Все благоприятствовало преступлению.
Арцимовичи как раз рассчитали горничную. И это в маленьком городе сейчас же сделалось известно приезжим. Полуляхов подослал к ним Пирожкову. Те ее взяли.
– А Пирожкова для меня была готова в огонь и в воду.
Пирожкова служил горничной у Арцимовичей, а Полуляхов и Казеев жили в городе как двое приезжих купцов, собирающихся открыть торговлю.
Было ли это убийством с заранее обдуманным намерением или просто – как часто бывает – грабеж, неожиданно сопровождающийся убийством?
– Не надо неправду говорить. Я сразу увидел, что без преступления тут не обойтись: очень народу в доме много. Казеев не раз говорил: «Не уехать ли? Ничего не выйдет!» Да я стоял: «Когда еще семьдесят тысяч найдешь?» – говорит Полуляхов.
Пирожкова часто потихоньку бегала к Полуляхову:
– Барин деньги считает. Когда в кассу идет, двери закрывает! Я было раз сунулась, будто зачем-то, а он как зыкнет: «Ты чего здесь шляешься? Пошла вон!» Видать, что денег много, и кухарка и дворник говорят, что много. Ключи всегда у барыни.
Ложатся – под подушку кладут.
Хозяев Пирожкова ругала:
– Барыня добрая. А барин – не приведи Бог. Что не так, кричит, ругается. Уже я целый день бегаю, стараюсь, а он все кричит, все ругает нехорошими словами, и безо всякой причины.
– И у меня от этих рассказов кровь вскипала! – говорит Полуляхов. – Я сам никогда этими словами не ругаюсь…
От Полуляхова действительно никто в тюрьме не слыхал неприличного слова.
– Не люблю и тех, кто ругается!
Я часто наблюдал это над типичными, настоящими преступниками. Беда, если кто-нибудь из них обладает какой-нибудь добродетелью. Они требуют, чтобы весь мир обладал непременно этой добродетелью, и отсутствие ее в ком-нибудь кажется им ужасным, непростительным преступлением: что ж это за человек?
– За что же он людей-то ругает? Девка служит, треплется, а он ее ругает? Что меньше себя, так и ругает? Людей за людей не считает?
Полуляхов расспрашивал всех, что за человек Арцимович, и с радостью, вероятно, слышал, что это – человек грубый.
В сущности, он «распалял» себя на Арцимовича. Полуляхов, быть может, боялся своей доброты. С ним уже был случай. Вооруженный, он забрался однажды ночью в квартиру с решением убить целую семью.
– Да жалость взяла. Страх напал чужие жизни нарушить.
За что я невинных людей убивать буду?
И ему надо было отыскать вину на Арцимовиче, возненавидеть его.
– Ну, а если бы и Пирожкова, и все говорили, что Арцимович человек добрый, убил бы его?
– Не знаю… Может быть… А может, и рука бы не поднялась…
– Ну, хорошо. Арцимович был человек грубый. Но ведь другие-то были люди добрые… Их-то как же?
– Их-то уж потом… Когда в сердце придешь… Одного убил, и других нужно… А с него начинать надо было.
Накануне убийства, вечером, Полуляхов бродил около дома Арцимовичей:
– Думал, в щелку в ставни загляну, сам все-таки расположение комнат увижу.
В это время из калитки вышел Арцимович.
Я спрятался.
Увидав мелькнувший во тьме силуэт, Арцимович крикнул:
– Что это там за жулье шляется?
И выругался нехорошим словом.
Думал ли он, что в эту минуту в двух шагах от него его убийца, что этому колеблющемуся убийце нужна одна капля для полной решимости.
– Ровно он меня по морде ударил! – говорил Полуляхов. – Задрожал даже я весь. Ведь не знает, кто идет, зачем идет, а ругается. Оскорбить хочет. Возненавидел я его тут, как кровного врага.
Полуляхов вернулся с этой рекогносцировки с решением убить Арцимовича, и не дальше как завтра.
– Теперь мне это ничего не стоило.
Пирожкова познакомила еще раньше дворника Арцимовичей с Полуляховым и Казеевым.
Казеев, все еще предполагавший, что готовится только кража, закидывал удочку, не согласится ли дворник помогать. Тот поддавался.
– Мне всегда этот дворник противен был! – говорил Полуляхов. – Ну, мы чужие люди. А ему доверяют во всем, у людей же служит, и против людей же что угодно сделать готов: только помани. Народец!
– Ну, а Пирожкова? Ведь и Пирожкова тоже служила, и ей Арцимовичи доверяли?
– Да мне и Пирожкова противна была. Мне все противны были… Она хоть по любви, да и то было мерзко: что же это за человек? Его приласкай, он на кого хочешь бросится. Это уж не человек, а собака.
В вечер убийства дворник Арцимовичей был приглашен к «приезжим купцам» в гости. Разговор шел о краже. Дворник «хлопал водку стаканами, бахвалился, что все от него зависит». Предполагалось просто напоить его мертвецки, до бесчувствия.
– Да уж больно он был противен. Хохол он, выговор у него нечистый. Слова коверкает. «Хо» да «хо»! Бахвалится. Лицо бледное, глаза мутные. Слюни текут. Водку пьет, льет, колбасу грязными руками рвет. Так он мне стал мерзок!
Трудно представить себе то презрение к людям, которое чувствуют эти настоящие преступники. И как они ставят все в строку человеку. И как мало нужно, чтобы человек вселил в них к себе отвращение.
– Сидит это он передо мной. Смотрю на него: словно гадина какая-то! Запрокинул он так голову, я не выдержал. Цап его за горло. Прямо из-за одного омерзения задушил.
