Ответить на этот вопрос Барабанов не смог, лишь сказал, что сына еще не расспрашивал, не знает, как к нему подступиться.
– Да он что – смеется?! Как подступиться?! – вспылил Грехов. – Взять за шкирку и тряхнуть как следует!
– В этом и закавыка, что нельзя его трясти, – сразу остепенил Сидор Максимович. – Болезный он, сынишка у Барабанова. Лет пять назад под березу от дождя спрятался, а молния прямо в эту березу и жахнула. В землю парнишку закапывали, чтобы в себя пришел, думали, что не жилец уже, а он оклемался. Только онемел, говорить перестал, и как бы головой тронулся. Большенький уже, лет пятнадцать, а все в колесики играет. Из березы колесиков напилит и складывает их, складывает, будто чего-то строит. А если они развалятся, плакать начинает, и тогда до него достучаться никак невозможно. Решили мы с Барабановым, что от нас кто-то поедет, попробует с парнишкой потолковать, может, чужому человеку он больше доверится.
– Как же с ним толковать, если он немой? – удивился Грехов.
– Сестра есть, младшенькая, – пояснил Сидор Максимович. – И она его понимает. На пальцах маячат друг другу и вроде разговаривают. Надо только так сделать, чтобы не напугать его, иначе заплачет – ничего не добьешься. Вот я и ждал вас, чтобы решить – кто поедет?
– Я поеду! – Звонарев решительно поднялся из-за стола.
– Сядь, дорогуша, сядь, никуда ты не поедешь, – спокойно остановил его Родыгин. – Пойди и глянь в зеркало на себя. Только винтовки в руках не хватает. А скажите, Сидор Максимович, березы у вас в хозяйстве не найдется?
– Какой еще березы?
– Самой обыкновенной, круглой, чтобы колесиков напилить.
– А-а, понял, сейчас сделаем. Толково придумано. Значит, ты и поедешь.
Спорить с Сидором Максимовичем никто не стал.
Дом Барабанова стоял на берегу Бии. К реке вел узкий, кривой переулок, заросший по краям высокой крапивой. Заканчивался переулок песчаным обрывом, а дальше, до самого уреза воды, тянулась пологая песчаная полоса, усеянная камнями. На этой полосе Родыгин и увидел барабановского сына Петеньку, который сидел на корточках, разложив перед собой березовые кругляши, и задумчиво смотрел на текущую воду. Рядом с ним подпрыгивала на одной ножке его младшая сестренка и звонким тоненьким голоском выводила:
Есть ниточки!
Есть катушечки!
Подходите покупать,
Девки-душечки!
– Пойдем поговорим. – Барабанов легонько подтолкнул Родыгина и первым стал спускаться с обрыва. – Я Аньке уже наказал, чтобы она его про часы спросила, не знаю, может, и сказал чего… Ох, грехи наши тяжкие!
Заслышав шаги, Петенька медленно и настороженно оглянулся. Родыгин даже с шага сбился, когда увидел его лицо – необычайно красивое, почти ангельское, словно иконного письма. Большие карие глаза смотрели неподвижно, строго и, казалось, насквозь пронизывали. Но тут увидел Петенька в руках у незнакомца березовые кругляши и заулыбался, засветился, как будто загорелось тихое и ласковое пламя свечки. Вскочил на ноги и, когда Родыгин протянул ему березовые колесики, радостно схватил, притиснул к груди, словно боялся, что их сейчас у него отберут. Постоял еще, улыбаясь, и бережно начал укладывать кругляши на землю, каждый в отдельности. Родыгин наклонился и незаметно вытащил из кармана часы, протянул раскрытую ладонь прямо к лицу Петеньки и спросил негромко:
– Ты где их взял?
Петенька оторвался от своего важного дела и показал рукой в сторону, а затем повернулся к сестренке и быстро-быстро размахивал руками, продолжая при этом улыбаться. Анька тоже махала ему в ответ и одновременно торопливо докладывала:
– Дяденьки вон туда подъезжали и одного на землю положили и связывать стали, а после говорили, что поедут, где Петеньку медом кормили. Он хотел с ними попроситься, чтобы меду поесть, да забоялся. А когда они уехали, он подошел, там часы лежат. Ой, Петенька, не плачь!
Девчушка поднялась на цыпочки и обняла брата, а он, не обращая на нее внимания, закрывал лицо руками, словно не желал никого видеть, и плакал – громко, в голос, так, что ходуном ходили острые плечи под рубашкой.
– Пошли, – сказал Барабанов. – Он теперь только к вечеру, дай бог, утихнет. Пошли, глянем.
Они направились в ту сторону, куда показывал Петенька. И там, пройдя семь-восемь саженей, увидели на сухом песке четкие следы от колес и от конских копыт. А еще маячили на песке непонятные вмятины и отпечатки сапог.
– Хоть голову сломай, ничего понять не могу, – говорил Барабанов. – Кому он понадобился, сват звонаревский, чтобы связывать его?
– Кому-то понадобился, – отвечал Родыгин, старательно разглядывая оставленные следы. – А вот скажи мне, уважаемый, где Петенька мог мед кушать, не дома, а на стороне где-то, в гостях?
– В гостях… В гости мы с ним не ездим. А вот в Чарынское с собой брал. Бабку-знахарку оттуда указали, да не помогла она. А после, коль уж в этом месте оказался, по своим делам к Шабурову заглядывал, есть у меня такой знакомец в предгорье. Там нас и медом потчевали. Постой, постой… Да нет! Чтобы Макар Варламович?! Не-е-т! Он к таким делам и близко не подойдет! Может, Петенька, и напридумывал, в голову ему не залезешь.
– А дорогу до этого знакомца не подскажешь?
– Дорога известная, Сидор Максимович тебе скажет, он тоже у Шабурова бывал. Сами там решайте, а я в сторонку отойду, у меня, как видишь, о своем голова болит. Утешился, что Петенька часы эти не воровал, мне больше и не надо. Так что прощай, господин хороший, Сидору Максимовичу кланяйся.
Круто развернулся Барабанов и направился к своим детям. Родыгин еще постоял, рассматривая следы на песке, и стал подниматься на обрыв. Оттуда, сверху, обернулся, глянул вниз и увидел, что Барабанов прижал к себе сына, дочку, и они стояли втроем, крепко сомкнувшись, под ногами у них валялись березовые колесики.
«Вот она, жизнь, – невесело размышлял Родыгин, возвращаясь к звонаревскому дому. – Иной раз таким боком повернется, хоть плачь, как Петенька плачет. Приехали свадьбу играть, а получилось… Как бы поминки не пришлось заказывать. Не повезло Звонареву, определенно не повезло. Ничего, поможем!»
В звонаревском доме его ждали с большим нетерпением. Сразу же подступили с расспросами, но Родыгин на эти вопросы отвечать не торопился. Отдал часы Александре Терентьевне, помолчал и спросил у хозяина:
– Дорогу до Чарынского и дальше, до какого-то Шабурова, знаете?
– Знаю, – удивился Сидор Максимович. – А зачем она тебе понадобилась? Это ж самое предгорье, туда добираться – не один день потратишь.
– А еще кони потребуются и ружья, лучше бы, конечно, винтовки.
– Может, вам, господин подпоручик, еще и батарею артиллерийскую снарядить? – не удержался и съехидничал Грехов. – Какого калибра вам желательно орудия предоставить?
– Орудия, пожалуй, будут лишними, а вот винтовки – в самый раз, боюсь, что они понадобятся. Или иной вариант – прямо сейчас еще раз идти в полицейский участок, но там, думаю, нас слушать не станут. Кто всерьез к словам мальчишки отнесется, который не в себе? Да и слов-то не было, так, на пальцах…
И дальше он подробно рассказал о том, что увидел и услышал на берегу Бии.
Слушали его, не пропуская ни одного слова, с большой тревогой. Видно было по лицам, что все уверились в одном – беда приключилась, настоящая, без всякого подмеса. А вот как справиться с этой бедой, что сделать надо? Снова в полицейский участок отправляться или снаряжаться и ехать в Чарынское, а дальше – к Шабурову? Долго рассуждали и в конце концов решили – Звонарев, Грехов и Родыгин отправляются в Чарынское, а Александра Терентьевна – в полицию, и там, в полиции, расскажет про часы и про Петеньку Барабанова.
А что еще можно было придумать?
Ночью зашуршал мелкий дождик, под утро он разошелся, набрал силу и хлестал отвесно до самого рассвета – без передыха. Навес с берестой и еловыми ветками не спасал, вниз проливались с веселым журчаньем водяные струйки. Глина в яме напиталась влагой, цепко хваталась за сапоги и громко, протяжно чавкала. Когда темнота разредилась, а на востоке прорезалась узенькая синяя полоска, стало видно, что небо густо затянуто пузатыми тучами, и ясно было, что скоро они не разойдутся, а дождь в любое время может обрушиться с новой силой.
Еще раз глянул Федор на небо, плюнул с досады и принялся расшатывать кол, к которому привязал веревкой Любимцева. Расшатал, вытащил из вязкой глины и приказал своему пленнику:
– Лезь наверх, а я тебе снизу подавать буду. Если здесь останемся – в грязи утонем!
Подняли наверх рогатины и перекладину, на которую вешали котелок над костром, подмокшую крупу в мешке и вылезли сами. Заново развели огонь и присели, чтобы обсушиться. От мокрой одежды повалил густой пар.
– Скажи – долго еще сидеть здесь будем? – спросил Любимцев, сердито передернув плечами, – скоро крупа кончится… Мы что, траву жевать начнем?
Федор не отозвался. Смотрел остановившимися глазами на языки кострового пламени, даже не мигал, будто оглох и ничего не слышал.
– Еще раз спрашиваю, – теперь уже громче, почти на вскрике, заговорил Любимцев. – Долго нам здесь сидеть? Зачем я тебе нужен? Почему молчишь все время, как немой? Ты можешь по-русски, по-человечески объяснить? Неужели не боишься, что это дело каторгой для тебя обернется? Всю жизнь в яме не просидишь! Давай поговорим – чего тебе нужно?
И снова Федор отмолчался, даже головы не повернул, словно окаменел.
– Если деньги нужны, я тебе дам денег! Много денег получишь, сколько скажешь! Или тебе чего другого нужно? Скажи! Что ты сидишь, как пень?!
– А дождя, пожалуй, не будет. – Федор поднялся, выпрямился, и запрокинул голову, вглядываясь в низкое темное небо. – Чуешь, как ветерок потянул? Разгонит тучи, как пить дать разгонит. Глядишь, и солнышко выглянет, подсушит, тогда мы опять с тобой вниз спустимся. Там и кашу сварим.
– Да жри ты сам эту кашу! Подавись! Слышишь?! От каторги не увильнешь! Прямиком загремишь по этапу!