Компьютер был стерильно чист. Все файлы удалены. Все файлы, вместе с резервными копиями. Действительно, поработал мастер.
Сайт его тоже оказался заблокированным.
Через какое-то время (легкое, легкое время), оправившись после операции, он уехал. Да, в Ташкент. Ночью, когда родители спали. Вы видите его стоящим в коридоре. Чуть склонившийся, он достает из темноты плащ. Сумка собрана заранее; вот она, чуть левее. Он выходит из квартиры в подъезд, спускается, слегка держась за перила: его покачивает. Выходит на улицу. На заднем плане – купола Самарканда. Нет, это не две башни Всемирного торгового центра, это просто два минарета. Он идет в сторону автостанции. Но этого уже на картине нет.
Переходим к следующей.
Здесь вы видите изображение событий так называемого Великого года в истории Эрфурта, 1509-го. Долги города превысили астрономическую для того времени сумму 550 тысяч гульденов. Однако правители города решили взыскать их, повысив налоги, с простых ремесленников.
В городе начались беспорядки.
Когда мужчина вырастает, он уходит от родителей. Они пытаются привязать его узлом болезни, своей или его. Но он развязывает узел и уходит. А чаще просто его разрывает. И уходит. И родители молчат. Потом они выходят на балкон в его детских масках и зовут его назад.
Но он не слышит. Он уже едет в автобусе. Он смотрит в стекло и видит дома, тополя и горы на горизонте.
Потом он видит своих врагов.
Враги идут вдоль дороги; их, разумеется, двое. Один светел, как белая северная ночь; другой темен, как пыльный южный день. Враги тащат большие сумки. В этих сумках – то, что они успели украсть из его памяти. Иногда они ставят сумки в мягкую пыль.
Заметив их, он просит водителя остановить автобус. «Это мои враги, – показывает он в стекло. – Мне нужно выйти». Водитель кивает и тормозит.
Он спрыгивает и медленно идет к ним. Он пока немного слаб после операции. Его старый плащ развевается от ветра. Под ногами дымится пыль.
Враги тоже видят его. «Смотри», – говорят они друг другу. Светлый хмурится и темнеет; смуглый, напротив, бледнеет.
Автобус не отъезжает; стоит с открытой дверью и включенным мотором.
«Уходите обратно в мое сознание, – говорит он, подойдя к ним. – Я не выписывал вам пропуск на выход из него. Ваше время еще не пришло. Возвращайтесь обратно в меня. Ну? Мой мозг ждет».
Враги переглядываются и начинают бить его.
Избивают они его правильно и больно, но видно, что это не доставляет им никакой мужской радости. Они бьют его по голове, а когда он падает, продолжают избивать ногами. «Поехали уже!» – недовольно кричат в автобусе. Водитель наблюдает за дракой. Потом нажимает на гудок. И еще раз.
Враги последний раз пинают лежащего, поднимают сумки и подходят к автобусу. Водитель спускается к ним, и они о чем-то разговаривают; слова заглушает тарахтенье мотора. «Вот это серое женское платье, – говорит светлый, расстегивая сумку. – Отдашь ему». «Он будет доволен», – добавляет темный и сплевывает. Устало попрощавшись с водителем, уходят.
Водитель подходит к лежащему на земле. Пытается привести его в чувство. «Не надо, – говорит тот, мотая испачканной кровью головой. – Я сплю…»
Туман уже не такой густой, деревья и кусты видны неплохо. И подъем пока ощущается не так сильно. Они ведь уже поднимаются? Нет, отвечают ему. Еще нет. Где-то неподалеку начинает петь птица. Он пытается угадать, что за птица, по голосу и, конечно, не может. И улыбается. Вот оно, сказочное утро его жизни. Последнее утро.
Продолжая улыбаться, он напевает:
– Так идет веселый Дидель… С палкой, птицей и котомкой… – Замолкает, оглядывая своих спутников. – Через Гарц, поросший лесом, вдоль по рейнским берегам.
Мелодию он помнит не совсем точно, но это неважно.
А ведь как хотелось просто бродить по Германии, как этот веселый и легконогий Дидель. Бродить и насвистывать. Приманивать птиц, женщин. «Марта, Марта, надо ль плакать, / Если Дидель ходит в поле…» Только нет сейчас той Германии, в которой водились эти веселые дидели, гензели и уленшпигели. Исчезла, мои дамы и господа. Переработана, как мусор, за ненадобностью: ресайклинг.
– По Тюрингии дубовой… По Саксонии сосновой… По Вестфалии бузинной…
Нет, ее и не было никогда, этой Германии. Уж точно не было в 1918 году, когда возникло это милое стихотворение. Германию трясло, рвало, Германия пылала. А Дидель, скорее всего, гнил в окопах. И слушал агитаторов-социалистов, а не птиц… Хотя, может, и птиц тоже. Выползал из окопа облегчиться, пока не начался обстрел, и слушал. Они же все поэты, эти дидели-гензели. Даже когда становятся убийцами. Впрочем, убийство и поэзия у них всегда рядом; почитайте их саги. Мед поэзии и кровь врага. Перемешать и варить на медленном огне…
Внезапно туман немного рассеялся, он поднял голову.
Гора была перед ним.
Идеально правильная гора.
– Вот и наш вулкан, – сказал он негромко.
– Это террикон, – сказал Славянин, подойдя сзади. – Господин Земан…
– Сегодня я Ильин, – перебил Сожженный. – Иван Ильин.
