа.
Не дождавшись, разместил этот «трактат» на своем сайте. У него был свой маленький сайт… Нет, ссылка неактивна, сайт заблокирован.
И снова несколько дней ждал. Хотя бы одного отклика. Даже несколько недель. Простите, что вы сказали? На английский? Надо было перевести на английский?
Он думал об этом. Даже что-то начал. Он всегда что-то начинал. А 2000-й подошел к концу, нарядили искусственную елку. Он смотрел на нее и все еще ждал отклика. Или уже не ждал? Он не помнит. За новогодним столом ему стало плохо. Стало ясно, что дальше тянуть нельзя. Родители собирались продать эту квартиру в центре и взять чуть подальше. Но недостающие деньги на операцию нашлись и так – в церкви собрали.
В этих делах прошло полгода. В сентябре его положили на операцию.
Нет, операция была не 11-го. Это было бы слишком… Это и так напоминало операцию. Сначала на одно вытянутое к небу полушарие. Потом на другое.
Через какое-то время к нему пришли. Нет, не в реанимацию, конечно: в палату. Хотя он и до этого чувствовал. Как вдруг странно на него стали поглядывать врачи. И то, что его перевели вдруг в отдельную палату.
Они вошли и сели перед ним. Стулья уже были внесены заранее, он поглядывал на эти пустые стулья, приоткрыв один глаз. Потом вошли двое, с врачом. Один был похож на какого-то турка; так он его сразу для себя определил, хотя в Турции никогда не бывал, и вообще… А второй был русским. С русским, открытым, можно сказать даже, распахнутым лицом. Но говорил на каком-то слишком правильном, неприятном русском. От которого оставался какой-то привкус, как после принятых недавно лекарств. Или после дистиллированной воды. Интересно, бывает привкус после дистиллированной воды?
На обоих были белые халаты.
Врач представил их. По именам? Нет, конечно… «Гости». «Хотели бы с вами побеседовать». И вышел.
Их интересовали его связи с террористами. Говорил русский, правильными и мертвыми словами. Задавал вопросы. Может, всё-таки он был не русским? Поляком. Американским украинцем. «Славянин». Так он начал его называть про себя. А Турок молчал и шевелил ресницами.
Услышав от него то, что они, кажется, и рассчитывали услышать, они встали со стульев. Почти одновременно.
Они ничего не поняли, что он говорил им о петлях времени и темпоральных архивах. И о «дне сурка». Они поняли что-то другое. Было видно, как это понимание светится у них во рту, размокая от кисловатой слюны. Как они аккуратно, небольшими серебристыми комочками заглатывают это в себя.
Прощаясь, они пожелали ему выздоровления. Желал Славянин; Турок произвел быструю улыбку и прижался спиной к стене.
Сожженный поблагодарил и перестал их мысленно просвечивать. Серебристые комочки погасли.
«Будьте осторожны, – сказал Славянин. – И больше такого не пишите. Сами понимаете. Время тяжелое».
И вздохнул.
«Нет, – сказал Сожженный. – Время сейчас очень легкое. Его почти нет».
Гости переглянулись и вышли из палаты. Сожженный отвернулся к стене.
Когда он вернулся домой, оказалось, что компьютер его «чинили»… «Приходил мастер». Какой? «Ты просил, чтобы вызвали мастера…» Когда просил? «Ну, через врача просил. Номер телефона сказал. Чтобы к твоему возвращению компьютер починили…»