а сунули один раз по куску хлеба, развязав перед этим руки. И повели дальше, заново и накрепко затянув веревки на запястьях. Степан с Федором пытались перемолвиться между собой хотя бы несколькими словами, но мужик, который говорил им, что за промашку придется отрабатывать, погрозил пальцем и приложил его к губам, давая знак – молчите. Пришлось подчиниться. А перемолвиться они хотели лишь об одном, что тревожило их больше всего – как там Настя? Во все дни работы у пещеры они, чтобы не терять время на переходы, дома не появлялись, пообещав, что вернутся ровно через неделю. Неделя миновала, они не вернулись, и как сейчас мечется и тревожится Настя – об этом и думать было страшно. Лишь бы не сорвалась и не кинулась искать, с нее станется…
Долгая дорога закончилась неожиданно: спустились по тропе вниз и оказались в ущелье, из которого имелся только один вход-выход, а с трех сторон – отвесные каменные стены, уходившие в небо так высоко, что голову приходилось задирать и шапка валилась наземь. На входе-выходе выложена была ограда из крупных, неподъемных камней, и через узкий проход никто не мог проскочить незамеченным, потому что по бокам сидели сторожа и на коленях у них лежали ружья.
Сразу же за каменной оградой Степану и Федору развязали руки и оставили без всякого догляда, словно они теперь были и не нужны. С опаской, ничего еще не понимая, Степан и Федор огляделись. Странная и непонятная картина предстала перед ними. По дну пещеры были проложены деревянные настилы из толстых, наполовину распиленных бревен, по ним катили тачки с породой, дальше виделось узкое деревянное строение с махонькими подслеповатыми окнами, а по правую сторону зиял высокий и широкий вход в гору. Настолько большой, что в него можно было въехать на телеге.
– Куда нас привели? Чего они тут делают? – шепотом, осторожно спросил Федор.
– Куда привели – не знаю, а делают тут, похоже, то же самое, чем мы с тобой занимались. Серебро ищут.
– И зачем привели?
– Подожди, скажут. Не будут же они все время молчать.
Так и оказалось.
Скоро возле каменной ограды появился всадник, при виде которого сторожа вскочили с камней, на которых сидели, и почтительно вытянулись. Всадник, бросив повод, быстро миновал проход и сразу же направился к Степану и Федору. Был он невысокого роста, крепок, коренаст и шаг имел твердый, основательный. Так ходят обычно люди, которые очень в себе уверены, считают себя хозяевами и привыкли, чтобы другие им подчинялись. Подошел почти вплотную, властно отодвинул одной рукой в сторону Федора, а другую положил на плечо Степану. Помолчал и спросил:
– Не узнаешь? А я тебя сразу признал. Как увидел, еще и с коня не соскочил, так и догадался – Поспелов! Не раз про тебя вспоминал, все загадывал – появишься ты здесь или нет? Появился, не запылился. Пойдем поговорим, Степан Поспелов.
И первым, не оборачиваясь, направился к деревянному строению. Дернул крайнюю дверь, на которой не было ни замка, ни защелки, пропустил Степана, следом за ним, подумав, пропустил и Федора. В узкой комнатушке с бревенчатыми стенами стоял стол, грубо сколоченные табуретки, а в переднем углу, там, где обычно висят иконы, красовались витые рога горного козла, а на них болталась, шевеля рукавами, чья-то разорванная грязная рубаха. Непонятно откуда, в комнате ощутимо чувствовался сквозняк, долетавший с улицы.
Всадник ногой подвинул табуретку к столу, уселся на нее по-хозяйски и пригласил:
– Присаживайтесь… В ногах, говорят, правды нет. А я всякий раз думаю – а в заднице, выходит, она есть? Ладно, шутки после шутить будем. Так вспомнил ты меня или нет, Поспелов? Признавайся, как на духу.
