На переносицу сели легкие очки, уши обхватили дужки. Она не любила очки, старалась обойтись без них в своем разглядывании России. Но это было во второй приезд. Тогда же начались проблемы с сердцем.
В первый не было ни очков, ни лекарств в рюкзачке. В голове тикала обязательная программа. Кремль, Красная площадь, Третьяковская галерея. И дальше по списку, по циферблату, по карте.
Продолжаем наши занятия по созданию сада-катехона.
Занятие второе. Просьба отключить у себя звук, чтобы не перегружать сеть.
Дерево-катехон. Мы остановились на споре, является ли им магнолия.
Они вернулись к этой теме в день его второго приезда в Эрфурт. Она хорошо помнит этот день и этот разговор. Она всё хорошо помнит.
Она хотела поехать за ним; он написал ей, что не нужно. Болезнь отступила. Это были его слова: «Болезнь отступила». Он сам приедет. Сам, сам, сам. Он выучил наизусть номер поезда, вагона, места. Всё сделает сам. А она встретит его на вокзале. Она встретит его на вокзале?
Нет, он сел в нужный поезд. Вышел из нужного вагона, катя чемоданчик, который она купила ему год назад. Она боялась, что он забудет его, как уже забыл где-то несколько сумок, зонтов, курток. Нет, чемоданчик был с ним. Он сошел с поезда и несколько секунд смотрел на нее. У нее зачесалось сердце. Не заболело, а именно… «Привет», – сказала она по-русски. Он осторожно улыбнулся. «Здравствуй… те».
Потом, кажется, вспомнил ее. Спросил, как ее сердце. Обратил внимание на новую оправу. Сказал, что идет. Она улыбнулась, потом зачем-то разозлилась, сняла очки и сунула в сумку.
Они шли через площадь. Отнять у него чемодан не получилось: обмотал запястье веревкой. Другим концом обмотал ручку чемодана. Да, чтобы не забыть.
Она слушала, как тарахтит его чемодан по брусчатке.
«Давай по чашечке кофе». – Он остановился у привокзальной кафешки.
Она хотела напомнить, что ей нельзя кофе. Ей запретили даже шоколад. Да и кофе здесь не такой уж, вокзал, проходное место… Может, потерпишь до дома?
Она сказала это глазами, но он смотрел куда-то вверх, на белую вокзальную башню. Он не услышал ее взгляда. Что он нашел в этой башне?
Зашли, он взял кофе, она – кажется, колу. Чокнулись бумажными стаканчиками.
Он сидел напротив и внимательно смотрел на нее. Она допила, отодвинула стаканчик и улыбнулась. Он тоже отодвинул свой, хотя сделал всего пару глотков.
Она взяла его руку и отмотала веревку, стягивавшую запястье. Он молчал. Потом начал читать молитву, русскую молитву после еды. Подождала, когда он закончит шевелить губами, и стала отвязывать веревку от ручки чемодана. Кисть немного затекла от веревки.
Он захотел пройти другой дорогой, вдоль реки.
Чтобы выйти к Гере, нужно было снова пересечь площадь. Она катила чемодан; он шел рядом, отбрасывая короткую тень. Снова смотрел на башню, на площадь. «Нет, это будет не здесь. Это будет на Домплац». Что? Она не стала спрашивать.
Они вошли под мост.
Остановился трамвай, выходили люди. Сожженный снова забыл о ней, глядел на трамвай. Она знала, что он любит трамваи; сам когда-то признался.
Под мостом шум колесиков чемодана стал слышнее. Он смотрел в сторону отъезжающего трамвая. Ей захотелось сказать, чтобы он смотрел под ноги.
– Под ноги смотри.
Они вышли из-под моста.
– Сколько у вас тут деревьев, – сказал Сожженный.
– Столько же, сколько и у вас.
Она имела в виду, что он, наверное, забыл, что тоже здесь живет. Что это и его город, и его деревья, его трамваи.
Не сказала. По технической причине. Потому что он обнял ее и… в общем, вывел на несколько секунд ее губы, лоб, щеки из обычного функционального режима.
– Не здесь… – сказала, освобождаясь.
Они шли молча. Внизу шелестела Гера. Мимо проезжали велосипедисты, мужчины и женщины. А он говорил о деревьях. О том, сколько их сейчас везде вырубают.
– Везде? – переспросила она.
Да, везде, в городах, за пределами Европы.
Ей снова захотелось уточнить – про Штаты, Канаду… Но чемодан зацепился за что-то, повалился на бок; отвлеклась, приводя его в равновесие… Он продолжал говорить. А Гера продолжала тихо шуметь.
– Деревья в городе, – говорил он, – черта нового европейского мира. Наступившего после заката Средневековья. Еще на европейских городских видах семнадцатого века деревьев нет.
Управившись с чемоданом, она чуть отстала.
– Давай теперь я. – Он повернулся к ней.
Взялся за ручку чемодана. Она шла рядом, смотрела на его руки, его голову.
Он говорил (делаем громче). Дерево в феодальном мире – это объект уничтожения и наслаждения. Он выделил эти слова голосом.
Уничтожения – в качестве лесов, препятствующих земледелию, затрудняющих путешествия. Леса, резервуары опасности и страха. И строительный материал для городов.
