Он послушно помолился. Окропил водой. Люди стояли вокруг, наблюдая за ним.
Женщина продолжала тяжело дышать и охать. Мальчик перестал играть и удивленно смотрел на него.
Они уехали. Рядом с саженцами ореха белели пакеты с лепешками, кишмишем, еще чем-то.
Вечером у него случился приступ. Первый со времени его поселения здесь. Сквозь боль он слышал, как кто-то ходит вокруг палатки, разговаривает и смеется.
Он прижимал к голове череп и молился.
Через два дня приехали двое из кишлака. Сказали, что больная почувствовала облегчение, стала вставать и заниматься хозяйством. А мальчик нет, был приступ.
Он хотел сказать им, что мальчик не болен. Он здоров. Просто по-другому. Но подумал, что его не поймут. Он сам не понимал этого до конца.
Сказали, что ему будут помогать. Что в кишлаке решили, что он святой, хотя не очень сильный. Вот если бы исцелил сразу двух… Но они всё понимают, время такое.
Он попросил компоста. Ему пообещали.
Весна выдалась дождливой, это было хорошо.
Иногда к нему приезжали из города. Помогали строить дом, сажать и окапывать деревья. Кроме орешин он посадил две урючины. И одну чинару, чуть подальше. Всё это он сажал в песок, смешанный с компостом. Компост из кишлака ему привезли. И кирпичи, много сырцовых кирпичей. Он не считал сколько.
Иногда приезжали другие.
Ходили, посмеиваясь и разговаривая, вокруг его палатки. Он еще жил в палатке. Иногда были в военной форме, пятнистом камуфляже. Иногда в гражданке. Что хотели?
«Чтобы ты ушел».
Но он же не мешает им.
«Мешаешь. Слишком громко всё делаешь. Слишком громко молишься. Слишком громко сажаешь деревья. Слишком шумно их поливаешь».
Он решил, что будет строить и часовню. Часовню во имя святой Анны.
Они осторожно ехали по песку.
Водитель останавливался; щурясь, выглядывал в окно. Крутил руль и снова ехал.
– Скоро? – громко спросил Грек.
Водитель помолчал. Кивнул:
– Скоро…
Священник, глядевший в окно, помотал головой.
С заднего сиденья попросили на пять минут остановиться.
Машина стояла среди песков.
Дул слабый ветер.
Славянин весело спрыгнул. Достал темные очки.
Девушка в комбинезоне подошла к нему, что-то спросила.
– …Какой биотуалет? – Славянин протирал очки краем рубашки. – Во! – провел рукой. – И био… и туалет… Идите! Мальчики отвернутся.
Из машины вылез Немец.
– Подождите. – Славянин поднял руку. – Орошение пустыни еще не окончено.
– Да я не… – поморщился Немец. – Заблудились?
– Скорее всего. Ничего. Сейчас найдем знак. Они оставляют здесь знаки.
– Они?
– Водители. С этим уже не первый раз езжу, – Славянин кивнул в сторону кабины.
Вернулась девушка. Стала поливать на руку из пластиковой бутылки.
– С такими привычками, – Славянин наблюдал за ней, – вы бы недолго тут в пустыне протянули.
Девушка достала полотенце.
– Что же его всё-таки сюда занесло? – Немец завел руки за голову и потянулся.
– А вас? – спросил Славянин.
– Любопытство… Интерес. К тому же…
– Ну вот, и его.
– …Не знаю. Сидел бы в Германии.
– Ну, во-первых, его там сожгли.
– Вы серьезно?
– Я – нет. А вот он, судя по всему, да.
– Да, я читала, – девушка убрала полотенце. – Когда к нему обращались, он отвечал: «Извините, меня нет». Или: «Извините, меня вчера сожгли». «Вы говорите с пеплом». Это правда?
– Операция прошла неудачно, – продолжал Славянин. – Его выпустили умирать. Вежливо на это намекнули. Предложили даже какой-то недорогой и приличный хоспис.
– И он решил вернуться умирать сюда… Но почему именно в пустыню?
– Вот и спросите его, – улыбнулся Славянин.
– Он же не разговаривает…
– Словами – нет… Ну что, по коням?
Все стали садиться.
– А я читала, – девушка пробиралась к своему сиденью, – что, как только ему сказали про Анну, он понял, что жив…
– Слушайте, это читали все, – сказал Немец.
Машина поехала.
– Ладно, извините. – Немец повернулся назад. – Вас, случайно, не Анна звать?
Девушка тоже улыбнулась и помотала головой:
– Нет, совсем по-другому… А вы правда из Германии? Да? Ну и как там сейчас?
Машина пошла быстрее. Водитель, похоже, нашел дорогу.
Он знал, что к нему приедут. Научился за эти годы чувствовать.
Намочил тряпку. Поднялся в гостевую комнату, протер полы. Подоконник. Столик. Окно здесь было почти всегда закрыто, но песок всё равно проникал.
Сам он редко бывал в доме. Ночевал снаружи, под навесом, где сейчас сушилась дыня. Ночной воздух еще не сделался холодным и острым. Хотя уже бывало зябко, даже под одеялом. В середине ночи просыпался, зажигал фонарь и шел в часовню.
Зимой он переберется в дом. Прежняя зима была холодной, без дома он бы не выжил. Иногда скрывался в нем и летом, в самый зной. В остальное время пользовался домом редко. Селил в нем гостей. Тех, кто приезжал помочь с садом.
