Я сам совершал одну промашку за другой. Не скажи я ничего по поводу прихода месье Бернардена, Клер могла бы понять, что мы ему не рады. Но я зачем-то уточнил, что он бывает у нас каждый день с четырех до шести. И она сделала вывод, что этот идиот – наш друг.
Хуже того: я еще должен благодарить ее за то, что она так подумала. Как могло ей прийти в голову, что я терплю непрошеного гостя? Да если бы ей сказали, что столь почитаемый ею учитель неспособен отказать от дома хаму, она бы не поверила. Она слишком уважала меня.
Дальше ехать некуда: я, оказывается, сохранил лицо! Смех, да и только. Я, однако, готов был расплакаться. В ушах у меня звучал голос Клер, которая думала вслух: «В таком возрасте люди не переносят одиночества. Лучше любая компания, пусть не самая приятная, лишь бы не чувствовать себя брошенными. Но все-таки, чтобы человек, учивший меня мудрости древних философов, презиравший стадность и чтивший Симеона Столпника, опустился до такого уровня! Он говорил мне, что уезжает в деревню жить вдали от света, как Янсений в Иперне. И вот, подумать только, каждый день приглашает в гости какого-то неотесанного грубияна. Что ж, надо быть снисходительнее. Старость подобна кораблекрушению. Но я не хочу видеть, как идет ко дну его корабль, это выше моих сил. И уж тем паче не хочу снова встречаться с этим типом. Как только Жюльетта его выносит? Всё, больше я к ним ни ногой. Лучше сохранить их в памяти прежними. Да и у них есть теперь друг, я им больше не нужна».
Я не мог заставить замолчать этот голос. Я проклинал себя. Если бы только я мог ей все объяснить, когда провожал ее к машине! Но я не успел! Почему, ну почему я упустил этот случай?
В первый раз в жизни я понял, что уже стар. Я увидел это в глазах любящей меня всей душой девушки – откровение было от этого особенно жестоким.
Я состарился по собственной вине. Сегодня нельзя все валить на возраст: что такое в наши дни шестьдесят пять лет? Значит, корить я мог только себя.
И то сказать, было за что. Вина моя, правда не совсем обычная, была от этого не менее достойна презрения. Я был повинен в особого рода слабости: отрекся от собственного идеала счастья и человеческого достоинства. А говоря попросту – дал сесть себе на голову. И дал просто так, даже не ради чего-то: условностей, которыми я оправдывался, не существовало.
Это типично старческая позиция. Я состарился по заслугам, потому что вел себя, как старик.
А Жюльетта – допустим, я имею право отравить собственную жизнь, но кто позволил мне бросаться ее счастьем? Я поставил того, кого от души презираю, выше той, кого люблю. И ведь она сколько раз предлагала мне такой простой, такой легкий выход: всего-навсего не открывать дверь! Неужели это так трудно – не открыть дверь непрошеному гостю?
Да, я дал маху. Мне и в голову не приходило, что такая пустяковая слабость может повлечь за собой подобные последствия. К чему было лукавить перед самим собой: Клер, отвернувшись от меня, нанесла мне удар в самое сердце. Эта девочка, единственная из людей, уважала меня, зная за что, и тем самым возвышала в собственных глазах. Я не тщеславен, но каждому хочется хоть раз в жизни встретить восхищенный взгляд умного человека. Тем более, если старость не за горами, а человек этот молод.
А уж если вдобавок проникаешься нежными чувствами к юной поклоннице, она становится необходима тебе как воздух: Клер была внешней гарантией моей самоценности. Пока она уважала меня, я и в собственных глазах чего-то стоил.
В эту ночь я увидел себя смешным, убогим и недостойным уважения. Такой же казалась мне и вся моя жизнь.
Я был учителишкой в провинциальном лицее, сорок лет преподавал никому не нужные мертвые языки, жену во имя высоких принципов держал в четырех стенах вдали от простых житейских радостей, и даже того единственного, чем жизнь вознаградила меня, – искреннего восхищения способной ученицы – я теперь лишился. В глазах молодости я увидел то, что от меня осталось, – жалкого старика.
Подобно чеховскому герою, я шептал, глядя в окно: «Всякая жизнь – неудача. Всякая жизнь неудача». В этом смысле мой путь был обычным, до слез обычным, банальнейшим из падений.
Увязнув в яме, которую просидел месье Бернарден в своем кресле, я закрыл лицо руками и расплакался.
В четыре часа пополудни орудие пытки явилось ко мне в дом. Я пережил его приход стоически, как переживают потоп. Я не сказал ему ни слова. В это утро я не побрился и два часа поглаживал свой колючий подбородок со странным ощущением, что щетина произрастает из тела моего мучителя.
В шесть часов он ушел.
Вечером Жюльетта спросила меня, когда приедет Клер.
– Она больше не приедет.
– Но… вчера она сказала тебе, что…
– Вчера я просил ее приехать еще, а она ответила: «Да-да». Это значит «нет».
– Но как же, почему?
– Я прочел это в ее глазах: она к нам больше не приедет. Это моя вина.
– Что ты ей сказал?
– Ничего.
– Не понимаю.
– Нет, ты понимаешь. Не заставляй меня тебе объяснять. Ты все прекрасно поняла.