– А наслаждения? – спросила она.
Как объект наслаждения – в виде садов и парков для аристократии. Нет, не только потому, что деревья давали тень. Аристократия была свободна от чисто утилитарного отношения к ним. Для крестьянина и небогатого горожанина дерево было материалом. Да, прежде всего материалом. Строительным или для изготовления домашней утвари. Аристократия использовала дерево меньше. Основным строительным материалом для ее замков был камень, в быту, наряду с деревом – керамика и металл.
– Кстати, и за пределами Европы отношение к дереву тоже… – Он остановился и поглядел на нее. – Например, на Ближнем и Среднем Востоке деревья – в виде небольших садов – также являются объектом наслаждения и престижа именно для аристократии. Для их роста требовалась вода – другой объект нехватки… Помнишь, я рассказывал тебе о садах Тимура?
Она кивнула. Сад Украшения мира. Чинаровый сад. Сад Прохладных ветров. Высокий сад. Сад птиц. Сад Местопребывания счастья.
Он продолжал свою лекцию. Или маленький трактат. В нем сидели эти маленькие трактаты, иногда проливались вот таким словесным дождем. И она делала вид, что слушает. Что под этим слепым дождем ей нравится идти. Делала лицо, правильное и внимательное.
Вот как сейчас. Хотя слышала только обрывки, клочки фраз, мешавшиеся со звуками Геры, велосипедных шин, колесиков чемодана.
Где-то в начале девятнадцатого века… Деревья в городах выходят из аристократически-паркового гетто и переселяются в публичный городской ландшафт. Примеры хорошо известны из литературы. В «Отрывках из путешествия Онегина»…
– Ты можешь найти это место?
Она кивает, роется в поисковике. Да, вот… Пушкин иронизировал над Туманским, который «очаровательным пером сады одесские прославил»…
«Всё хорошо, но дело в том, что степь нагая там кругом; кой-где недавный труд заставил младые ветви в знойный день давать насильственную тень».
Приблизительно в это же время «недавным трудом» был заложен и городской сад в губернском городе NN. Да, тот, который увидел Чичиков. (Она вздохнула и снова полезла в смартфон.)
– «Он заглянул в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою».
Она всё-таки совсем не так представляла их встречу.
– Иронию классиков понять можно, – говорил Сожженный, – но именно эти чахлые насаждения давали начало городским паркам, бульварам, скверам. Происходит демократизация городского ландшафта. Прежний объект аристократического наслаждения, деревья, присваивается третьим сословием. И города начинают зеленеть. Апофеоз – идея города-сада, возникшая в конце девятнадцатого века.
– В Германии? – рассеянно спросила она.
– В Англии. Но быстро подхваченная и в Германии, и в России. Особенно в первые годы после революции.
– Давай я теперь, – потянулась за чемоданом.
– «Через четыре года здесь будет город-сад…» – Он выжидательно посмотрел на нее. – Сразу видно, что фрау не училась в советской школе. На, если хочешь… – подтолкнул к ней чемодан.
– Фрау устала и хочет скорее домой. Может, дома обсудим город-сад?
Он пошел молча вперед. Она тоже. Вспомнив про оставленный позади чемодан, вернулась и потянула его за собой. Она правда устала. Еще минут десять идти.
– Хорошо, – она наклонила голову к нему, – кто это написал? Евтушенко?
– Маяковский.
– Спасибо. Приму к сведению.
Он шел, глядя куда-то вперед. Обиделся – или снова забыл ее? Такое бывало, после этих – даже не ссор… Но она устала. Страшно устала за эти полтора года.
– Маяковский, «Город-сад»? – Она уткнулась в смартфон. – Сейчас…
– Не нужно, – он слегка улыбнулся. – Ты права. Давай дома.
Значит, не забыл. «Ты». Не это ужасное «вы».
…Да, получается, про дерево-катехон он ей тогда не рассказал, зря всё это расковыряла в памяти, день, реку, чемодан. Кстати, когда пришли и она открыла этот идиотский чемодан, он был пуст. В смысле, никаких вещей, он ничего туда не положил. Почему? «Не помню». В чемодане лежал небольшой булыжник, обернутый в какие-то тряпки. «Что это?» Она сидела на корточках и глядела на него снизу. «Не помню… Кажется, для засолки капусты. Да, вспомнил, мы с отцом такие возле дома искали». Она чуть не убила его этим булыжником…
Она лежала, уткнувшись лицом во что-то мягкое и темное, кажется, подушку, а он сидел над ней. «Я почему-то думал, что возвращаюсь в Самарканд… Хотел что-то привезти своим. Знаете, как они вкусно солят капусту?»
Она сидит на скамейке в Эге. Сумерки. Первые сумерки.
Хорошо было бы выпить кофе. Да, она помнит, что нельзя. Хотя бы чашечку горячего шоколада. Но ей никто его не предлагает.
Она лезет в рюкзак, достает плитку шоколада, скрипит фольгой. Жует на левой стороне (правой через два дня займется дантист), глотает. На губах остался коричневый след. Она думает о нем. Нет, не о шоколаде. О Сожженном.
Он был ее белой ночью. Ее молнией, ее кофейными зернами. Ее сыном, в конце концов.