ферботен, и он курил там всё чаще и дольше.
Вскоре отец взял зонт, какие-то вещи и просто ушел. Насовсем. Всё время думал о море, его тянуло на север, в Бремен или Гамбург. Планировал найти там работу. Мать попыталась устроить ему прощальную сцену, но соседи вызвали полицию. Пришлось проклинать его вполголоса.
Их возили на какие-то экскурсии, показывали Германию. Посмотрите направо, посмотрите налево. Она ничего не понимала. Ей просто нравилось, что пространство начинало течь и двигаться, как море. До самого́ моря, шумевшего где-то на севере, их так и не довезли. Туда, где были Бремен и Гамбург, которые мать прокляла вместе с отцом.
Она боялась заснуть в автобусе. Она вообще боялась засыпать. И боялась пить. И постоянно хотела спать и пить. Мать запрещала ей прикасаться к воде вечером. «Утром напьешься… Поставь чашку на место! Слышишь?» Она молча ставила.
Вернулся отец. Нет, временно. Что-то у него там не выходило, на севере, у са́мого синего моря. К тому же развестись репатриантам оказалось не так просто. Здесь всё оказывалось не так просто. Отец занял ее пропахшую мочой кровать, а ей стали стелить на полу. Почему не наоборот, она не помнит. Ее память еще не проснулась.
Кто-то уговорил мать показать ее психологу. Психолог был бесплатным, из волонтеров, и говорил по-русски. Точнее, «говорила»: седоватая женщина в очках, похожая на сову. На ее вопросы Анна молчала, потом твердо сказала, что ненавидит своего отца, немецкий язык и свою фрау Фрау.
«Кого?» – переспросила сова.
Анна объяснила. Покраснела и объяснила.
«А почему ты ее так называешь?»
Анна молчала. Она сама не знала почему.
«Очень сложный случай», – сообщила сова матери.
Мать рассеянно кивала. Мать пыталась наладить свою личную жизнь. На местных немецких мужчин надежда была слабой: не хватало языка, молодости, гардероба. Не хватало свободной, без детей и недоушедшего мужа, квартиры.
Всё это было сном, который снился ей, Анне.
Она спала.
Ночью она ворочалась, боясь уснуть. А днем двигалась и думала, как во сне. Отвечала невпопад. Забывала вернуть сдачу из магазина. Забывала почистить зубы.
Зато мокрые простыни почти прекратились.
Потом была школа. Была их первая съемная квартира в Эрфурте. Был грузинский еврей Дато, заходивший попить чая и постепенно ставший ее отчимом. Была вторая съемная квартира, где у нее появилась отдельная комната. Снова спать ночью она так и не научилась. Лежала с открытыми глазами в темноте, включала свет, читала, зевала, выключала, снова включала. Так проходила ночь.
Так проходила жизнь; среднего рода, das Leben. Днем она спала с открытыми глазами, отсиживала уроки, разносила газеты (первый ее короткий приработок), мыла полы в книжном магазине (второй, более долгий). А ночью – жила. Выучила немецкий. Остался легкий, как едва заметный шрам, русский акцент. Научилась ездить на велосипеде. Упала, поревела, разрисовала себя зеленкой и научилась. Она унаследовала не только мягкое тело отца, но и его мягкое упрямство.
Окончила школу и задумалась.
«Как живой человек ты тут никому не интересна, – говорил ей Дато за чаем. – Стань роботом».
В общем, он неплохо к ней относился, отчим. Германию он не любил и шумно скучал по Грузии. Брал аккордеон, пел грузинские и прочие песни. Мать морщилась, иногда подпевала. «На сосне сидит сова – чешет правая нога!»
Ночью Анна думала над его словами. О роботах. Ночью она становилась умнее, собраннее. Даже красивее. Хотя красивой ее никто не считал и она сама себя не считала. У нее была мужиковатая внешность отца: круглое лицо, короткие руки и ноги. Ночь что-то дорисовывала в ней. Где-то добавляла света, что-то, наоборот, укрывала тенью. Делала глубже глаза. Учащала дыхание.
Она стала человеком ночи. А днем была роботом.
Еще она любила кофе. О, кофе… Кофе примиряло. Простите: примирял. Мужского рода, мальчик, мужчина.
Она втянулась в него еще школьницей. Пила его… нет, не утром. Утром бесполезно. Всё равно что пытаться спичкой согреть остывший и пустой дом. Утром пила просто воду. Привычка напиваться по утрам осталась с детства. «Утром напьешься…»
И днем тоже пила воду. Иногда пиво. Пиво не мешало ей спать, спать с открытыми глазами. Работать, решать проблемы, ездить на велосипеде. И всё это время – спать.
Первую волшебную чашку она выпивала, когда темнело. Умывалась, делала разминку. И варила кофе. Начинала с арабики – с ее кисловатым, ночным вкусом. Арабика означала наступление ночи. То есть жизни, das Leben. От первых глотков в голове распускались горячие цветы.
