Они остановили наконец машину, и Сожженный объясняет, куда их отвезти.
Водитель кивнул, она села вперед, Сожженный полез на заднее. Так они всегда ездили, она любила впереди, ей необходим обзор, пространство. Водители удивленно глядели на их рассадку, некоторые интересовались почему. Приходилось терпеливо объяснять, она умела терпеливо это объяснять, голосом учительницы в школе для geistig Behinderte[33]. Но этот ничего не спросил. Молча включил зажигание. А она стала смотреть в лобовое стекло.
Складывала чемоданы она, Сожженный валялся со своей головой, видела, как он шел, шатаясь, в ванную. А у нее болело сердце. Кого это волнует? Молча складывала вещи.
Под вечер появилась его мать, попыталась поучаствовать. Подсунуть в чемодан пачку макарон. «Хай, на первое время… покушаете…»
Сожженный выполз на кухню, смотрел, как они едят и пьют, разговаривают.
– Может, немного? – Отец погладил бутылку. – Домашнее.
Сожженный мотнул головой.
– За отъезд, – пояснил отец.
Сожженный снова мотнул:
– А я никуда не еду.
За столом стало тихо.
Отец перестал жевать, мать застыла с ложкой. Только она, Анна, спокойно глядела на Сожженного, зная его. Даже улыбалась.
– Я не уезжаю, – тихо сказал Сожженный. – Это город уезжает. Точнее, уже давно уехал. Я отправляюсь на его поиски.
Стол снова пришел в движение.
– Ты, Фарочка, так не шути, – говорила мать. – У меня аж сердце… – и поглаживала грудь.
– Нельзя жить одним прошлым. – Отец поставил бутылку. – Это только старикам можно… вроде меня…
Поглядел на жену, ожидая возражений. Но та занялась чайником.
– Сейчас мы все старики, – ответил Сожженный. – Все, кто хоть немного мыслит.
– Любой город должен меняться. Что-то строится, что-то сносится…
– Что-то – реставрируется.
– Как умеют, так и реставрируют… Кстати, снова пошел разговор, что наши дома сносить собираются.
Тема была старой. Хрущевки напротив Регистана были выстроены на месте снесенной махалли в 69-м, к 2500-летию города. Уже тогда выглядели уныло и странно; в Ташкенте возле главной площади такие бы не настряпали… Последние лет пятнадцать их то собирались сносить, то решали оставить в покое и слегка подновляли.
– В Эрфурте, наверное, ничего не сносят. – Мать разливала чай.
– Во времена ГДР много сносили. – Анна смотрит на чай. – Целые старые кварталы, в шестидесятые, когда Юрий-Гагарин-Ринг расширяли. И тоже пятиэтажки строили, а потом – огромные эти, панельные. В конце восьмидесятых хотели еще продолжить Юрий-Гагарин-Ринг, тоже под снос многое шло, но уже общественность поднялась. А потом – объединение Германии, и об этом сносе забыли.
– А как сейчас этот Юрий-Гагарин-стрит у вас называется? – спросил отец.
– Юрий-Гагарин-Ринг? Так же и называется.
– У нас всё переназвали. И памятник Гагарину снесли.
– Нет, у нас бюст Гагарину еще стоит.
– Немцы – старый народ, папа, – сказал Сожженный.
– У нас тоже древний народ.
– Древний, но не старый.
– Не вижу разницы…
– А помнишь эту пиалку? – вступила мать.
Сожженный повертел ее в руках:
– Бабушкина, куда она усьму выдавливала?
На днище пиалы были синеватые разводы.
– А что такое «узьма»? – Анна заинтересовалась. – Такой творог соленый?
– Не, это ты про сюзьму говоришь, – сказала мать. – А это усьма, трава такая, раньше ей брови, ресницы красили. Сейчас уже, конечно, не так.
– Хай, сейчас тоже красят, – громко сказал отец. Бутылка была уже почти пуста.
– Ну, старухи красят. Или в кишлаках… Фархадик, может, возьмете с собой эту чашку? Как о бабушке память.
– Я и так о ней помнить буду… – Сожженный вернул пиалу на стол.
– Посмотри, какое качество. Не теперешнее китайское…
– У китайцев качественные вещи тоже бывают, – снова заработал своим экскурсионным голосом отец. – Правда, Анечка?
И похлопал ее по ноге.
– А я знаю это растение. – Она отодвинула ногу. – Это фербервайд, цветной вайд… как вы сказали: узьма?
– Усьма.
– Да, ее еще в Средние века выращивали в Тюрингии как краситель. Эрфурт на торговле этим… усьмой и разбогател. Его даже называли Waidstadt, город усьмы.
– Наш Самарканд раньше тоже городом усьмы был…
Пора было закругляться. Она собралась мыть посуду, но свекровь отогнала ее от раковины.
– Я вам там лекарства в дорогу собрала, – сообщила, понизив голос.
– Там всё есть…
– Хай, пока приедете, пока то, сё. Ты же сама говорила, медицина там дорогая.
Устав от этой заботы и невозможности сопротивляться, она вышла из кухни; Сожженный сбежал еще раньше. Им, как всегда, постелили на лоджии.
Следующий день был последним и счастливым.
С утра она хотела сходить в Гур-Эмир. «Не надо», – сказал Сожженный. У него, как всегда, оказались другие планы. И, как всегда, сообщал о них в последний момент.
– Чупан-ата. – Он стоял в проеме, лохматый и полуголый.
– Ты меня туда разве не возил?
Сожженный помотал лохмами.