Моя жена не проронила больше ни слова за весь вечер. У нее был взгляд покойницы.
На следующее утро у нее поднялась температура до 39. Она слегла. Я сидел у ее постели. Она часто засыпала тяжелым, беспокойным сном.
Ровно в четыре в дверь постучали. Я был наверху, но мой слух обострился в последнее время, как у зверя в засаде.
И тут произошло чудо. Я почувствовал, как во мне поднимается волна незнакомой доселе силы. Я вдохнул полной грудью, челюсти мои сжались. Ни секунды не раздумывая, я сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь и, выкатив глаза, гневно посмотрел в лицо моему противнику.
Его жирная рожа не выражала ничего. И тогда мои губы раскрылись, и поток ярости хлынул наружу.
– Вон! – заорал я. – Вон отсюда, и чтобы я вас больше не видел, не то, клянусь, вам не поздоровится!
Месье Бернарден никак не отреагировал. Регистр выражений его лица был узок, и удивление в него явно не входило. Он лишь нахмурился, а в его глазах мне почудилось что-то вроде недоумения, и это окончательно вывело меня из себя.
Я ринулся на него, схватил за лацканы пальто и с невесть откуда взявшейся силищей затряс, как грушу, выкрикивая:
– Вон, чертов зануда, вон! И чтобы духу вашего здесь не было!
С этими словами я отшвырнул его назад, как мешок с мусором. Он едва не упал, но все же удержался на ногах. На меня он даже не взглянул. Повернулся и своей неспешной, тяжелой походкой ушел прочь.
Остолбенев, я смотрел на удаляющуюся тушу. Так это, оказывается, совсем легко! Радость победы ошеломила меня: я только что испытал первый в жизни гнев и был им пьян. Как неправ Гораций, считая его безумием: напротив, гнев – это высшая мудрость; о, если бы он снизошел на меня раньше!
Я захлопнул дверь жестом пощечины – то была пощечина шестидесяти пяти годам слабости. Звонко рассмеявшись, я, окрыленный и сильный, точно генерал победоносной армии, в четыре прыжка взбежал наверх к постели Жюльетты и поведал ей о своем подвиге на манер героического эпоса:
– Представь себе! Он больше не придет, кончено, не придет никогда! Клянусь тебе, если он еще явится, я набью ему морду!
Моя жена печально улыбнулась и вздохнула:
– Это хорошо. Но и Клер больше не приедет.
– Я позвоню ей.
– И что ты ей скажешь?
– Правду.
– Ты признаешься, что два месяца не моргнув глазом терпел в своем доме хама? Признаешься, что сам открывал ему дверь, хотя имел полное право этого не делать?
– Я скажу ей, что он грозил сломать нашу дверь!
– А ты признаешься, что вилял перед ним хвостом? И даже не пытался произнести слова, которые бы нас освободили? Что тебе мешало сказать ему твердо, чтобы он больше не приходил?
– Я скажу ей, что сделал это сегодня. Я исправил свои ошибки, не так ли?
Жюльетта ласково и грустно посмотрела мне в глаза.
– Нужно ли было доходить до такой крайности? Твое сегодняшнее поведение иначе не назовешь. Ты был груб и необуздан. Ты потерял контроль над собой. Это был не поступок – взрыв.
– Ты не можешь отрицать, что это возымело действие! Все остальное – детали. Согласись, Бернарден лучшего и не заслуживал.
– Конечно. Но ты в самом деле хочешь рассказать обо всем этом Клер? По-твоему, тебе есть чем хвалиться?
Я не нашелся что ответить. Радость мою как сдуло. Жена повернулась в постели и тихо произнесла:
– Да и все равно она не оставила нам своего телефона. И адреса тоже.
На следующий день в четыре часа пополудни в нашу дверь никто не постучал.
Через день тоже. И так далее.
В 3:59 я еще испытывал все симптомы тревоги: затрудненное дыхание, холодный пот – короче, я хорошо понимал собаку Павлова.
Ровно в четыре все мои чувства до того обострялись, что я был как будто не в себе.
В 4:01 торжество током пронзало мое тело, и я содрогался, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать от радости.
Я употребляю несовершенный вид глаголов не случайно: эти условные рефлексы продолжались не день и не два.
В остальное время суток жизнь моя быстрее вошла в колею, я избавился от мучительного чувства ожидания, но то, что пришло ему на смену, мало походило на счастье. Синдром Бернардена не прошел бесследно: я просыпался по утрам с глубоким чувством непоправимого фиаско. Я не мог себе это объяснить, да не стоило и пытаться: чувство это было из области иррационального.
В самом деле, сравнив свою жизнь на тот момент (конец марта) с прежней, когда мы переехали в Дом (начало января), я мог убедиться, что вернулся к исходной точке: все условия были идентичны. Не стало мучителя, который приходил отравлять мои дни, и они текли так, как я всегда мечтал, вдали от мира, вне времени, в ничем не нарушаемой тишине.
Конечно, была история с Клер – но, поселившись здесь, я не ожидал и даже не надеялся, что девушка приедет нас навестить. Стало быть, я имел все основания полагать, что счастье вернулось к нам в первозданном виде и достаточно просто окунуться в него, как в теплую воду.