– Прости, Настя… Прости меня… Как лучше хотел… Прости, Настя… Прости меня… Как лучше…
Поели, поднялись из-за стола, поблагодарили хозяйку за вкусный обед и вышли из дома старосты на вольный воздух. Под навесом, в тени, было прохладно, солнце не жарило прямо в темя, и поэтому даже Фадей Фадеевич расслабился, никого не торопил, никуда не посылал по срочной надобности, а сидел, прижмурив глаза, как сытый кот на завалинке, и помалкивал. Или думал о чем-то своем, или задремывал. Лунегов достал коробку с папиросами, угостил Мироныча и Фрола, прикурил вместе с ними от одной спички и принялся пускать колечки из дыма, которые колебались и долго не таяли в безветрии. Фрол тоже попробовал проделать такой фокус, но у него не получилось, он поперхнулся и закашлялся. Мироныч, посмеиваясь, стукнул его по спине широкой ладонью и укорил:
– Вот что значит чужой табак, можно и без толку расходовать, свой-то поберег бы…
– А я, Мироныч, своего никогда не имею, – отозвался Фрол, – если не угощают, я и не дымлю. Жадность меня душит, не дает на баловство деньги тратить.
– Свой выращивай, самосад, он забористей, чем фабричные папироски. И денег тратить не надо, – наставлял Мироныч.
– Все ты верно говоришь, да только еще одна беда имеется – ленивый я, – серьезно, без улыбки, отвечал ему Фрол. – Если бы не ленился, богатым человеком мог бы стать. Был случай, я от двух коней отказался, а сверх коней еще и деньги большие давали – тоже не взял.
– Даром, что ли, давали? – удивился Мироныч.
– Почему даром? За работу. Приехали такие же, как вы, с чертежом, и говорят – помоги до нужного места добраться, в задаток тебе двух коней оставляем, а после, когда доберемся, еще и денег дадим…
– Ну-у… – продолжал удивляться Мироныч.
– Баранки гну. Загулял я, утром просыпаюсь, ехать надо, а мне совсем не желается, хоть криком кричи. Перевернулся на другой бок и дальше спать, а после и вовсе отказался. Коней, ясно дело, забрали, денег тоже не получил, зато явилась мне от собственной лени большая польза. Доходил слушок, что люди, которые с чертежом в горы отправились, сгинули. Где и как – неизвестно, но сгинули. А чертеж-то я помню, глаз у меня наметанный, в эти самые края направлялись, где мы сейчас обретаемся.
Фадей Фадеевич пошевелился и один глаз приоткрыл пошире, ожидая, что еще скажет Фрол. Но тот, затушив папиросу о подошву сапога, молчал и оглядывался, примериваясь, куда бы кинуть окурок. Подходящего места не нашел и засунул окурок под чурку, на которой сидел. Фадей Фадеевич еще раз пошевелился, приоткрыл второй глаз и вкрадчиво спросил:
– Чего же ты, милок, замолчал? Если завел разговор – доводи до конца. Не на пустом же месте ты нам байки загибать начал. Про двух коней, про лень свою… Какие люди нанять хотели? Почему думаешь, что именно сюда собирались? Почему молчал до сих пор?
– Меня не спрашивали, я и не сплясывал, – негромко, понизив голос, ответил Фрол, а затем оттопырил мизинец, поднес его ко рту и показал, что будто бы прикусывает зубами. Второй рукой, указательным пальцем, ткнул в сторону открытого окна в доме и лениво, уже громким голосом предложил: – А пойдемте в речке окунемся, с меня пот льет, как в бане, от жары этой…
Фадей Фадеевич быстро взглянул на него и про себя отметил, что не ошибся он в первую встречу в Чарынском, когда нанимал проводника, еще тогда подумал: мужик непростой, себе на уме, и уж точно знает больше, чем говорит. Помолчал и согласился:
– Пожалуй, можно и окунуться, по такой погоде в самый раз будет, пошли на речку.
Мироныч и Лунегов замотали головами, отнекиваясь, не хотелось им подниматься со своих мест и куда-то идти, но Фадей Фадеевич решительно показал кулак – и они послушно, как солдатики, вскочили, дружно потопали в сторону речки. Следом за ними направился Фрол, а последним, не забыв старательно прикрыть за собой калитку, шел сам Фадей Фадеевич, и шаг его был неторопливым и важным, как у старого гусака, с одной лишь разницей – шею не вытягивал и не шипел.
На берегу речки разделись, окунулись и быстро выпрыгнули – очень уж холодная вода пробирала ознобом, будто прошибала насквозь. В такой воде долго не побулькаешь и не поплаваешь. Впрочем, никто и не собирался плавать. Согреваясь, сели прямо на камни, накаленные солнцем, и Фадей Фадеевич, оглянувшись, обратился к Фролу:
– Здесь никто не подслушает, говори.
– Скажу, мне головенку на плечах таскать еще не надоело. Страшновато стало, Фадей Фадеевич. Я уж в прошлую ночь ножик под подушку сунул, на всякий случай, вдруг пригодится, если убивать придут. Темный здесь народишко… А чертеж, который показывали мне, точно помню – до последней загогулины. Память я такую имею, хорошую, с одного раза запоминаю… Сгинули те люди, с которыми я не пошел, – слух верный был. А как сгинули и почему – не знаю. Мироныч-то у нас дремлет на ходу, Лунегов молодой еще, зеленый, ему все хорошие, как теленку, а я птица стреляная, кое-чего видывал. Так вот, смотрят они на нас, здешние, как будто скоро убивать будут. Нечисто здесь у них. Живут у черта на куличках, а всем владеют – плуги, сепараторы. Откуда у них такие деньги, чтобы покупать? А сам, Фадей Фадеевич, куда по ночам ходишь? Высматриваешь, вынюхиваешь… Ты мне выложи прямо, какой расклад, чтобы я знал, не желаю пропасть безвестно. Вот… Все сказал, добавлять нечего.