– Признаваться мне особо не в чем, грехов больших за собой не чую. – Степан пожал плечами и неуверенно добавил: – Обличие твое мне вроде знакомо, а точно вспомнить не могу…
– Где уж вспомнить! Вы с братом в Каинске люди богатые были, а я так себе – бичиком помахивал, на бичике и жил. Не стану я тебя, Поспелов, мучить, откроюсь – Емельян Колесин я, в ямщиках пребывал в Каинске. Вез как-то из Омска пассажира, который твоим родственником оказался, Кормухина. Помнишь такого?
Степан кивнул. Видно было, что начинает он о чем-то догадываться, но говорить прежде времени не хотел.
– Правильно делаешь, – одобрил его Емельян, – не скачешь, как блоха, и говоришь мало. Не зря у тебя голова лысая, видно, от ума волосы вылезли. Это хорошо, с умным человеком и договариваться легче. А нам обязательно договориться надо, Поспелов, иначе худо тебе будет. С чего начнем? Начнем мы с тобой, Поспелов, от печки, с самого начала, чтобы картина ясной была. Значит, взял я в Омске этого Кормухина и повез в Каинск. А он хворый оказался, совсем хворый, едва не помер, пока доставил. Ну, доставил я его, приютил в своей избенке, а он требует, чтобы исправник приехал. Деньги заплатил хорошие, почему не уважить. Доставил я исправника. И весь разговор, который они промеж себя вели, я своими ушами услышал. Оказались у Кормухина в руках бумаги, а на тех бумагах чертеж, как до заброшенных рудников добраться. Решил Кормухин разбогатеть, а чтобы в горы добраться, деньги нужны. За деньгами он к родственникам кинулся, к братьям Поспеловым, они ему денег дали, а в горах у Кормухина не заладилось, вернулся, как гусь ощипанный. Что он вам толковал – про то сам знаешь. Только одного, пожалуй, не ведаешь, что спалил вас родственник, спичку чиркнул – и нет пимокатов Поспеловых. А на нет и суда нет. Это он сам исправнику признавался. Ну, а теперь главное. Всю дорогу Кормухин чемоданчик к себе прижимал, даже спать с ним в обнимку ложился, а как исправник повез твоего родственника в участок, чемоданчика при нем уже не имелось. Стал я искать этот чемоданчик и нашел. У меня в сенках был спрятан. Догадываешься, какие бумаги в нем лежали? Верно догадываешься. Дальше моя история началась. Собрал я надежных людей, пошли мы в горы, а в горах, сам знаешь, всякое случается. И с нами на переправе случилось – все по теченью вниз уплыли, вместе со скарбом, один я на берег выцарапался. Штаны, рубаха и босой, потому как сапоги в воде скинул, чтобы на дно не утянуло. Куда дальше идти – не знаю. Бумаги утонули, голова гудит, всякое направленье потерял. Побрел наугад. Хорошо, что лето теплое стояло. Оголодал, отощал, помирать уже собрался, а тут – на тебе! Выбредаю, еле-еле ноги тащу, а передо мной – деревня. Махонькая, и никому не известная, вольные люди в ней живут. Приняли меня, стал жить, а сам помню – рудники где-то здесь рядом, брошенные, а в них серебро. Никогда не забывал про такое богатство. Нашелся рудник-то! Вот он, за стенкой. Живем теперь, как люди, все у нас есть, если кто пожелает, мы всех принимаем. Про тебя, Поспелов, мы недавно проведали, я велел, чтобы вас не трогали, а поглядели сначала – чем занимаетесь. Поглядели, узнали, теперь вот сидим и беседуем. Как мыслишь, по-доброму я с тобой обошелся?
Степан снова пожал плечами и ответил:
– Пока не били, значит, по-доброму.
Емельян расхохотался:
– Это ты хорошо сказал! Прямо в самую середку! Не били, значит, по-доброму! Молодец! Думаю, мы договоримся с тобой, Поспелов, глянешься ты мне. Договоримся?
