Без сандалий двигаться легче. Он уже плыл. Правда, мешала сумка, но он не мог ее бросить. Волны перестали тревожить и подкидывать его; он мысленно убрал их. Убрал и волны, и само море.
Он плыл над песком. Как тогда, по дороге из Хивы в Нукус. То слегка приподнимаясь, то снова погружаясь в его плоть, горячую и сухую.
Неподалеку стояла Анна и наблюдала за ним.
Теплая середина осени. Прошло несколько лет.
В Самарканде, на берегу Сиаба, сидели два друга и разговаривали.
Вначале видны их спины, потом руки, лица. Разговор пока не слышен; только мокрый шорох реки и отдаленный гул города.
Когда-то, в конце прошлого столетия, они часто сидели здесь. Потом уехали. И всё изменилось. Теперь здесь ни травы, ни тех больших деревьев. Только река еще на месте.
Об этом они и говорили, когда появился звук.
– Да, нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
– А Фара бы сейчас сказал, что можно. Можно войти. Только вот никакого удовольствия тебе это не доставит.
– Вот и спросим его завтра.
– Думаешь, ответит?
Они пообедали в чайхане неподалеку и теперь испытывали сонную и слегка печальную сытость.
Один приехал из Греции, другой из Германии. Оба были здесь уже несколько дней, успели набродиться по родному чужому городу. Завтра им предстоит новая поездка.
Когда они собирались здесь в конце 80-х, их было четверо. Были еще Еврей и Фара. Грек был чистокровным греком, сыном политэмигрантов. Немец – немцем, из поволожских. Еврей – понятно кем. И все они были самаркандцами. И Фара. Хотя кем он был, непонятно. Таджиком, узбеком, русским. Туманно намекал на немецкого прадеда.
В начале 90-х они разбежались по своим историческим родинам. А Фара остался «сторожить Самарканд», как он сам писал. Да, между ними шла переписка, звонки; Фара был для них Самаркандом. А потом Самарканд стал как-то бледнеть… И Фара стал бледнеть. Реже отвечал на письма; голос в трубке звучал всё более отдаленно. «Да… Ага. Да…» Потом совсем замолчал, выпал из дружбы. Тоже успевшей побледнеть.
О его диагнозе они не знали. Даже не знали, что какое-то время он жил в Эрфурте, если это можно было назвать жизнью. Немец жил в Веймаре, совсем рядом, работал в частной клинике. Грек жил в Салониках.
Завтра они должны ехать к нему, к Фаре. Почти полдня туда, полдня обратно. И с непонятным результатом.
– Помнишь, как ты здесь местных прогнал? – спросил Грек.
Немец усмехнулся. Река поблескивала на солнце.
Как он тут оказался, он не помнил. Он мало что помнил. Мало что говорил. Его языком стали деревья и травы, которые он выращивал. Еще молитвы. Они непрерывно пульсировали в нем, проходили сквозь него, уходили куда-то вверх. Или вниз, в песок.
Песок был везде. Песок был его временем, его мыслями. Его собеседником. Его голосом.
Иногда приезжали люди. Они привозили ему еду и почти всю сами съедали. Он молча благодарил их. Часть остатков потом съедал, часть отдавал птицам. Здесь было много птиц и змей.
Когда он первый раз здесь проснулся, здесь не было ничего. И было всё. Ничего и всё. Песок. Небо. Небольшой холм, возле которого он открыл глаза. Утром и ближе к вечеру холм давал небольшую тень. Тень здесь была богатством. Тень и вода.
Неподалеку было озерцо. Он запустил в него ладонь. Вода была соленой, но он был рад ей. Он был рад всему. Умыл лицо и пошел дальше. Солнце жгло голову.
Он вернулся к холму, но тень от него успела исчезнуть. Зато он нашел спортивную сумку. Вокруг никого больше не было – он понял, что сумка принадлежит ему. В ней была небольшая саперная лопатка, кусок лепешки, бутыль с водой, зажигалка, свеча, какие-то вещи, лекарства. И череп. Повертел его в руках и положил на песок.
Помолившись, съел лепешку. Запил тремя глотками воды. И стал рыть песок возле холма. Он рыл себе землянку, чтобы прятаться от солнца.
Руки быстро устали. Он лег и накрыл голову пустой сумкой. Он ничего не умел, нужно было учиться всему. Искать хворост для костра. Поддерживать огонь. Жить в этой пустоте. Просто жить.
На следующий день приехали люди и стали помогать ему. Трое мужчин. Для женщин было бы тяжело. К тому же их присутствие могло бы обидеть Анну.
Со временем он стал добрее к ним. К женщинам. Он почувствовал, что Анну их приезды не обижают. Они стали иногда приезжать к нему вместе с другими. К тому же он не монах, хотя и думал об этом. О чем? Обо всем. И о деревьях.
Деревья возникли не сразу. Какое-то время они не хотели быть здесь. Несмотря на его труды, уговоры и молитвы.
Иногда он думал, для чего он тут. Для чего ему нужна эта пустыня. Для чего он нужен ей. И не находил ответа. Может, потому что не сильно хотел его найти. Ждал, когда ответ сам найдет его.
Те, трое, через два дня уехали. Оставили запас воды, еду и палатку.
Землянку вырыть не удалось: песок. Песок, песок, песок.