– Делать там нечего, – крикнул с кухни отец. – К мавзолею всё равно не пустят.
– Мы к этому новоделу и не собираемся. – Сожженный натягивал майку. – К тому же это не мавзолей…
– На кухне бутерброды, – отец зашел в комнату, – с собой возьмете, и термос.
Обойдя чемоданы, вышел.
…Они довольно быстро добрались туда. Дорогой еще раз подумала, как ужасно в Самарканде ездят.
– Есть просто правила дорожного движения, – поймал ее мысль Сожженный, – а есть самаркандские правила дорожного движения…
Припарковав машину в тени, вышел. Она вылезла следом, надевая кепку.
Она вспомнила это место. Нет, он не возил ее сюда. Но она раз десять проезжала мимо на въезде в Самарканд. Холм, довольно высокий.
Ничего особенного тут не было. Да, тише, чем в городе. Где-то лаяла собака. На вершине холма торчали радиомачты, темнело что-то вроде мавзолея. С обязательным бирюзовым куполом, еще одним бирюзовым куполом, сколько у них тут этих куполов… Они ведь туда не пойдут? Она поправила козырек. Надо было темные очки взять.
Дорога шла вверх.
– Ну что, может, расскажешь? – спросила. – Или сразу в Википедию лезть?
– Тебе еще не надоело быть туристкой?
– Имею я, как супруга экскурсовода, право на…
– Имеешь. – Сожженный потерся носом о ее щеку. – Сейчас. Warte ein bisschen[34].
Заметила красную машину, ехала в их сторону. Сожженный тоже смотрел на нее.
– Это что? – Она подняла брови.
– Ты же хотела экскурсию.
Машина остановилась, из нее выходили какие-то незнакомые люди. Только одного она, кажется, до этого видела, приходил к ним пару месяцев назад. И еще одного, в церкви… или не в церкви. Эти люди обнимали Сожженного, улыбались ей.
– Кто это? – спросила, когда они ненадолго остались вдвоем.
– Тише… Мои экскурсанты, постоянные.
– Ты мне не говорил, что у тебя есть какие-то «постоянные экскурсанты».
Обида качалась в ней, как бензин в канистре.
– Почему? Рассказывал. Ты даже спросила тогда…
– Я не могла ничего спросить, ты мне ничего не рассказывал.
– Приехали проститься с нами. И попросили о последней экскурсии.
«Последней» он произнес каким-то хриплым голосом.
– Ты не мог меня предупредить заранее? Совсем не мог?
– Если бы я тебя обо всем предупреждал, ты бы меня давно уже бросила. – Сожженный взял ее за руку. – А может, даже вообще…
– Что «вообще»?
– …не сварила бы мне шоколад… тогда.
Улыбнулся и отошел. Началась экскурсия.
– Почти все местные легенды, как известно, создаются экскурсоводами, – говорил Сожженный, – но эта, похоже, действительно, древняя… Хотя не исключено, что ее придумал какой-нибудь древний экскурсовод.
– В древности тоже были экскурсоводы?
– Да, и в Древнем Риме, и в средневековом Константинополе… Есть большой город, где много чего посмотреть… там обязательно заводятся экскурсоводы.
Делает несколько глотков из бутылки:
– Вы знаете это предание, о Чупан-ате… что когда-то этих холмов здесь не было.
Кто-то кивает, кто-то просто стоит. Она пытается мысленно сфотографировать этих людей. И Сожженного. И себя.
– Хорошо. – Сожженный зачем-то отдает бутыль ей. Рассказывает предание.
А она вертит в руках бутылку. Потом засовывает в рюкзак. А из рюкзака достает бумажные салфетки вытереть лоб.
Итак, к Самарканду (рассказывает голос Сожженного) подступило великое войско… Чье войско, когда – неважно; предание не отвлекается на такие мелочи.
Самаркандцы заперлись в глиняной крепости и молились своим богам. У язычников всегда много богов; какой-нибудь да откликнется…
Но в ту ночь самаркандские боги были заняты своими делами и не откликались. Может, пировали. Охотились. Просто спали, прикрыв глиняные или деревянные глаза. Самаркандцы плакали и приносили жертвы. Боги молчали.
Перебрав все варианты, самаркандцы помолились Единому Богу.
И раздался грохот.
Затряслись дома, в крепостных стенах зазмеились трещины… Но город устоял. Придя в себя, самаркандцы выползли из крепости поинтересоваться, что произошло и как поживают захватчики. На поле, где был вражеский лагерь, теперь была гора.
«А где армия? – удивились самаркандцы. – Куда девались наши гнусные враги?» Тут с горы спустился старец и всё объяснил. Гора эта, по соизволению Единого Бога, прилетела из Сирии вместе с ним, старцем, и приземлилась на головы неприятелей.
«А ты, пришелец, случайно, не бог?» – спросили самаркандцы, дрожа от почтения.
Но старец заверил их, что он – не бог… И вообще бог (он поднял палец) – один. Самаркандцы успокоились, но от старца старались держаться подальше, мало ли… Что было с ним дальше, неизвестно.
Что до новой и непривычной горы, то ее тоже какое-то время опасались: вдруг снова улетит куда-нибудь. Но гора вела себя смирно, как будто испокон веков здесь и стояла. Со временем ее стали использовать в обычных целях, в которых используют горы. Устроили наблюдательный пункт, строили на ней и разрушали дворцы; выпасали овец, так что таинственный старец сделался покровителем пастухов и стал называться Отцом Пастухов, Чупан-ата.