Ну да, забыла. С вами не случалось? Ничего не оставляли, не забывали? Не выбегали потом на кухню, судорожно выключая газ, хватая черную от копоти кастрюлю, обжигаясь, швыряя ее в раковину. Не было, совсем?
Она, конечно, могла почувствовать запах горелого раньше. Не почувствовала. Чувствовала только его, Сожженного. Они лежали под одеялом, вне света и звука. В раскаленной темноте. Он-темнота и она-темнота.
Потом он будет утверждать, что это произошло, когда она его «рожала». Когда он возникал, выходил из ее утробы (всё, всё поставить в жирные кавычки); а ее голова моталась по подушке. Вспыхнула занавеска, и дым ворвался в комнату.
Так вот – ее хорошо слышно? – это было не так.
Он вообще ничего точно не помнил. Да, что «вермишель» в переводе с итальянского означало «червячки», это помнил. Помнил огромное количество ненужного, из книг, разговоров, фильмов, снов. А то, что происходило у него на глазах, на ушах, на носу (да, она знает, что так по-русски не говорят), этого не помнил.
Он резко скинул одеяло: «Пожар!» – и вылетел, стуча голыми пятками, на кухню.
Счастье еще на какую-то секунду застыло на ее лице. Потом она тоже вскочила, закружилась по комнате, схватила зачем-то платье.
На кухне стоял дым, в дыму носился голый Сожженный. Пытался затоптать горящую занавеску, успел сорвать ее и швырнуть на пол. Она бросилась к раковине. «Нет воды! Отключили!» – он стал сшибать горевшие пакеты с подвесной полки. По полу волной рассыпался рис… Она схватила чайник, обожглась, в чайнике тоже было на донышке, она вытряхнула это на занавеску. Сожженный возник с бутылью святой воды, которую они накануне набрали в церкви, и, выкрикивая молитву, стал заливать… Когда занавеска погасла, распахнул окно. Она хотела крикнуть, чтобы он отошел от окна или оделся, первый этаж, но вместо этого закашлялась и разревелась.
– А что это у вас горит? – закричали со двора.
– Вермишель подгорела! – сообщил в окно Сожженный.
Обмотался полотенцем и сел на табуретку.
Тут в кране свистнуло, застучала струя воды. Сожженный, морщась, подошел к раковине, намочил волосы.
– Что будем делать? – спросила она, наревевшись.
– Пить валокордин.
Заковылял к полке с лекарствами.
– Сильно? – Она посмотрела на его пятки.
Смотрела, как он роется в лекарствах, звякает, шуршит… Подошла к нему:
– Лучше ноги скорее смажь…
Он нашел этот валокордин, начал капать, уронил, поднял, снова тряс над чашкой… Дым понемногу уходил.
– Себе тоже накапай, – взяла чашку с едким мятным запахом. Хотя нет, никакого запаха она не чувствовала, в носу, в груди – везде сидел дым.
– У меня железное сердце, – помотал головой. Но послушно накапал – в свою черную кружку со скорпионом.
Чокнулись.
– Может, что-нибудь покрепче? – спросила она, глотнув.
В холодильнике нашлась старая бутылка водки.
– Интересно, а что будет, если водку смешать с валокордином?
– Может, потом?
– Наливай.
Он аккуратно налил. Она осматривала кухню. Черный след на потолке, обгоревшие обои.
– Чем закусывать будем? – поглядела в чашку.
– Можно занюхать… – кивнул на обгоревшую занавеску.
Так и не выпили. Она снова расплакалась, сухо, почти без слез; он целовал ее, она отворачивалась.
Потом смазывала его ноги подсолнечным маслом.
– Надо было елея еще вчера в церкви взять, – говорил он, глядя в потолок.
– Удобнее ногу держи… Да, вот так.
Поцеловала его в ступню и встала.
– Гут, – сказала зачем-то по-немецки. – Я рожу тебе одного ребенка. Только одного. И ты от меня отстанешь, хорошо?
На какую-то секунду… на какую-то долю секунды у него на лице проскочило… Да, выражение страха. Почти ледяного ужаса. Так ей показалось, так она запомнила. А память у нее стальная, нержавеющая, все знают.
Проскочило и погасло. Дальше, конечно, были крики радости, прыгание на одной ноге и всякие глупости. Примчался с пачкой презервативов и сжег их. «Оставь, – смеялась она, – тебе одного пожара не хватило? Оставь, потом пригодятся…»
Еще и горелой резиной подышали. «Гнусное изобретение западной цивилизации», – говорил с довольным видом. «Не такое уж гнусное…» (ее голос).
– А это что у вас там сейчас подгорело? – снова кричали со двора. – Совести нет!
Сожженный выглядывал в окно и смеялся. И она выглядывала и смеялась.
Потом они ползали по кухне, вытирая пол, плиту, стены. Стены почти не оттирались, потолок так и остался черным. Линолеум был прожжен.
Следующую неделю они делали ремонт. Мазали стены краской, скоблили потолок. Сожженный ставил на стол табуретку, повязывал голову косынкой и превращался в пирата, только серьги не хватало. А она стояла внизу и держала его за запачканные краской ноги.
Стол шатался.
– Не упаду, – говорил он сверху, – почитай лучше Псалтырь…
Она послушно шла за Псалтырью. Тогда он еще хотел восстанавливаться в семинарии, на заочное.
– Блажен муж, иже не иде́…
– Не и́де… – поправлял он сверху.
