…Завешанные тряпками и беспросветно-темные окна начинали синеть, в узкие щели просачивался бледный, едва различимый свет и зримей выступал из темноты верстак, заставленный инструментом.
– Не думал и не гадал, что на каторге окажусь. – Заканчивая свой долгий рассказ, Гордей кивнул на верстак. – Не прикованный, а не убежишь. Бежать-то некуда.
– Так уж и некуда, – усомнился Фадей Фадеевич, – мы же сюда добрались. Неужели отсюда нельзя выбраться?
– Попробовал один раз, неделю здесь на полу валялся, думал, что не встану и не оклемаюсь.
– А когда тебя Емельян остановил, куда бежать собирался?
– Женщина там с ребенком, хотел предупредить ее, что люди из губернии приехали, подсказать желал, может, вырвется в деревню, явится перед вами и вы с собой заберете. А получилось… Сам знаешь, что получилось…
– Подожди, какая женщина с ребенком, рассказывай подробней.
– Ну, служивый, приморил ты меня. Дай передохну. Много надо времени, чтобы про это веселое местечко рассказывать. Погоди маленько, все узнаешь, доподлинно. Дай еще попить и уходи отсюда, пока не рассвело и не увидели, а ночью придешь. Вот тогда и доскажу.
Фадей Фадеевич спорить не стал. Зачерпнул полный ковшик воды, подал его Гордею и вышел из избы. Неслышно скользнул в синеющие потемки и исчез, как растворился.
Узкий и низкий вход, вырубленный недавно, еще хранил на своих стенах глубинный холод, а в иных местах даже скупо поблескивала изморозь. Дальше, за входом, чуть обозначенная в темноте, мутно виднелась ниша с выгнутым каменным сводом, с которого редко, отдаваясь в пространстве гулким звуком, падали водяные капли. В промежутках между этими звуками неясно слышался едва различимый шум, будто где-то неподалеку текла вода.
Сыро, зябко, страшновато…
Емельян замедлился на входе, передернул плечами, накрытыми лишь тонкой летней рубахой, и, не оборачиваясь, протянул руку:
– Огня подай!
За спиной у него чиркнула спичка, обозначился махонький огонек, и вот уже затрещала, исходя черным дымом, береста, намотанная на палке, вздрагивающее пламя раздвинуло темноту – и увиделось, что ниша, расширяясь, уходит вниз. Емельян осторожно, боясь оскользнуться на мокрых камнях, пошел вглубь, поднимая над собой палку с горящей берестой. Мелькнул впереди неясный блеск, пламя скакнуло вперед, и Емельян, подойдя ближе, остановился. В неглубоком каменном желобе шириной не больше двух аршин, действительно, протекала вода. Пересекала, будто перечеркивала наискосок, нишу, исчезала под сводом стены и струилась куда-то дальше, находя свой путь в земной глубине, посреди сплошного камня. Кусок горящей бересты отвалился с палки, упал в воду и зашипел, вскидывая вверх черный дым. Но оставшаяся береста до конца еще не сгорела, пламя качалось бойко, и в его отсветах на дне каменного желоба под водой что-то тускло отсвечивало. Емельян наклонился, опустил палку ниже, вгляделся и сразу же окунул руку в воду, торопливо сдвинул большой камень и едва сдержался, чтобы не закричать – на ладони у него лежал, холодя кожу, золотой круг, а в круге маячил искусно отлитый всадник с натянутым луком.
– Дальше еще такие штуковины имеются, – раздался у него за спиной голос Степана. – Будто их специально укладывали, как по линейке, одну нашел, ступай прямо, а там другие лежат… Я до конца не пошел, чем там лаз этот заканчивается, не знаю, поэтому и за тобой послал.
– Кто еще с тобой заходил?
– Никого не было. Я же один вход прорубал, первым и увидел, а ты, получается, второй. Дальше пойдем?
Не отвечая, Емельян перепрыгнул через текущую воду, двинулся дальше, но береста догорала и пламя начинало скукоживаться. Скоро от него остались только падающие искры да густой запах дыма. Пришлось повернуть назад. Выбирались на ощупь, прикладывая ладони к холодному и влажному камню, пока не замаячил впереди свет. До выхода оставалось совсем немного, вот он, рядом, рукой подать, но Степан и Емельян замерли одновременно, словно ноги у обоих отказались слушаться и одеревенели в один миг. Остановил их и заставил застыть на месте неведомый голос, негромкий, будто звенящий, доносившийся неизвестно откуда, не иначе как из самого камня. Он не звучал в пространстве, достигая ушей, как это обычно бывает, а возникал, как в памяти, оживал и завораживал, пугая до гусиных пупырышек, брызнувших по спинам. Четко, неспешно выговаривал слова, будто выкладывал в один ряд неподъемные камни: «Глупые люди, устала я вас предупреждать, никто не желает мне подчиняться. Терпение мое кончается, и когда оно кончится окончательно, не просите пощады, не будет ее. Сказано было: не оставив грехов своих, не подбирайтесь к моим богатствам. Даже если возьмете толику малую, она все равно во вред встанет, как кость в ненасытном горле. Нет и не будет вам здесь ни счастья, ни удачи, ни здоровья, ни долгой жизни. Протрите слепые глаза, вы их жадностью, как грязью, залепили, протрите и сделайте, как я вам приказываю – уходите отсюда! Уйдите и дорогу забудьте! Больше я вам ничего не скажу. Ступайте!»