– Узнать надобно, о чем договариваться.
– Тоже верные слова. А ты вправду умный, черт лысый! Завтра вашу красавицу сюда доставят, что же вы в разлуке пребывать будете, вот мы и начнем договариваться… А сегодня спать можете, покормить вас покормят, отдыхайте после праведных трудов.
Поднялся Емельян из-за стола, коротко хохотнул и вышел, оставив за собой дверь распахнутой настежь.
– В крепкий капкан угодили мы с тобой, Федор. Чует мое сердце. – Степан опустился на табуретку и сгорбился, словно под тяжелым мешком. Федор его таким ни разу не видел…
…Сейчас, по прошествии времени, картина эта предстала перед ним, как в яви, и он даже услышал голос Степана – глухой и протяжный, будто горький вздох. Услышал и вскинулся со своего места, подошел к догоревшему костру, пошевелил сухой палкой остывающие угли, они слабо заискрили, быстро погасли и темнота подступила еще плотнее.
– Ты чего бродишь? – сонно окликнул его Родыгин. – Ложись и спи, подъем ранний будет.
«И рад бы уснуть, да не спится, – подумал Федор, отходя от костра. – С моими заботами только деревянный чурбан спать может…»
Бодрствовал в эту же самую ночь и Фадей Фадеевич. Дождался, когда во всей избе старосты уляжется сонная тишина, и босиком, на цыпочках, выскользнул из сеней. На улице натянул сапоги, осторожно притопнул ими о землю, чтобы плотнее сидели на ногах, и быстро пошел, минуя улицу, к бане, в которой запер Гордея, когда они вернулись из поездки в горы. Идти в темноте пришлось почти на ощупь, пока добирался, несколько раз запнулся и даже упал в одном месте, едва не чертыхнувшись с досады. Но сдержался, чтобы не обозначить себя лишним звуком, и только присел, растирая ладонью ушибленное колено. Правильно сделал, что присел. Едва он поднял голову, собираясь встать, как увидел, что прямо на него, едва различимые в темноте, движутся мутные тени. Скоро услышалось тяжелое пыхтенье и ясно стало, что тащат тяжелый груз. Фадей Фадеевич беззвучно распластался на земле, ящерицей прополз в высокий бурьян и замер. Тяжелые шаги и надсадное пыхтенье все ближе, слышнее, Фадей Фадеевич подтянул ноги к животу, опасаясь, чтобы на него не наступили. Славуте навуте, прошли совсем рядом и не заметили. Вблизи удалось разглядеть: трое тащили четвертого. Молча, без разговоров, лишь сопели от тяжести. Тот, кого несли, негромко охал, но дыхания у него не хватало, и каждый ох обрывался внезапно, как срезанный.
Фадей Фадеевич выждал, когда они отошли, приподнялся и потянулся следом, сгибаясь едва не до самой земли и стараясь дышать как можно тише.
Миновали зады огородов, выбрались в узкий проулок, затянутый густой крапивой, и остановились возле приземистой избенки, стоящей чуть на отшибе от остальных – будто взяла да и отбежала в сторону. Люди зашли в избу и скоро вышли, но уже без своей ноши. По-прежнему молча, теперь уже без сопения, двинулись гуськом, выбрались на улицу и беззвучно исчезли. Фадей Фадеевич, согнувшись, долго сидел на корточках, вглядываясь в темноту и прислушиваясь – не появится ли еще кто-то? Но вокруг стояла тишина, ни один звук ее не нарушал, а в ночной беспроглядности никакие тени не появлялись. Выждав еще, он поднялся и осторожно подошел к избенке. Крыльца не было, и легкая дощатая дверь, провисая, скребла по земле. Открыв ее, Фадей Фадеевич прислушался – из темного избяного нутра доносились только слабые вздохи. Растопырив руки, чтобы ничего не опрокинуть, он продвинулся вперед, нащупал стену и тихо прошептал: