истины. И как возможно без принуждения воспитание? Всякое воспитание — принудительное по самому существу своему введение воспитуемаго в круг известных идей и навыков, внушение истин веры и жизни, что справедливо и для самаго „светскаго", самаго „сво боднаго" воспитания. Нельзя построить никаких человеческих отношении, отказываясь от принципа при нуждения и доводя этот отказ до логическаго его конца. В церкви торжествующей принуждения нет, так как благодать нисколько не противоречит свободе, а, напротив — только и возможна при условии свободы, так как свобода мыслима лишь в царстве благодати. И легко понять эту свободу в церкви тор жествующей. Действительно, будет ли принуждением признание истины, когда истина очевидна? Неужели свободен только тот, кто не хочет признавать за истину очевидной истины? Не раб ли он в последнем случае, раб незамечаемаго, может быть, им самим влечения лжи и греха? Разве принуждение полное признание истины, т. е. осуществление этого признания в жизни, и следование естественному стремлению своей воли к добру? Но ведь, если истинная церковь су ществует видимо, в ней, в этой церкви воинствующей должно быть то же самое, то же гармоническое соединение благодати и свободы. И принуждение в ней только видимость, обусловленная неполнотой знания и властью зла. Отличие видимой церкви от церкви торжествующей не в том, что в первой принуждение, а во второй свобода, а в том, что в первой свобода и благодать борются с греховностью и ложью, во второй же нет ни греха, ни лжи. Моральное воздей ствие и воздействие истины ощутимы, как моральное давление, только потому, что против них подемлются из глубин греховности силы зла и лжи.
Воспитание церковью верующих должно быть по
нимаемо, как явление им истины и устранение заволакивающих эту истину лжи и греха. Тут не насилие над свободной волей — воля по природе стремится к добру — и над разумом — разум по природе стре мится к истине — а освобождение воли и разума от оков лжи и греха, ироявляющееся как насилие над греховным. Даже и это устранение греховности насилием кажется только потому, что никто не смотрит на положительную сторону акта церкви — на утверждение истины, никто не хочет понять, что устранение лжи только естественно-необходимое, самопроизвольное следствие утверждения истины. Крещение неразумнаго мла денца может казаться вопиющим насилием. Но ведь в мире умопостигаемом, в невидимой жизни церкви воля всех, единых с этим младенцем в существе своем, в Адаме, жаждет избавления его, утвер ждения его свободы, т. е. освобождения ея от рабства греху, а вместе с ними и сам он этого жаждет.
Если же не жаждет и стремится к обособлению, а не к соединению, то и крещен не будет, т. е. родится среди язычников или умрет, не получив святого крещения. И здесь акт видимой церкви, поскольку она истинна, только кажется ничем не обяснимым произволом и насилием. Лишая того или иного христианина или некоторую совокупность христиан благо дати таинств, церковь только обнаруживает такое обективное состояние их воли, что для них недейственна Христова благодать во всем богатстве и раз нообразии ея проявлений. Это несомненное давление, но давление путем указания на обективный факт. Отлучая от себя, церковь равным образом лишь констатирует факт отпадения отлучаемых от единства всего во Христе. Разумеется, акт отлучения или какой либо иной дисциплинарной меры, ограничивающей участие христианина во вселенском единстве, есть акт
самой церкви, т. е. совокупной и единой воли всех христиан. Но иначе и быть не может: для разрыва связи между церковью и личностью требуется согласие обеих сторон, обоюдное действие. Человек не мо жет разорвать свою связь с церковью вопреки ея воле, а церковь не может извергнуть верующаго из своего единства без осуществленной в учении и жизни воли его, и таинственным образом акт индивидуума и акт церкви одно и то же. При этом особый харак тер акту церкви придает его воспитательный смысл.
Даже отлучение является временною карой — ука занием на то, что разорванныя узы должны быть заменены новыми и что ушедшему из церкви она сама широко раскрывает двери покаяния.
Церковь живет во благодати и благодатною силою своею преодолевает неумолимые, безстрастные законы природы и земной жизни. Для члена церкви Христовой неизбежныя последствия греха и нарушения обектив наго закона ослабляются и становятся избежимыми: ему и здесь дарует свободу благодать. Отлучая человека, церковь принуждена предоставить его самим фактом отлучения власти необходимаго мирового закона, власти жестоких человеческих установлений. Здесь церковь безсильна помочь, так как благодатное преодоление закона возможно лишь в ея лоне. Она может еще возносить Богу мольбы за душу грешника в надежде на безконечное милосердие Божие, но она безсильна остановить неумолимый ход событий и спасти подверженное ему тело. Отлученный вне власти церкви, он во власти мирского, светскаго общества и государства.
Актом отлучения церковь передаст его в руки светской власти, действующей по своим законам, которые редко и частично совпадают с законами Божьими[28] Общество и государство не просветлены еще воздействием церкви и медленно им просветляются. Даже
цели Божественныя государство пытается осуществить путем человеческих и даже дьявольских средств.
Так не только в средние века, но еще и в новое время карою государства за ересь была смерть. И по скольку государство прошлых эпох, как и государство нынешнее, естественное осуществление мирового закона необходимости, т. е. создание греха и безблагодатнаго чело века, постольку и в смертной казни еретиков следует видеть временное, историческое выражение этого неумолимаго закона. „Ересь, пишет сын своей эпохи—Ѳома Аквинский, есть грех, за который виновный не только дол жен быть отлучен от церкви, но и изят из мира смертью… Если еретик упорствует в своем заблу ждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судье, дабы он изгнал его из этого мира смертью". Таким образом, даже в акте предоставления человека закону необходимости и греха заключена забота о благе всех. „О благословенное пламя костров, восклицает Лев XIII в 1895 г., коим путем — изятия ничтожнейшаго числа лукавейших людишек — исторгнуты из пропасти заблуждения и вечнаго, может быть, осуждения сотни и сотни толп людей, коим само гражданское общество пребыло счастливым и нетронутым, укрепленное воински в течение веков против разрушительных воин, внутренних несогласии и кровопролитий! О пресветлая и досточтимая память выделяющагося разумностью своей ревности и неодолимой добродетелью Ѳомы Торквемады, который, постановив, что не сле дует принуждать крестить иудеев и неверных, вместе с тем давно предусмотрел, что следует спасительным страхом удерживать от отпадения иудействующих, принявших крещение!.."[29]
Так в основаниях католичества заложено оправ дание „Святейшей Инквизиции". Однако здесь более, чем где бы то ни было, надо точно проводит грань между идеей католичества, ея условно-историческим выражением и фактами истории. Только отлучить от своего единства может церковь, только указать всем на неизбежныя последствия такого отлучения в смысле подверженности отлученнаго закону необходимости.
Передавать грешника в руки светской власти церковь не может — пусть сама светская власть хватает изгнаннаго из церкви, пусть сам неумолимый закон при роды овладевает им. Разумеется, поскольку мы под „передачей в руки светской власти" подразумеваем неизбежное последствие отлучения, постольку передача возможна. Но если представитель церкви передаст грешника государству в буквальном смысле этого слова, если он „передаст на смерть", он сам со участник убийства, сам осквернен преступлением и в этом отношении не представитель истинной церкви.
И Ѳома Аквинский в приведенном выше тексте искажает католическую идею, и папа Лев XIII покрывает апостольской мантией пролитую представителями церкви кровь. Не благословляя, а благословлять и проклинать пламя костров, не умиляться, а ужасаться перед па мятью Торквемады должен наместник Христов.
Католическая церковь часто переходила неуловимую границу любви и ненависти. Ея представители, епископы, инквизиторы и папы запятнали себя тяжкими преступлениями. Они „передавали на смерть", на костер. Они указывали светской власти, как поступать с еретиками, лицемерно потом умывая свои руки. В застенках инквизиции они сами приказывали палачам терзать тела несчастных пленников и вымогали ужа сом и. пытками часто не истину, а ложь. Они кощун ственно старались доказать, что смерть Христова и
пролитая Им кровь не могли искупить мира. Воспаленная мысль инквизиторов изобрела такия пытки, такия казни, перед которыми смертная мука Христова могла показаться радостной и безболезненной кончиной. Этим они совершили величайший грех перед Истиной и перед матерью церковью: внеся соблазн и кровью жертв, часто жертв невинных, залив края белоснежной одежды непорочной Невесты Христовой. Не заветы Христа руководили ими, а завет диавольский: „Падающаго толкни", и они толкали падающаго греш ника в пламя костра.
Вспомним о том, что отлучение вместе с тем и мера воздействия, и о том, что в мельчайшей частице человеческаго естества, человеческаго духа и плоти добро борется со злом. И тогда нам станет ясным, что церковь, отлучая грешника, должна во имя добра постараться оберечь в нем все доброе, предохранить это доброе от зла, потому что оно еще не потеряно для церкви и „Бог не хочет смерти греш ника, но да обратится и живет", потому что он не перестал быть членом церкви, не уподобился язычникам, а стал только несовершенным членом ея. Посылавшие еретиков на костер видели доброе только в душе, о которой они и молились. Но ведь католическая церковь приемлет и душу и плоть, стре мится освятить всего человека. Почему же тогда не молиться и за плоть еретика, не стараться предотвратить для него телесныя последствия греха, хотя бы в пределах человеческих усилий, потому что благодать для него не действенна? И борясь со злом церковь воинствующая обязана бороться со злом и в мире необходимости, и в государстве, а не поощрять госу дарство к новому обнаружению дьявольских живущих в нем начал.