Здесь хорошо бы поместить еще один экфрасис.
Например, «Звездную ночь» Ван Гога, которую она видела в Нью-Йорке. Но небо, когда она сейчас остановилась и подняла голову, было не таким. Оно было пустым и неглубоким. Центр был яростно освещен, и это убивало темноту, глушило звезды. А у Ван Гога небо, хотя и написанное вонючими масляными красками, было живым. Демон электрического освещения тогда только начинал свою работу, только начинал заливать своей светящейся мочой звездные бездны над городами…
Она любила Ван Гога. Она казалась себе сотканной из его быстрых и нервных мазков. Он тоже был человеком ночи. Он что-то написал такое о ночи, что она лучше, чем день… или богаче, чем день. Не помните? Потом, вспоминая эту ночь, она найдет: «Ночь гораздо живее и богаче красками, чем день». Но это будет потом. А сейчас она идет, мерцая взвихренными мазками. Она идет. Мазок, еще мазок.
Нет, экфрасис здесь не нужен.
Есть: ночь. Есть: слегка пыльный воздух и горечь во рту. Есть: машина, обдавшая ее тяжелой ночной музыкой. Она не расслышала слов, машина исчезла в конце улицы. Только хриплый голос и удары басов: бум, бум, бум. Мазок, мазок.
А картины и размышления здесь не нужны. Всё это отдает культурологией; культурология ее отталкивала. В ней, в этой культурологии… В ней она чувствовала… Она пыталась найти слова, чтобы облечь эту неприязнь в какую-то формулу.
Она шла по улице. То, что вы слышите, – это ее быстрые шаги, дыхание и шум сердца, качающего ночную кровь.
Дойдя до Гур-Эмира, она задумалась.
Мавзолей был освещен ярким и мертвым светом.
Обошла его, поглядывая на купол. Сюда можно поместить фотографию купола, лучше ночную. В махалле сонно перелаивались собаки. Надо было взять куртку.
Она несколько раз покружилась. Чтобы согреться? Да. Нет. Да. Нет. Замерла, приоткрыв сухой рот.
Кто-то отпирал ворота.
Продолжая растирать руки, вернулась посмотреть. Дверь была открыта, никого не было.
Конечно, она зашла во двор. Herzlich willkommen, Frau Pandora! [27] Инстинкт любопытства, как всегда, пересилил инстинкт самосохранения.
Во дворе было пусто и еще более ветрено.
Подошла к мавзолею, дернула, но эта дверь была закрыта.
– Фрау Зюскинд, ночью туда заходить не стоит, – раздалось за спиной.
Сожженный стоял возле изразцовой стены и улыбался.
– Дурак, – выдохнула она.
А если бы сердце не выдержало?!
– Потрогай, как колотится, – поднесла его ладонь к левой груди. – Так… я сказала просто «потрогай»… а ты что?..
– Просто трогаю…
– Как ты… сюда попал?
– Охранник знакомый когда-то работал. Сделал через него дубликат ключа. Водил сюда ночные экскурсии… помнишь, рассказывал?
Она кивнула. Сказать уже не могла – губы были заняты… Кофейная горечь ушла изо рта – в него вошел Сожженный… Оторвалась:
– Давай дома.
Он помотал головой:
– Родители… От одного запаха этой квартиры у меня… – поморщился.
– А здесь ты… – Она глядела на темные стены мавзолея, на купол. – Стоп. Откуда ты узнал, что я здесь?
Сожженный дернул плечом:
– Проснулся – тебя нет. Вспомнил твою манеру шарахаться… И как говорила, что хочешь еще раз здесь побывать, но только ночью.
Она не помнила, что она это говорила. Может, говорила…
Они обнимались.
Она подумала, что он никогда ее так не называл, «фрау Зюскинд». Иногда «фрау» – она злилась. Иногда даже «фрау Фрау», и она злилась еще сильней и била его по спине. Но «фрау Зюскинд»… Такого никогда не было. Никогда. Хотя это было уже неважно. Она обнимала Сожженного, или кто это был… Наконец, тихо заплакала.
Здесь можно нажать «энтер» или даже несколько «энтеров».
Можно начать новую главу, поставив «25». Или «26». «30». Какая разница?
Ей казалось, что слезы отрываются от ее лица и взлетают маленькими шариками, как в невесомости. Над стенами, над куполом, еще выше, еще выше и зажигаются.
Она проснулась возле ворот, свернувшись на плитке. Ворота были закрыты. Сожженного не было.
Она помнила, что они внезапно поссорились, Сожженный застегнул ремень, закрыл ворота и ушел. «Сама дойдешь». Так иногда бывало, после спуска из стратосферы на нее вдруг находила злость… Еще раз поглядела на запертые ворота. На ребристый купол. Снова на ворота.
Может, всё это приснилось? С ней уже это было в Эрфурте во время одного из нахт-шпациргангов. Задрыхла прямо на Домплац, на ступеньках. Как раз начала тогда пить меньше кофе… горючего для ночных полетов стало не хватать.
Она достала хэнди, поглядела время и пошла обратно.
Да, это могло быть сном. Во сне они с Сожженным тоже часто ссорились. Иногда он во сне пытался ударить ее. Утром она ему рассказывала, и они смеялись. Хотя ей было не совсем смешно. И ему, кажется, тоже. Его вообще тяжело было рассмешить. Когда смеялся, прикрывал рот ладонью.
