Она не помнит, как ее лицевые мышцы на это отреагировали. Расползлись в улыбке? Сотворили гримасу (левый угол губ вниз, левый глаз прищурен)? Неважно. Она зевнула и закрыла сайт. Закололо сердце, она сделала пару осторожных вдохов и выдохов. Было где-то два часа ночи. Разделась и легла спать.
Наступил сентябрь, первое, второе, пятое, десятое. Наконец, одиннадцатое. Она смотрела в монитор и чувствовала, как кровь отливает от пальцев. Потом похолодели ноги.
Два вытянутых параллелепипеда вздрогнули и стали осыпаться людьми, стеклом и фрагментами офисной мебели. Она вдруг поймала себя на идиотской радости, что не поднималась ни на одну из этих башен, когда была в Нью-Йорке. На Эмпайр-стейт была, недолго постояла, щурясь от ветра. А на эти… Не поднималась. И уже не поднимется.
Она быстро разыскала в Сети ту статью с пророчеством. Быстрыми глотками перечитала. Обратила, наконец, внимание на имя автора. Томас Земан. Ненастоящее, наверное… Рассеянно сходила в туалет; подержала руки под теплой водой. И снова стала листать новости, наедаясь без сытости чужим горем.
Потом, когда информационная пыль осела, она подумала об этом… как его?
Имя она вскоре вспомнила, Томас. Поковырявшись в памяти, вспомнила фамилию. А вот статья уже не открывалась. Как будто кто-то взял серую и вонючую тряпку, какой вытирали с доски в ее батумской школе, и всё стер. Только белесые разводы, подсыхающие на глазах.
Это было их первым заочным знакомством.
Она еще ничего не знала про Самарканд. Не знала, какой там воздух, какая еда. Слышала только имя этого города с прищелком в конце: …канд! Это имя застряло сухой крошкой в ее голове, но еще не дошло до сердца.
И вот (пожалуйста, крупным планом) результат: плетеное кресло, виноградник, собаки. Растущий, немного чужой живот. В котором плавает в темноте маленький Сожженный, пока большой Сожженный мотается где-то в Шахрисабзе. Надо ему, кстати, позвонить. Она смотрит сквозь виноградные листья на белесое небо, на ветки, гроздья и не звонит. Мог бы сам ей позвонить.
И звонок раздается.
Нет, не телефонный, не угадали.
Кто-то весело звонит в ворота. Тут же включаются собаки. Сквозь воздух, дрожащий от их лая, она идет открывать. Подходит слегка вразвалку к воротам: «Кто?» Вслушивается в ответ. Брови ползут вверх. Руки, поколебавшись, начинают открывать.
На пороге стоит Матвей, пыльный, горячий, и держит голову какого-то животного.
А вот здесь точно нужно поставить пробел. И еще один. И еще.
Нет, не нужно многоточий. Многоточия что-то обозначают. Например, арбузные косточки (ставим ссылку на арбуз, который они ели в первый вечер). Или щеки Матвея, черные от лезущей из них растительности. Или пули, летящие в огромных встревоженных зверей… Многоточия. А ей не нужно, чтобы что-то обозначало. Нужна пустота, голая бумага. Голая белая бумага. Белая и гладкая. Которую хочется потрогать губами.
Пробел.
Еще пробел. Ничего не было. Почти ничего.
И закончилось ничем.
Он пробыл у нее два дня. Или три, она не считала. Он вращался, как планета, вокруг ее живота. Клал на него свои теплые ладони. Много говорил об охоте. Много пил воды, бутылку за бутылкой, остатки вытряхивал себе на лоб или волосатую спину. Было страшно, но она ничего не могла сделать. Просто смотрела на него и чувствовала его горячий запах. Слушала его рассказы. «С волком? Да, встречался пару раз…»
Сожженный должен был приехать через четыре дня. Часто звонил (чувствовал?). Отвернувшись от Матвея и махнув, чтобы тот замолк, она разговаривала с ним.
Они спали как брат и сестра. Почти как брат и сестра.
Не выдержав, рассказала Матвею о той ночи в Гур-Эмире. Осторожно сообщила о своих сомнениях… «Это был я». – Матвей потянулся за новой бутылкой с водой. «Это был я». Закрыв глаза, она слушала его жадные глотки.
«Нужно поддерживать гидробаланс в организме», – Матвей вытер влажные губы.
Дальше… Как в плохом анекдоте, Сожженный приехал на полдня раньше.
Ночью, ближе к утру.
Тихо открыл ворота, вошел в комнату, не включая света, разделся и тяжело лег. К ним с Матвеем.
Они успели проснуться, но не успели ничего сообразить и сделать. Просто лежали, застывшие, как трубы. Исправлено. Как трупы.
Так они пролежали до утра, прижатые к простыне стыдом. Никто (она и Матвей) не спал, каждый боялся пошевелиться, обнаружить свое присутст-вие. Она ждала, что Матвей подаст голос. Что-то скажет, что должны в таких случаях говорить раздетые и потные от стыда мужчины. Или молча встанет, оденется, уйдет. Может, надо было встать самой? Но она лежала, отвернувшись к стене. Чтобы не видеть Матвея, не видеть Сожженного, вообще ничего. Просто темная стена. Темная, постепенно более светлая.
К утру разболелось сердце.
Она всё-таки поднялась и поковыляла на кухню накапать себе чего-нибудь. Проходя мимо зеркала, отвернулась.
Они стоят втроем.
Чуть ближе к зрителю – двое, он и она. Она, в золотистом платье, пухлая, завитая. Платье с вырезом на груди… как это называлось тогда? Да, «декольте», она помнит. Вырез, то есть, да, декольте, прикрыт… прикрыто прозрачной… неважно как это называлось. Хорошо, пусть будет – накидкой. Прикрыто накидкой.