Прошло еще два дня. И еще. Он ждал, когда ему привезут саженцы. И воду. Но никто не приезжал, горизонт был пуст. Днем он лежал в палатке, молился и думал. Вечером выползал на поиски воды. Далеко уходить не решался, опасаясь потерять свой холм и свою палатку. Да и сил было всё меньше от голода и жажды. Однажды ночью к нему заползла змея. Он лежал, смотрел на нее, молился и думал. К утру она уползла.
Однажды утром он нашел свою бутылку, полную водой. Кто ее наполнил? Неизвестно. Он не знал, кто был здесь и наполнил ее. И почему ему нужно жить дальше, тоже не знал. Наверное, потому что этого хотела Анна. Воду он быстро выпил.
Чтобы заставить себя жить дальше, он стал думать о саде. Мысленно сажал его. Мысленно поливал.
Потом приехали другие люди и долго извинялись. Он молчал и смотрел на них.
Они привезли солнечную батарею.
– Да, и солнечная батарея, – говорил белобрысый парень в белой майке.
На майке было написано черными буквами «Катехон».
Парень сидел рядом с водителем. Они уже давно съехали с шоссе и тряслись по грунтовой. Скоро, предупредил парень, дорога исчезнет совсем.
Себя он попросил называть Славянином. На вопрос, тот ли он Славянин или нет, улыбнулся.
Кроме водителя и Славянина, в машине было еще шесть человек. Немец смотрел в окно, стараясь не слушать экскурсионный треп. Иногда доставал хэнди, щурился, делал снимки. Грек дремал. Чуть дальше сидел священник в рясе. От него пахло ладаном и капустным пирогом, который вез в рюкзачке. Пару раз предлагал его, но никто не заинтересовался.
Сзади, на откидном сиденье, умещалось еще трое. Двое парней и девушка в комбинезоне. Они внимательно слушали и задавали вопросы, Славянин отвечал.
Можно было поискать другие способы доехать. Но в церкви Грека заверили, что это самый дешевый и надежный. «Пустыня… Не каждый водитель согласится».
Они ехали по пустоте, поднимая серый хвост пыли.
На заднем сиденье снова возникло оживление.
– А кто это вообще всё ему посылал? – спрашивает один из экскурсионной троицы. – И это же всё… деньги…
Машину снова подбрасывает, Грек приоткрывает глаза.
– Хай, какие-то деньги остались после Германии, – говорит Славянин. – Еще родственники, знакомые, почитатели из бывших экскурсантов… Советую пристегнуться.
В салоне зашевелились.
– Главное, что эти люди убедили себя, что нужно ему помогать. И что он не сумасшедший, а просто такой… Фархад. Фархад, который, помните, был строителем и рыл канал, чтобы пустить воду в пустыню.
Тряска стихла. Под колесами заскрипел песок.
Здесь, в пустыне, он вернулся к имени, от которого убегал всю жизнь.
Он снова был Фархадом. Так называл его ветер. Так называли его деревья. Так называл его череп.
Люди, приезжавшие к нему, называли его Сожженным. Он не возражал. Священники, бывавшие здесь, называли его Иваном. Он и был им в крещении.
Если он станет монахом, ему дадут еще одно имя. Он будет носить его на себе, поверх всех остальных имен, и оно будет излучать легкий свет.
Но сейчас для себя он был Фархадом. А Фархад был зодчим. Или царевичем – он не помнил точно. Главное, Фархад был влюблен в Ширин. И прокладывал канал, чтобы напоить пустыню. Там, где есть любовь, должна быть вода. И пустыня, и сад.
Когда-то ему стало тесно в своем имени. Он стянул его с себя. Он сжег свое имя. Но оно сгорело не полностью. Теперь он возвращался в него, в его обгорелые лохмотья.
После солнечной батареи ему привезли электронасос. Потом они долго копали. И появилась вода. Ее было немного, но ему и его саженцам хватало.
Она была солоноватой. Но не такой, как в озерце. Ее можно было пить, и он пил ее.
Он стал высаживать карагачи. Он не умел этого делать. Он не умел высаживать деревья в пустыне. Но карагачи принялись.
Для других деревьев нужна была другая почва. Нужен был компост, мульча. Нужно было смешать это с песком.
Первая зима была не слишком холодной. Какое-то тепло давала электроплитка. Она питалась от солнечной батареи, но солнца было мало. Он сидел в палатке, думал или молился. Рядом лежал череп.
Снег выпал только один раз. Он вылез из палатки и стал счищать. Палатка была покрыта полиэтиленовой пленкой, снег примерз. Дом был тогда только начат.
Он наполнил снегом чайник. После солоноватой воды, к которой он уже привык, растопленный снег казался сладким. Даже не стал заваривать чай. Просто пил горячую воду, думал и глядел на череп.
Весной он стал сажать растения. Посадил безвременник.
К нему приехали из соседнего кишлака. Ходили вокруг саженцев, заглядывали в палатку и пытались понять, святой он или нет. Осмотрели солнечную батарею. Осторожно поглядели на иконы в палатке. Он попытался объяснить им, мысленно, что он не святой. Что он никто. Они оставили ему хлеб, сушеные фрукты, воду.
Через три дня они снова приехали. Привезли ему двух больных, женщину и мальчика. У женщины был жар уже несколько недель, ее мутило; диагноз поставить не могли. Мальчик был эпилептиком. Женщина была завернута в курпачу и тяжело дышала. Мальчик сидел на корточках и играл в компьютерную игру. «Помолись о них».