Она шла. После незапланированного сна она была тяжелой. Была недовольна этой ночной прогулкой, ночным ветром, собой. Дошла до их пятиэтажки. Поднялась.
Сожженный спал на лоджии.
Ей захотелось разбудить его и спросить, был ли это он. Там, у Гур-Эмира.
Напилась валокордина и легла рядом. Убрала его руку, мешавшую ей. Мысли ворочались в ней и давили на сердце. Несколько раз приподнималась. Снова ложилась, снова думала. На каком-то повороте мысли заснула.
Сожженный приоткрыл глаз и поглядел на нее черным зрачком. Снова закрыл.
На следующий день жара отступила.
Она открыла глаза, небо было бесцветным, верхушка чинары болталась от ветра. Шел дождь. Сожженного рядом не было. На простыне темнел его волос, она поднесла к лицу.
Сквозь закрытые окна гудел ветер.
Целый день она была нервной. Они забыли в Ташкенте пачку сухого шоколада. Сожженный отправился покупать новую и исчез, утонул, сгорел, провалился в бездну… Свой хэнди, разумеется, забыл дома. От безысходности она стала мыть кафель.
Вернулся Сожженный с шоколадом и идиотской улыбкой.
Она тоже попыталась ему улыбнуться.
Поглядев на ее улыбку, Сожженный заперся в туалете с томиком Гегеля.
Хотелось, конечно, покричать; взяв пачку шоколада, передумала. К тому же нужно было спросить его насчет предыдущей ночи. Мысли об этой ночи неприятно покалывали. Дотерла кафель.
Вымыла, морщась, руки. Такое мыло надо глобально запретить как химическое оружие… Нашла скатерть, вытерла кухонный стол, покрыла. Разложила принесенные Сожженным пирожные. Иногда в ней просыпалась баба Марта. С ее белыми и твердыми, как известняк, скатертями, с ее истерической чистоплотностью.
Возник Сожженный, прижимая к голому животу Гегеля.
Потом они сидели за столом. Руки оглушительно пахли мылом.
– Мама эту скатерть держит для гостей, – сообщил Сожженный, набив рот.
Гости были здесь привычным стихийным бедствием. Для гостей была скатерть. Для гостей доставались кишмиш, соленые косточки, нават[28], прогорклый орех, окаменевший мёд. Гостями в основном были его родственники; она пыталась в них разобраться, даже рисовала родословное древо… Получалось что-то жуткое и ветвистое, вроде местных чинар. Несколько раз ее саму водили в гости; она послушно улыбалась и бесконечно ела.
Она вспоминала свою родню. Ни к кому не нужно было принудительно ходить в гости (кроме бабы Марты). Мать пела иногда, протирая полы или гремя посудой: «Ходить гарбуз по городу, / Питається свого роду: / Ой, чи живі, чи здорові / Всі родичі гарбузові?» Песня разлеталась по квартире и слышалась даже во дворе. «Родичі гарбузові» охотно «обізвались» со своих грядок: и «жовта диня, гарбузова господиня», и «морквиця, гарбузовая сестриця»… Песня была длинной, родичи у гарбуза всё не кончались. В конце они дружно собирались его съесть; гарбуз не возражал и даже предлагал им на закуску «миску пшона» и «шматок сала»… У матери тоже где-то имелась густая и ветвистая родня, то ли русская, то ли украинская. Связей с ней мать не поддерживала, кроме своей «гарбузовой сестрици» теть-Шуры, с которой то шумно ссорилась, то шумно мирилась…
Так что до Самарканда понятия «гости» и «родня» были для нее, Анны, вроде далеких и приятных абстракций. Она даже думала о полевом исследовании на эту тему. Зато в Самарканде пришлось пройти через всю эту тяжелую кровнородственную механику. Как ни пыталась поставить себя на место наблюдающего субъекта, после второй косы с шурпой или пловом она тяжелела, приятно тупела и сама превращалась в объект.
– В мире постмодерна категория «гости» вообще исчезает, – Сожженный дожевал и вытер рот. – Но до нас это дойдет нескоро.
– Заметил хотя бы, какой кафель чистый? – спросила она.
Он кивнул.
Не заметил. Даже не расслышал, наверное, ее вопроса.
Умиротворение исчезло. Заметила свежее пятно на скатерти; представила лицо тещи с расширенными глазами.
Она купит ей новую скатерть. Привезет из Германии, когда туда поедет.
Потом она пыталась писать, читать, ставить музыку. Руки продолжали пахнуть мылом. Пыталась навести Сожженного на разговор о Гур-Эмире. Показалось даже, что он кивнул. Улыбнулся. У нее отлегло… Значит, он. Потом опять наползли сомнения. А если он просто не понял ее намека? А спросить напрямую как-то… (Звук выдыхаемого воздуха.) Формулировка расплывалась, едва начинала думать. И как бы это звучало? «Скажи, дорогой, это был ты?» (Сюда можно поставить закадровый смех.)
Так и не спросила.
Нет, это был он; кто, если не он? Просто был немного другим. Сожженный иногда становился другим, даже внешне. (Закадровый смех кончился.) Даже глаза меняли цвет. Кожа начинала пахнуть по-другому.
Кстати, насчет «пахнуть». Она собралась постирать. Из Ташкента привезли кучу «всякого-говнякого» (как говорила мать). Достала из сумки, разложила, понюхала. Поглядела на стиральную машинку, древнюю, как сам Самарканд. Отыскала стиральный порошок, подержала, понюхала… Засунула вещи обратно в сумку.