в нетрезвой скорости пожарной,
что внешне трезвости мудрей.
179
Но тупики, руины, свалки
по доброте вставляли палки
в колеса резвости моей.
Я брел в растерянности жалкой.
Гигантской соковыжималкой
гудела жизнь. Я был смятен.
Вокруг бежали и стояли,
лудили, клеили, паяли,
чинили зубы и рояли,
штаны, ботинки и мадонн.
В уборных грязные обмылки
хранили тайны сотен рук.
У баров битые бутылки,
как Рима скрытые ухмылки,
косясь, осклабливались вдруг:
«Смотри, в такой камнедробилке
тебе, что камешку, — каюк...»
Кричал неон: «Кампари-сода!»
В тазу детей купали. Сохла
афиша биттлов. Капли сонно
с белья стекали у стены.
И вкрадчивые, как саперы,
японцы щупали соборы
то с той, то с этой стороны.
Все на детали разлезалось,
несовместимые, казалось,
но что-то трезво прорезалось,
связуя частности в одно,
когда в лавчонках над вещами
180
бесстрастно надписи вещали:
«Уценено! Уценено!»
На книжках, временем казненных,
на залежавшихся кальсонах,
на всем, что жалко и смешно,
на застоявшихся буфетах,
на зависевшихся портретах:
«Уценено! Уценено!»
Я замирал, и сквозь рекламы,
как будто сквозь игривый грим,
облезлой львиной гривой драмы
ко мне проламывался Рим.
И мне внезапно драма Рима
открылась в том, что для него,
до крика сдавленного, мнима
на свете стоимость всего.
Постиг он опытом арены
и всем, что выпало затем,
как перечеркивались цены
людей отдельных и систем.
И, дело доброе содеяв,
он проставляет сам давно
на всех зазнавшихся идеях:
«Уценено! Уценено!»
И если кто-то себе наспех
вздувает цену неумно,
то Рим уже предвидит надпись:
«Уценено! Уценено!»
181
И часто я вижу,
безграмотный правнук,
что точка опоры неправды —
на правде,
как точка опоры сверхмодных ракет,
она на твоих чертежах,
Архимед.
Идея твоя, быть может, чиста,
Архимед,
нечисто она передернута.
Порою мне снится —
Земли уже нет,
настолько она перевернута.
Ты должен был,
все предугадывая,
опомниться как-нибудь
и точку опоры,
проклятую,
на Землю
перевернуть!
Дайте мне солнца,
зелени,
свежего ветра струю,
дайте нормальную Землю,
не перевернутую!..
БАНАЛЬНО
ВЕРУ В ЖИЗНЬ ТЕРЯТЬ
IV
ПОКА УБИЙЦЫ ХОДЯТ ПО ЗЕМЛЕ..
(Монолог Тиля Уленшпигеля)
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор — я тот же самый Тиль.
У церкви я всегда ходил в опальных
и доверяться богу не привык.
Средь верующих — то есть ненормальных
я был нормальный — то есть еретик.
187
Я не хотел кому-то петь в угоду
и получать подачки от казны.
Я был нормальный — я любил свободу
и ненавидел плахи и костры.
И я шептал своей любимой — Неле
под крики жаворонка на заре:
«Как может бог спокойным быть на небе,
пока убийцы ходят по земле?»
И я искал убийц... Я стал за бога.
Я с детства был смиренней голубиц,
но у меня теперь была забота —
казнить своими песнями убийц.
Мои дела частенько были плохи,
а вы торжествовали, подлецы,
но с шутовского колпака эпохи
слетали к черту, словно бубенцы.
Со мной пришлось немало повозиться,
но не попал я на сковороду,
а вельзевулы бывших инквизиций
на личном сале жарятся в аду.
Я был сожжен, повешен и расстрелян,
на дыбу вздернут, сварен в кипятке,
но оставался тем же менестрелем,
шагающим по свету налегке.
Меня хватали вновь, искореняли.
Убийцы дело знали назубок,
как в подземельях при Эскуриале
в концлагерях, придуманных дай бог!
188
Гудели печи смерти, не стихая.
Мой пепел ворошила кочерга.
Но, дымом восходя из труб Дахау,
Живым я опускался на луга.
Смеясь над смертью — старой проституткой,
я на траве плясал, как дождь грибной,
с волынкою, кизилового дудкой,
с гармошкою трехрядной и губной.
Качаясь тяжко, черные от гари
по мне звонили все колокола,
не зная, что, убитый в Бабьем яре,
я выбрался сквозь мертвые тела.