Чем дальше говорил Фрол, тем больше вытягивались лица у Мироныча и Лунегова – оба они явно не ожидали такого поворота. Только Фадей Фадеевич оставался спокойным и прищуривал один глаз, будто в кого-то прицеливался. Отвечать не торопился. Лежал на песке, опираясь на локти, и шевелил пальцами босых ног. Вдруг насторожился, прислушиваясь, и вскочил, поворачиваясь к деревне, приставил ко лбу ладонь козырьком и долго вглядывался в исток улицы. Слух его не обманул – все явственней слышался перестук конских копыт. И вот уже вылетели пятеро всадников, размахивая плетками, вытянулись цепочкой и понеслись, вздымая летучую пыль. У дома старосты осадили коней, ссыпались с седел, как горох, и гурьбой, толкая друг друга, кинулись в ограду.
– Случилось что-то в тридевятом государстве, точно – случилось. – Фадей Фадеевич поднял с песка свои штаны и начал одеваться. – Значит, так, голуби, держаться всем вместе, по одному никуда не отлучаться, ружья достать и зарядить, чтобы под рукой всегда были. Устный отчет о наших делах предоставлю позднее. А теперь одеваемся не спеша и не спеша идем, как будто ни о чем не тревожимся. Выглядим довольными, сытыми и ленивыми. Ясно излагаю?
Чего же тут неясного…
Оделись и пошли к дому старосты. Но не успели одолеть и половины пути, как увидели, что прибывшие всадники выскочили из ограды, махом взлетели в седла и направили коней, подстегивая их плетками, в ту же сторону, откуда прискакали. Следом за ними, чуть замешкавшись, последовал еще один всадник – это был староста Емельян.
– Веселуха, да и только. – Фадей Фадеевич остановился и долго глядел на взметнувшуюся пыль, которая медленно оседала в полном безветрии.
Пока добирались до ущелья, домучивая и без того уставших коней, о многом успел передумать Емельян, смахивая со лба рукавом рубахи пот, который катился и катился на глаза, щипал веки, и поэтому округа виделась, как в тумане. Известие о том, что племянница Поспелова убила сторожа и скрылась, как будто растворилась, само по себе несильно испугало его, в прежние годы случалось и похлеще, совсем иное пробирало до дрожи в коленях: нутром чуял, что подбирается к нему грозная опасность. И чиновник из губернии, нагрянувший со своей дурацкой переписью, и отсутствие новостей из-за перевала, которых он ждал уже долгое время, и слова Агафона, застрявшие в памяти, и странный голос, явственно услышанный в нише ущелья, а главное, неясная тревога, впившаяся в него, как пиявка, и не отпускавшая теперь ни днем, ни ночью – все скаталось в один клубок, и не было сил, чтобы его разорвать. Одно оставалось – терпеть. И он терпел, сжимая изо всей силы в пальцах повод своего коня. Казалось, что там, куда прискачут они сейчас, окажется, что случилось по-иному, не так, как ему рассказали, и еще другие добрые новости явятся и развеют тревожное предчувствие, как дым развеивается под свежим ветром. Тогда можно будет вздохнуть на полную грудь – не зря положил годы ради заветной мечты, которая грела ему душу сказочным видением дома-дворца, стоящего не на столе в игрушечном виде, а на земле, во всей своей красе и величии.
Не имелось теперь у бывшего ямщика Емельяна Колесина ничего иного, кроме этой мечты. Ради нее, заветной, бросил он свое ремесло, зачеркнул прошлую жизнь и кинулся, как в омут головой, в дело неизвестное и опасное. С первого захода закончилось оно, это дело, жутко: люди, которых он собрал, пообещав богатую добычу, сгинули в бурной горной речке, пытаясь переплавиться через нее, и он еще слышал их крики, когда зацепился чудом за корягу, несущуюся по течению. Будто влип руками в холодное и скользкое дерево, захлебывался, вертелся вместе с ней, но не отпускал. Коряга его и спасла, прибившись к берегу. Он вылез, обессиленный, на мелкий галечник, распластался, будто его растоптали, и пролежал, не в силах подняться, до позднего вечера. Уже в темноте, на карачках, добрался до травы под обрывом и только тогда начал приходить в себя, не веря, что остался в живых. А утром встал на ноги и побрел наугад, без всякого направления.
И снова, оголодавший и отощавший, изранив босые ноги до живого мяса, он собирался уже умирать, когда выбрался к деревне, спрятанной, как ему показалось, даже от самого Бога.
Деревня его приняла, не оттолкнула, не дала сгинуть. И он стал жить в ней, терпеливо дожидаясь своего часа и помня во всякое время, что где-то здесь, рядом, лежат богатства, о которых никто в деревне даже и не догадывается. Не зря терпел, не зря ждал – час его наступил, когда поведал ему Кондрат, очнувшись перед самой смертью от сумасшествия, о дороге, ведущей к ущелью.