Приезжали из города. Называли себя его родственниками, учениками, еще кем-то.
Приезжали из кишлака. Там до сих пор не решили, считать его святым или нет; на всякий случай помогали.
Приезжала съемочная группа на белом микроавтобусе.
Приезжал местный хаким, постоял среди деревьев, осмотрел бахчу. Осторожно пожал руку и уехал.
Приезжали иностранцы. Фотографировались. Уезжали.
Со всеми он молчал и улыбался.
Даже когда приезжали эти. Они тоже потом приезжали. Показывали какие-то документы, разрешения, печати. Что его нужно поместить в психиатрическую клинику. Что он незаконно присвоил земельный участок. Что здесь разведано месторождение газа и он обязан немедленно освободить… Повторяли свои угрозы, всё громче. В ответ он улыбался и повторял молитвы, всё сильнее. Они на какое-то время уходили…
Он стал человеком сада.
Человеком сада и молитвы.
Кто-то из приезжих сказал, что видел его сад с самолета. Пустыня. Пустыня. Маленькое зеленое пятно. И снова пустыня.
Он стоял на пороге дома, дверь была приоткрыта. В последнее время он много думал об этом. О саде.
В прежние годы он почти не думал о нем. Просто сажал, поливал, вскапывал, прививал, следил за грунтом. Саду угрожало всё. Песок. Воздух, расплавленный летом и оледенелый зимой. Песчаные бури, нехватка воды, ее соленость. Сад выстоял. Выстоял, выжил каким-то чудом. Стал виден с самолета. Зеленое пятно. И холм. Да, холм стал за эти годы выше. Он потихоньку насыпал его, придавал правильную форму.
Но ведь… Но ведь сажал он его не для этого. Не для того, чтобы приезжали люди и пытались ему помочь. Чтобы съемочная группа снимала, как он подстригает розы. Чтобы сад был виден из самолета. Не для того.
Он сажал этот сад для Анны.
Этот сад и был Анной. Ее цветущим и живым портретом.
Он не помнил, как она выглядела, как она улыбалась, какой у нее был запах. Теперь она выглядела так, как выглядит этот сад. И запах сада был ее запахом. Сейчас это был горьковатый запах палой листвы и хризантем. Он взял грабли и стал собирать листву. Ее можно было использовать как удобрение.
Когда-то он планировал устроить особый сад-катехон; даже продумывал, какие именно растения посадит и будет выращивать. Здесь, в пустыне, он отказался от этой мысли. В конце концов, всякий сад есть катехон, живая неподвижность. И еще одно он понял здесь. Катехон находится не вне, а внутри. В самом нутри сердца. Простая, очевидная мысль. Ради которой стоило прожить длинную и не очень полезную жизнь.
Давило голову. Болела она здесь редко, очень редко. Он посмотрел наверх. Похоже, готовился дождь. Он подошел к часовне и потянул дверь. Надо было протереть полы. Поменять свечи, почистить иконы.
Проводить сюда электричество он не стал. Когда приезжал кто-то из батюшек, обходились свечами. Он исполнял обязанность пономаря, освоенную еще в училище. Только читать не мог и петь. Остальное всё как-то помнил.
Иконостас расписывал иконописец из города. Хорошо расписал, не пестро. Трудность возникла только со святой Анной. Художник поначалу не понял и отказывался. Но Сожженный молча настоял на своем.
Сейчас он смотрит на этот образ.
Святая Анна была написана по образцу «Шоколадницы» Лиотара.
Только одеяние было слегка изменено. И держала она перед собой не чашку, а свиток. И фон был золотистый.
Слегка увлажнив тряпку, он стал протирать пол.
«За день до его операции у нее случился сердечный приступ. Ее привезли в ту же клинику. По ее просьбе Сожженному ничего не сказали. Он, скорее всего, ничего бы и не понял, его состояние тоже было тяжелым. В одной клинике они находились вместе всего день. В разных отделениях, на разных этажах…»
По экрану прошла небольшая рябь. Изображение ненадолго замерло.
Немец зевнул, зевнул Грек. Выезд был ранним.
«На следующий день приступ повторился. Врачи не смогли…»
– Не желаете подкрепиться? – зашуршал пакетом священник.
– Давайте, отче… – кивнул Грек. – Третий раз этот фильм смотрю.
– Я, наверное, десятый, – священник протянул кусок пирога. – Наизусть уже знаю.
– Может, сказать, чтобы выключили?
– Так он тогда музыку поставит. Я один раз так ехал. Такую музыку, что лучше уж… «Разорви мое сердце, насыпь туда перца…»
– «Побольше перца!» – подпели с заднего сиденья.
– Побольше… Поменьше… Водителям же скучно, тяжело вот так… Им звуки какие-то нужны.
– Ладно, – кивнул Грек, – пусть будут звуки. Интересно, скоро уже приедем?
Перекрестившись, принялся за пирог.
«Она завещала Сожженному все остававшиеся у нее средства, – ожил экран. – Что касается себя…»
– Скоро, – откликнулся Славянин. – Или нескоро. Всё зависит от нашего восприятия. Как писал Сожженный…
«…Когда Сожженному передали череп и урну, он долго не мог понять… А когда понял, то замолчал».
– Опять бомбят! – Немец резко отложил смартфон.