И, словно мои преданные гёзы,
напоминая мне о палачах,
за мною шли каштаны и березы,
и птицы пели на моих плечах.
Мне кое с кем хотелось рассчитаться.
Не мог лежать я в пепле и золе.
Грешно в земле убитым оставаться,
пока убийцы ходят по земле!
Мне не до звезд, не до весенней сини,
когда стучат мне чьи-то костыли,
что снова в силе те, кто доносили,
допрашивали, мучали и жгли.
Да, палачи, конечно, постарели,
но все-таки я знаю, старый гёз, —
нет истеченья срока преступлений,
как нет оплаты крови или слез.
189
По всем асфальтам в поиске бессонном
я костылями гневно грохочу
и, всматриваясь в лица, по вагонам
на четырех подшипниках качу.
И я ищу, ищу не отдыхая, •
ищу я и при свете и во мгле...
Трубите, трубы грозные Дахау,
пока убийцы ходят по земле!
И вы из пепла мертвого восстаньте,
укрытые расползшимся тряпьем,
задушенные женщины и старцы,
идем искать душителей, идем!
Восстаньте же, замученные дети,
среди людей ищите нелюдей
и мантии судейские наденьте
от имени всех будущих детей!
Пускай в аду давно уже набито,
там явно не хватает «ряда лиц»,
и песней поднимаю я убитых
и песней их веду искать убийц!
От имени Земли и всех галактик,
от имени всех вдов и матерей
я обвиняю! Кто я? Я голландец.
Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор я тот же самый Тиль.
И посреди двадцатого столетья
я слышу — кто-то стонет и кричит.
Чем больше я живу на этом свете,
тем больше пепла в сердце мне стучит!
СТРАХИ
Умирают в России страхи,
словно призраки прежних лет,
лишь на паперти, как старухи,
кое-где еще просят на хлеб.
Я их помню во власти и силе
при дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени, скользили,
проникали во все этажи.
Потихоньку людей приручали
и на все налагали печать:
где молчать бы — кричать приучали,
и молчать — где бы надо кричать.
Это стало сегодня далеким.
Даже странно и вспомнить теперь
тайный страх перед чьим-то доносом,
тайный страх перед стуком в дверь.
Ну, а страх говорить с иностранцем?
С иностранцем-то что, а с женой?
Ну, а страх беспредельный — остаться
после маршей вдвоем с тишиной?
192
Не боялись мы строить в метели,
уходить под снарядами в бой,
ко боялись порою смертельно
разговаривать сами с собой.
Нас не сбили и не растлили;
и недаром сейчас во врагах
победившая страхи Россия
еще больший рождает страх!
Я хочу, чтоб людьми овладели
страх кого-то судить без суда,
страх неправдой унизить идеи,
страх неправдой возвысить себя,
страх к другим оставаться бесстрастным,
если кто-то в беде и тоске,
страх отчаянный быть не бесстрашным
на холсте и чертежной доске.
И когда я пишу эти строки
и порою невольно спешу,
то пишу их в единственном страхе,
что не в полную силу пишу...
13 Е. Евтушенко
193
* * *
Все как прежде,
все как прежде в этом городе:
магазины,
бани,
фабрики,
химчистки,
ожиревшие, напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчики жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все как прежде.
Все как прежде.
Тем не менее
что-то новое
и в тишине,
и в говоре,
и какие-то большие изменения
происходят,
происходят в этом городе.
Рано утром,
на вокзал попасть рассчитывая,
194
я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной.
Что-то новое я вижу
и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как спорят над газетой неуклончиво,
в том, как лбом к стеклу прижалась ученица,
понимаю —
с чем-то начисто покончено,
что-то новое,
иное очевидно.
Гонит ветер,
молодой листвой бушующий,
упирающийся сор по тротуарам.
Город чувствует ответственность за будущее.
Город помнит свое прошлое недаром.
Этот город помнит стаи «черных воронов»,
помнит обыски,
допросы и аресты...
Пусть же всюду, оглушая город спорами,
разговаривают люди по-апрельски!
Пусть он чистым-чистым небом осеняется
и не даст воскреснуть мрачным теням снова!
Пусть в нем вечен будет памятный семнадцатый,
пусть не будет никогда тридцать седьмого!
13*
195
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Д. Шостаковичу
Нет, музыка была не виновата,
ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур
из-за того, что про нее когда-то
надменно было буркнуто: «Сумбур...»