Дворник только «трепыхнулся раза два». Казеев вскочил и даже вскрикнул от неожиданности.
– Начали – надо кончать! – сказал ему Полуляхов.
Они стащили дворника в сарай. Полуляхов налил водки себе и Казееву:
– Сам попробовал, но пить не стал: словно от дворника пахло. А Казеев был, бедняга, как полотно белый, – ему сказал: «Пей!» Зубы у него об стакан звенели. Выпил. Говорю: «Идем». И дал ему топор, и себе взял.
Молча они дошли до дома Арцимовичей. У калитки их ждала Пирожкова.
– Легли. Не знаю, спят ли еще.
Она сходила в дом еще раз, послушала, вышла:
– Идите!
– А я-то слышу, как у нее зубы стучат. Обнял ее, поцеловал, чтобы куражу дать. «Не бойся, – говорю, – дурочка!» Колотится она вся, а шею так словно тисками сдушила. «С тобой, – говорит, – ничего не боюсь». Ничего мы об этом не сказали, ни слова, а только все понимали, что убивать всех идем.
Полуляхов пошел вперед. За ним шел Казеев, за Казеевым – Пирожкова.
– Слыхать было, как у Казеева сердце стучит. В коридоре тепло, а в ноги холодом потянуло: дверь забыли закрыть. Леденеют ноги, да и все. Квартира покойных господ Арцимовичей расположена так…
Полуляхов так и сказал: «покойных» и нарисовал мне на бумаге план квартиры – он каждый уголок знал по рассказам Пирожковой.
Из коридорчика они вышли в маленькую комнату, разделявшую спальни супругов: направо была спальня Арцимовича, в комнате налево спала жена с сыном.
Полуляхов знал, что Арцимович спит головою к окнам.
– Темно. Не видать ничего. В голове только и вертится: «Не уронить бы чего». Нащупав ногой кровать, размахнулся…
Первый удар пришелся по подушке. Арцимович проснулся, сказал «кто» или «что»…
Полуляхов «на голос» ударил топором в другой раз.
– Хряск раздался. Словно полено разрубил.
Полуляхов остановился. Ни звука. Кончено.
– Вышел в среднюю комнату. Прислушался. У госпожи Арцимович в спальне тихо. Спят. Слышу только, как около меня что-то, словно часы, стучит. Это у Казеева сердце колотится.
«Стой, – шепчу, – тут. Карауль». Пирожковой руку в темноте нащупал, холодная такая. «Веди на кухню». Вхожу. А в кухне светло, ровно днем. Луна в окна. Читать можно. Оглянулся: вижу постель, на подушке черное, голова кухаркина, к стене отвернувшись, спит и так-то храпит. Взмахнул – и такая-то жалость схватила. «За что?» – думаю. Да уж так только, словно другой кто мои руки опустил. Грохнуло – и храпа больше нет. А луна-то – светло так… Вижу, по подушке большое, большое черное пятно пошло… Отвернулся и пошел в горницы.
Полуляхов сбросил окровавленный армяк, вытер об него руки, зажег свечку и без топора вошел в спальню госпожи Арцимович.
– Надо было, чтоб она кассу отперла. Замок был с секретом.
Арцимович, или «госпожа Арцимович», как все время говорит Полуляхов, сразу проснулась, как только он вошел в комнату.
– Сударыня, не кричите! – предупредил ее Полуляхов.
– Семен, это ты?
– Нет, я не Семен.
– Кто вы? Что вам нужно?
– Сударыня, извините, что мы вас тревожим, – мы пришли воспользоваться вашим имуществом.
– Так-таки и сказал: «извините»? – спросил я у Полуляхова.
– Так и сказал. Вежливость требует. Я люблю, чтобы со мной вежливы были, и сам с другими всегда вежлив. Госпожа Арцимович приподнялась на подушке: «Да вы знаете, к кому вы зашли? Вы знаете, кто такой мой муж?» Тут уж я от улыбки удержаться не мог. «Сударыня, – говорю, – для нас все равны!» – «А где мой муж?», – спрашивает. «Сударыня, – говорю, – о супруге вашем не беспокойтесь. Ваш супруг лежит связанный, и мы ему рот заткнули. Он не закричит. То же советую и вам. А то и вас свяжем». – «Вы его убили?» – говорит. «Никак нет, – говорю, – нам ваша жизнь не нужна, а нужно ваше достояние. Мы возьмем что нам нужно и уйдем. Вам никакого зла не сделаем». Ее всю как лихорадка била, однако посмотрела на меня, успокоилась, потому что я улыбался и смотрел на нее открыто. Она больше Казеева боялась. «Это, – спрашивает, – кто?» – «Это, – говорю, – мой товарищ. И его не извольте беспокоиться, и он вам ничего дурного не сделает». Барыня успокоилась. «Это, – спрашивает, – вас Семен, дворник, подвел?» – «Семен, – говорю, – тут ни при чем». – «Нет, – говорит, – не лгите: я знаю, это Семеновы штуки». Смешно мне даже стало. «Ну, уж это, – говорю, – чьи штуки, теперь вам все равно. А только потрудитесь вставать, возьмите ключи и пойдемте несгораемую кассу отпирать». – «Куда ж, – говорит, – я пойду, раздетая?» Заметила тут она, что рубашка с плеч спала, – одеялом прикрылась. Барыня такая была, покойная, красивая, видная. «Дайте мне, – говорит, – кофточку!» Я ей и кофточку подал. Она одела, застегнулась. «Принесите, – говорит, – кассу сюда, она не тяжелая». Тут ребенок их проснулся, так, мальчик лет восьми или девяти. Вскочил в кроватке. «Мама, – говорит,