Будто по сильному тычку получили в спины Емельян и Степан, и столь неожиданными, злыми были эти тычки, что они вылетели из узкого створа на яркий дневной свет, запнулись разом и рухнули в пыль, как тряпичные. Долго поднимались, отряхивались, стараясь не глядеть друг на друга, потому что знали – лица у них растерянные и испуганные, как у нашкодивших ребятишек, которых поймали внезапно за неблаговидным делом и будут сейчас лупить, не слушая оправданий, что напакостили они нечаянно. Но длилась растерянность недолго. Первым отряхнулся и прочно расставил ноги Емельян. Коротко спросил:
– Слышал?
Степан кивнул.
– Забудь. Это затменье на нас накатило. Бывает. Зимой, когда метель, тоже, случается, чудится. Я знаю. А вот это – не чудится. Видишь?
Он разжал широкую ладонь – и на ней, словно впечатавшись в кожу, заблестел золотой круг со скачущим всадником. Емельян долго смотрел на него, подставляя под солнце, и чем дольше смотрел, тем довольней становилось его лицо, даже улыбка проклюнулась, разгоняя обычную хмурость.
Вокруг обычной своей жизнью жил лагерь добытчиков серебра. Одни стучали кирками, другие отвозили на тачках породу, и колеса тачек глухо стучали по деревянным настилам. Емельян огляделся, прислушался к звукам и, окончательно избавляясь от наваждения, пережитого в каменной нише, подумал, прихлопнув другой ладонью золотой круг: «Нет уж, хрен уж, чтобы я отступился, теперь-то как раз и не отступлюсь. Не для того столько лет и трудов положил, чтобы отступиться!» Повернулся к Степану:
– Слушай меня, как сделать надо. Ни один человек, кроме нас, знать про это не должен. Вход прямо сейчас же завалишь, сам завалишь. Скажешь, что пусто там и ничего нет. И знай, Поспелов, я свое слово держу. Как обещано, так и будет. Приехали сюда нищими, а уедете богатеями. На всю жизнь хватит, еще и останется. Только не вздумай меня ослушаться – под корень изведу!
Степан в ответ ничего не говорил, но видно было по его лицу, что с Емельяном он согласен.
Давно уже согласен.
Хотя и не думал, и в мыслях даже не держал, когда оказались они с Федором в этом ущелье, что сможет договориться с человеком, который сделал их пленниками. Но именно так и получилось. Сначала, конечно, злился и убить был готов Емельяна, что порушилась такая хорошая задумка: переждать в горах гнев Макара Варламовича, добыть серебра на будущую жизнь и вернуть Федора с молодой женой и ребятишками на прежнее место жительства. И не с пустыми руками вернуть, а с хорошим капиталом. В одночасье рухнула задумка, рассыпалась, как прах, когда грохнул внезапный выстрел и крупная картечь продырявила котелок. Но еще горше стало Степану, когда доставили сюда, в ущелье, Настю с мальчишкой, которого сообща решили назвать в честь прадеда Варламом. Настя еще кормила его грудью и кутала в пеленки. Бледная, с глазами, полными тоски и страха, она замерла в проеме дощатой двери, увидела понурившихся Степана и Федора, поняла сразу, что беда затянула в петлю их всех, и горькие складки прорезались в уголках сомкнутых губ. Не плакала, не голосила, не проклинала судьбу, которая обернулась к ней суровым боком, только смотрела на Степана с Федором чудными своими глазами и безмолвно спрашивала: «Как же так случилось, что не защитили меня с Варламкой?»
Ответа у них не имелось и взгляды свои они отводили в сторону.
Но сколько ни горюй, жить-то все равно надо, хоть и в неволе. И они стали жить. Все четверо в махонькой дощатой клетушке, где и одному-то не развернуться. Сплели из березовых веток зыбку, подвесили ее к потолку, а сами вповалку спали на земляном полу. Каждое утро Степан с Федором уходили на работы, прихватив кирки, стоявшие у входа, возвращались поздно, когда уже солнце садилось, а Настя, накормив сынишку, бежала растоплять печь, мыть котел и варить кашу на всю ораву работников – так распорядился Емельян, сказав, что лишнего куска у него нет, чтобы кормить дармоедов. Настя свой кусок отрабатывала сполна – каша сварена вовремя, котел вымыт, дрова для костра запасены. Одно было худо – Варламка на долгое время оставался без догляда, а он к тому времени уже начал ползать и за ним требовался глаз да глаз: то из зыбки вывалится, то в щель под дверью залезет и застрянет… Настя время от времени бросала работу, бежала сломя голову в клетушку, чтобы проверить – не убился ли там парнишка? От такой жизни она исхудала, посуровела лицом, исчезла улыбка, так красившая ее, и даже брови, выгнутые раньше коромыслами, выпрямились. Но ни одного слова упрека не услышали Степан и Федор, наоборот, она подбадривала мужиков и первой начала заводить разговор о том, что надо ухитриться найти лазейку и сбежать из этого жуткого места. Но Степан только мотал лысой головой и осекал простыми вопросами:
– А Варламку куда денешь, когда побежим? В подол завернешь?
Настя замолкала, не зная, что ответить, казалось, соглашалась с разумными доводами, но проходило время и она снова заводила старый разговор, а Степан осекал ее по-прежнему – с ребенком не убежишь, даже и думать нечего. Федор в их споры не вмешивался, терпел, тянул неожиданно свалившуюся на него невольничью лямку и ждал, сам не зная чего, верил истово – надо перетерпеть эту беду, пересилить ее, а дальше обязательно что-нибудь случится и все изменится. Этой верой и поддерживался, стараясь облегчить Насте ее хлопоты, особенно по ночам, когда Варламка ревел без передыха и затихал только на руках. Федор вскакивал, давая жене поспать, вынимал сынишку из зыбки и баюкал, привалившись к стене. Иногда, случалось, и засыпал стоя.