Поступив в Уни, съехала от матери, Дато и его аккордеона. Если бы еще можно было съехать от самой себя – дневной, заспанной, машинальной… Стала жить вместе с подругой, снимая квартирку на двоих. Сконтактовалась с ней на почве любви к ночной жизни. Ночью готовились к занятиям, мыли наросшую за день посуду, бродили по темно-синему городу. Подруга, Zimmergenossin (как перевести? «товарищка по комнате»?), тоже учила русский, но не как она, Анна, а как чужой и недружелюбный язык. Страдала от возвратных глаголов. «Я так изнасиловалась». Анна уходила на кухню смеяться.
Вторую чашку она выпивала около полуночи.
Это была грубоватая робуста, горькая и честная, как солдатский поцелуй. (С солдатами она не целовалась, она вообще ни с кем тогда еще не целовалась.) Ничего не обещавшая робуста. Как сигареты, к которым она так и не пристрастилась. Ее Zimmergenossin курила жадно и сосредоточенно; а она попробовала пару раз и… Нет, это было не ее зло.
«Coffee, Coffee muss ich haben!»[24]
Кофе открыл ей музыку.
Проезжая мимо Альте Опер (пожалуйста, картинку), поглядела на афиши. Спрыгнула со своего байка, подошла поближе.
«Кофейная кантата» Баха.
Села на байк и задвигала ногами дальше. Билеты были дороговаты. До… ро… го… (думала, вращая педали). Да и музыка, несмотря на два класса батумской музыкалки, ее не сильно волновала. Ну музыка… Die Musik, женский род, девочка, женщина, старуха… Проехав несколько метров по Горькиштрассе, завернула назад. Подошла к кассе, постояла. Так и не купила тогда билет.
Купила на следующий день, обсудив это ночью с подругой. Та молча слушала и курила.
И она пришла на эту «кантату». Причесалась, обожглась утюгом и пришла.
В буфете торговали кофе. Она не стала брать, сама не знала почему. Просто посмотрела и пошла в зал. Села куда-то назад (билет был самым дешевым).
Вначале исполняли другие вещи Баха, она не запомнила. Нет, понравилось. Просто еще внутренне спала. Сидела, прижавшись спиной к мягкому сиденью.
На «Кофейной кантате» слегка заерзала. Было как раз время ее первой чашки.
На сцене папаша Шлендриан запрещал, под музыку, своей дочери Лизхен пить кофе. Кофе для женщин вреден, особенно для девушек – им не разрешалось посещать кофейни. Кофе вызывает бесплодие. За спиной отца и дочери сидели музыканты.
«Coffee, Coffee muss ich haben», – пела непослушная Лизхен, покачивая головой.
И музыка: скрипки, альт, виолончель, клавесин.
«Надо было взять кофе в буфете», – думала она, щурясь на сцену.
Доехала под дождем до ближайшей кафешки. Можно было дотерпеть до дома. Но музыка и дождь настроили ее на какой-то такой лад… Чашечку ристретто, пожалуйста.
«Coffee, Coffee muss ich haben…»
Несколько ночей она переслушивала арию Лизхен. Да, включите, пожалуйста.
Нормально или чуть громче? Сейчас… А так?
Она не понимала этой музыки. Просто пила ее маленькими горькими глотками. Напившись, выходила в холодную, теплую, сухую, дождливую, любую эрфуртскую ночь. Сердце билось, пели скрипки и трещал клавесин. Иногда рядом шла ее подруга; они молчали; в этой тишине проезжали машины и шелестела Гера, когда они проходили мост.
Ставим на паузу. Вопросы? Да, вот первый вопрос. Вы мало говорите о ее учебе. На каком факультете она училась?
Ответ: на факультете славистики. Она хотела изучать географию, такого факультета в Эрфурте не было. На славистику ее тоже взяли неохотно. «Зачем вам учить то, что вы уже знаете?» (о русском языке). «Я не жила в России, я жила в Грузии». Это была правда; из серии тех правд, которые бывают так нужны, когда ты общаешься с миром бумаг и согласований. И это сработало.
Вопрос второй: почему тогда она не поехала учиться на географа в другой город? Например, в Галле.
Ответ: это нам неизвестно.
Это было неизвестно ей самой. Почему она не поехала? не попробовала? не попыталась? Галле был недалеко; тихий унд милый университетский Галле. Она была там, ей понравилось… или не понравилось. Она молчит. Она была там днем.
Чтобы понять город, надо увидеть его ночью. Как мужчину, хотя город на немецком женского рода. Die Stadt. Но в ней еще догорали остатки русского языка.
Но больше всего ей хотелось бы изучать науку ночи. Даже придумала, пошарив в словарях, имя для нее: никтология. Да. От греческого никс (род. п. никтос) – «ночь». Эта наука должна была охватить всё, что происходит с миром и людьми ночью. Все отличия ночи от дня. А пока она сонно изучала славистику. Днем. А ночью изучала ночь.
Это было время, когда в Эрфурте вдруг возникли ночные люди, Nachtmenschen.
Около восьми город засыпал, улицы наполнялись пустотой. Редкие прохожие пытались скорее исчезнуть: в дома, в телевизор, в душ и пиво. В семью, у кого она была, или просто в четыре стены и окно, у кого ее не было.