– Хорошо. Господин Ильин, как насчет того, чтобы сделать небольшой привал? Дальше это будет сложнее. Я захватил одеяло, кофе и бутерброды.
Они стоят перед ним, все трое.
Славянин с небольшим термосом, Турок и очередная фрау Фрау в серо-желтой куртке и светлых кроссовках…
Они поднимаются уже полчаса.
Не торопясь, потыкивая альпенштоками в серые камни, трава давно исчезла, только скрипящие камни. Тропа хорошая, натоптанная, даже странно, сюда ведь не пускали. Кто натоптал? И их пустили только потому что… А так – охранная зона. Туман еще не разошелся и влажно шевелится в лицо. Поцелуй облака… Зачеркнуть, слишком красиво. Хотя сейчас ему хочется, наверное, именно такой, немного безвкусной красоты. Пусть будет «поцелуй облака». Сегодня можно. Он слегка щурится.
– …Были, конечно, очень удивлены, – стрекочет рядом Турок. – Представляете, сколько это нужно было согласовывать. Немец рождается бюрократом.
– Я думал, поэтом, – вставляет Сожженный. – «Вот идет веселый Дидель…»
– …Думали, вы захотите попрощаться с родными. Обнять свою маму и своего папу. В проект даже заложили стоимость двух билетов из вашего…
– Самарканда, – подсказывает Славянин. – Самар-канда.
– Даже с небольшим экскурсионным обслуживанием.
– Так идет веселый Дидель, – хрипло напевает Сожженный.
– А всё-таки интересно, господин… господин Ильин, почему вы в качестве последнего желания выбрали именно эту… экскурсию.
Это слова Турка. Он вообще оказался очень разговорчивым, кто бы мог подумать. И ресницы у него не такие уж длинные.
– Вы можете, конечно, не отвечать. – Турок идет впереди, то и дело оборачиваясь. – Это ваше право.
Славянин – чуть позади. Зачем они так идут? Чтобы он не сбежал, наверное. А где наша серо-желтая фрау Фрау? За Славянином. Да, вон ее куртка. Ей тяжело, лицо покраснело. Сказать этим, чтобы остановились, подождали. У них еще бездна времени.
– Не надо, – говорит фрау Фрау, заметив, что они остановились. – Я в порядке.
И тяжело дышит. Может даже, это та же самая, которая встретила его тогда на вокзале. В памяти задержалось потное деловое рукопожатие.
Они идут дальше. Впереди Турок со своими вопросами, следом – он, за ним – Славянин со своей улыбкой; замыкает шествие… надо всё-таки спросить, как ее зовут. Пыхтит, курточку расстегнула, жарко. Зачем пошла? Тоже – охранять, чтоб не сбежал?
Он поднимает голову и щурится. Сколько еще до вершины? Кажется, ему тоже не хватает воздуха. Внизу вулкан казался не таким высоким.
– Но я хотел бы всё же обратить внимание, – снова включается Турок, – что вы здесь среди друзей. Даже больше, чем друзей.
Делает паузу, которую в плохих романах называют «многозначительной». Хорошо, пусть будет «многозначительной». «Многозначительная пауза». «Поцелуй облака». Пусть сегодня всё будет как в плохих романах, он согласен.
– К тому же, – продолжает Турок, – ваши слова не будут занесены ни в какие документы. Приговор уже вынесен, так что…
Снова замолкает, к «многозначительной паузе» добавляется «многозначительный взгляд». О котором можно лишь догадываться: Турок нацепил солнцезащитные очки. Солнце пока скрыто. Хотя нет, вот появилось… Снова ушло.
– Если вам так хотелось горную экскурсию… – Голос Турка звучит низко и хрипло; видно, он сам устал от своей болтовни. – Мы могли бы подняться на Галгенберг.
Снова пауза. Уже не «многозначительная». Просто запыхался. И Славянин тоже сопит сзади.
– Галгенберг – это в самом Эрфурте, – говорит Турок. – Невысокая приятная гора. Совершенно безопасная. Вы ведь не бывали на Галгенберге? – Ждет, потом сам отвечает, на одном хрипе: – Не бывали. Вот видите. Историческая гора. Связана с «Великим годом» Эрфурта, тысяча пятьсот девятым. На ней повесили Кельнера… Вы слышали о Кельнере? Был правителем Эрфурта.
– Экономьте дыхание, – подает голос Славянин.
Турок замолкает. То ли последовав совету, то ли обидевшись. За темными очками не разглядишь; да и не очень интересно, что у него там… Слизь, жир, нервные окончания. Еще ресницы: омертвевший белок.
– У города был огромный долг. – Турок перестает обижаться, а может, и не обижался, а просто раздумывал. – Городской совет наделал огромных долгов, и этот Кельнер… Генрих Кельнер… если не хотите, можете не слушать.
– Почему же, нам интересно. – Это уже голос фрау Фрау. – Это – история.
Снова идут молча. Только хруст камней и постукивание альпенштоков. Сожженный разглядывает спину Турка с надписью «Wir sind ein Volk»[20]; из «Volk» торчат нитки.
– Когда его стали обвинять, – Турку всё-таки хочется рассказать, – знаете, что он ответил? Его спросили, почему он не согласовал это с общиной города. Он сказал, что согласовал. Тогда его спросили – потому что он, конечно, ни с кем ничего не согласовывал, – что, по его мнению, есть община. Он ткнул пальцем себя в грудь и крикнул: «Вот – община!»