Следы вермишелевого пожара кое-как устранили.
Долго выбирали новые занавески вместо погибших. Она выбирала; он, «блажен муж», сопел рядом. Отмыли и нарядили кухню, как невесту. И заскучали. Он – по своему Самарканду, она – по чему угодно, хоть по Самарканду, хоть по… Главное, куда-нибудь ехать, глотая ветер, пыль, пространство; в Ташкенте она закисала. У нее снова чуть не сгорела вермишель, у него усилились головные боли.
Но главное… нет, для нее это, конечно, не было главное; она, можно сказать, даже радовалась этому… не прямо радовалась, но была этим фактом довольна. У нее не получалось забеременеть.
Нанесла визит в пыточно-гинекологический кабинет. Врачиха с усиками осмотрела и ощупала ее и осталась довольна. Сожженный тоже сходил, по своей части; вернулся, хмыкая. Она сдала анализы. Он сдал анализы.
Нет, никаких отклонений, всё в пределах нормы (при слове «норма» она кисло улыбнулась). И противопоказаний не имеется. Сердце? И не с таким сердцем рожают… А что зачатия не происходит – ну подождите, бывают разные причины. Она не помнит, кто именно это сказал, – в памяти задержались эти слова и спокойный медицинский голос.
Они собрали вещи, поругались с соседями и вернулись в Самарканд.
Теперь надо сказать о Самарканде. Показать ее, в белой футболке и темных очках, на фоне… разве сложно найти в Самарканде фон? И необязательно Регистан, который Сожженный терпеть не мог, хотя постоянно водил туда туристов… Ей тоже, правда, немного надоел Регистан этот, видимый во всем назойливом великолепии из окна. Но можно найти и другой фон. Гур-Эмир, например. Или (понижая голос) Шахи-Зинда… При Сожженном говорить про Шахи-Зинду не рекомендовалось.
Родители, увидев их на пороге, изобразили бурную радость. «Пловчик забабахаем!» Сожженный, конечно, заранее их предупредил. Она была пыльной, перегретой и уставшей; тут же залезла в ванну. Потом был ужин с убийственным количеством плова. Хорошо, друзья-таблетки всегда под рукой.
За ужином снова возник старый разговор, почему бы им не уехать в Германию. Почему бы им. Почему бы не.
– Хотя бы просто съездишь, посмотришь, – говорила его мать, ставя на стол очередное блюдо с пловом. – А, Фархадик?
Фархадик… Фархад. Да, она забыла сказать о его имени, настоящем имени. Фархад? Нет, ни в коем случае: расстрел на месте. Он стеснялся этого имени, как стеснялся своих ног, своего небольшого, даже незаметного на первый взгляд живота, как тяжело стеснялся своего обрезания, хотя она не обращала на эту забавную подробность никакого внимания… А имя «Фархад» ей нравилось. Фыркающее, рычащее… «Что оно значит?» – спросила, когда они только познакомились. Он не ответил, улыбнулся своей серой улыбкой. «Хорошо, сама загляну в поисковик». «Так звали одного принца», – быстро обнял ее и вышел из комнаты. Да, называть его так было нельзя. На мать этот запрет не распространялся. Просто морщился, когда слышал. «Фарочка». «Фархадик».
– …Заодно немецкий свой попрактикуешь, – говорила мать. – А, Фархадик?
– Мне есть на ком практиковать.
– «На ком…» – хмыкнул отец и поглядел на нее, Анну.
Он уже успел хорошо выпить. А плов был отменный.
Ей вообще больше нравился самаркандский плов с его чуть горьковатым вкусом. А ташкентский – сладковатый, слишком много изюма… да, кишмиша; «изюм» здесь почему-то не говорят.
– Аня очень похожа на Екатерину Вторую, – говорил его отец, протирая майкой очки. – Правда, Милочка?
– Ты ей уже это сто раз говорил, – отвечала мать. – Дай сюда, я их специальной салфеткой протру.
– А ты похожа на Биби-Ханым, – отец покорно отдавал очки и обнимал свою «Милочку» за расплывшуюся талию.
Сожженный глядел в окно.
Потом наступила ночь, им постелили на лоджии; они поживут тут дня два; домик, который они сняли, еще не готов… Сожженный помолился, пожаловался на боль в затылке и уснул; во сне шевелил губами. Родители поскрипели полами, пошумели водой и тоже затихли. Она придвинула рюкзак, пахнувший их ташкентской квартирой, и достала пакетик с кофейными зернами.
Да, кофе ей нельзя. Спасибо, она помнит. И так сердце слегка «играет». Всего-то выпила рюмку. В ее первые приезды в Россию она пила водку… неудобно даже вспомнить как. Хотя почему неудобно? Организм позволял. Наутро, правда, ощущалась небольшая турбулентность; спасалась умыванием, яростно чистила зубы и пила рассол, как ее научили веселые русские подруги…
Она вытрясла на ладонь три кофейных зернышка. Сожженный снова зачмокал. Нет, от трех зерен ничего не будет. Закинула в рот и с наслаждением разгрызла.
«Coffee, Coffee muss ich haben!»
Она была человеком ночи. Ночь была ее темной родиной.
Тихо одевшись и дожевывая зерна, она спустилась и вышла в город.
Город был ей знаком. Благодаря Сожженному она знала каждую улицу, по крайней мере в центре. Сердце билось, во рту пощипывала кофейная горечь.