Второй мужчина стоит чуть-чуть за ними, прислонившись к старому дубу.
Они стоят втроем, двое мужчин, затянутых в эти, спасибо, она знает… фраки, да, фраки или сюртуки. Что такое, в конце концов, наряды? Просто способ спрятать свою наготу, родинки, беззащитность.
Итак, двое мужчин и между ними женщина.
Она прижалась к тому, что правее, моложе, в темно-синем этом самом, губы покрупнее, нос поострее, волосы… да, чуть светлее. Помоложе, поромантичнее, чем тот, что слева (тот прислонился к дубу, весь в черном). Она положила ему голову на темно-синее плечо (того, кто справа), ее ладонь – на его плече. Он должен чувствовать тепло ее лица и ее ладони. Ее локон должен щекотать ему щеку. Он должен, по идее, обнять ее. Бережно и пылко, как принято обниматься на картинах начала XIX столетия.
Но он не обнимает ее.
Скрестив на груди руки, он молча смотрит на зрителя.
А теперь посмотрим на другую ее руку. Да, в нижнюю часть картины, вот сюда.
Ее рука – в руке того, что слева. Того, что прислонился к дубу. В черном, с тонкими губами. Он спокойно держит ее ладонь в своей, спокойно смотрит на зрителя.
Нет, всё целомудренно. И женщина. И двое мужчин. И дуб. Дуб вообще какой-то ненастоящий. Слишком живописный ствол, слишком аккуратная крона. Весь пейзаж на заднем плане: рощица, серенькое небко – больше похож на задник в фотоателье. Да, фотография появится чуть позже, через полвека. Но что-то картонное в этой природе есть, вы правы. Как будто и дуб, и рощица, и облака – всё из папье-маше.
Теперь нужно сказать, кто эти люди, эти трое.
Молодой темно-синий мужчина со скрещенными на груди руками – живописец Филипп Отто Рунге. Здесь ему двадцать восемь лет.
Женщина (голова прижата к нему, ладонь на его плече) – его молодая жена Паулина Сусанна; они недавно поженились, поздравим их.
Мужчина в черном, прислонившийся к дубу, есть старший брат художника Иоганн Даниэль, совладелец гамбургской судоходной компании «Хюльзенбек, Рунге и Ко». Он на десять лет старше Филиппа, но пока не женат. Он любит своего младшего брата и часто помогает ему.
Подставляя в имеющееся множество имена, получаем: молодая фрау Паулина Сусанна Рунге приобняла своего супруга, молодого живописца герра Филиппа Отто Рунге и одновременно держит за руку своего… (забыла слово), не очень молодого купца герра Иоганна Даниэля Рунге. Что? Да, деверя. Своего деверя, за руку, нежно.
Все трое, наверное, счастливы.
У Филиппа и Паулины родится четверо детей, в год по одному. Последний появится на свет на следующий день после смерти Филиппа Отто. Тот умрет всего через пять лет после написания картины, в тридцать три года, от чахотки. Кашель, кровохаркание; могильный камень, увитый плющом.
Иоганн Даниэль переживет его на сорок пять лет. Он соберет и издаст стихи брата (Филипп был еще и поэтом) и сам не будет чужд литературе: станет редактировать «Нижне-Эльбский Меркурий». Через семнадцать лет после того, как он был запечатлен нежно держащим за руку свою невестку, он наконец женится сам. Его избранницей станет дочь местного пастора. В отличие от брака Филиппа и Паулины, этот брак будет бездетным. Перед смертью Иоганн почти полностью ослепнет.
И, наконец, сама Паулина Сусанна, фигура в центре. Она переживет их всех. И своего Филиппа Отто, к плечу которого прижималась щекой. И Иоганна Даниэля, в чьей тонкой ладони покоилась ее ладонь. Она переживет свою молодость, свою зрелость и даже старость. Она переживет саму себя и скончается в 1881 году в возрасте девяноста пяти лет. Аплодисменты, пожалуйста.
Единственное, что переживет ее саму, будет картина, где они изображены втроем.
Картина просуществует еще полвека. Будет признана гордостью немецкой национальной живописи. Перед ней будут стоять знатоки искусства и простые, но наделенные чувствительной душой бюргеры. Они будут разглядывать эти три фигуры, качать головами и обмениваться замечаниями. И отходить с огоньком любопытства.
В конце мая 1931 года картина будет доставлена на выставку живописи немецких романтиков в Стеклянный дворец в Мюнхене.
В ночь с 5-го на 6 июня в Стеклянном дворце вспыхнет пожар. Когда прибудет пожарная команда, от него останутся лишь груды битого и оплавленного стекла. По догорающим залам будет метаться обезумевший директор дворца, пытаясь спасти то, что спасти уже будет невозможно.
Можно попытаться (компьютерная техника позволяет) восстановить последние секунды жизни этой картины.
Слышен звон рушащегося стекла, стеклянного водопада, охваченного пламенем. Шум пламени. Отдаленные возгласы людей. Грохот падающих перекрытий.
Из-за густого дыма видно плохо, но современная техника позволяет. Мы видим, как огонь подступает к картине. Вот он перекинулся на нее. Первым сгорает тело молодого Филиппа Отто, одетое в темно-синий сюртук. Следом огонь охватывает Иоганна Даниэля, прислонившегося к дубу, его желтоватую кисть, в которой он держит руку своей невестки. Последней, загибаясь и чернея, сгорает она, Паулина Сусанна. На какое-то мгновение остается целым ее лицо, внимательно глядящее на зрителя. Затем в огне исчезает и оно.