Тоску о погибшем Варламке, когда она перехватывала горло и не давала дышать, Настя пыталась перебить только одним средством – представляла Емельяна перед собой, ощущала в руках ружье и нажимала, нажимала бессчетно указательным пальцем на курок. В том, что не промахнется, не сомневалась, а беспокоилась лишь об одном – только бы он появился, только бы отошел от деревни, пусть и недалеко. Конечно, можно и в саму деревню наведаться, там подкараулить, но вдруг окажутся рядом и другие люди, а убивать всех подряд Настя не хотела. Хватит с нее и тех, кого она закопала недавно. Один только Емельян стоял у нее перед глазами – живой и ненавистный.
Ствол ружья под солнцем накалился и обжигал руку. Настя нарвала травы, закрыла ствол, стянула платок с головы и насухо вытерла потное лицо. Можно было сдвинуться в сторону, в тень от елок, но там был бугорок с пышной шапкой высокого и цветущего кипрея, и пришлось бы тогда вставать на колени, чтобы видеть внизу деревню, поэтому она не трогалась с места, продолжая изнывать от жары и неистового солнца, которое, казалось, никогда не пойдет на закат.
«Баю-баю-баюшки, да прискакали заюшки…» – Слова немудреной колыбельной песенки, которые она часто вспоминала в последние дни, помогали ей хотя бы не надолго обретать покой. Простые слова, а каким теплом, уютом и даже слабым молочным запахом веяло от них, хотелось стащить с себя, как змеиную кожу, патронташи, нарвать еще больше травы и спрятать ружье так, чтобы больше не видеть. Но снова вставал перед глазами Емельян – и возникшее было чувство покоя от колыбельной исчезало бесследно, как одинокая дождевая капля, упавшая на сухой, прокаленный солнцем песок.
Трава, наброшенная на ружейный ствол, съеживалась, усыхая прямо на глазах, тянулся от нее слабый запах, и, наверное, на этот запах прилетела бабочка с бархатными крылышками лилового цвета, опустилась и замерла. Настя смотрела на бабочку, такую крохотную, беззащитную, и впервые за долгие, страшные дни губы у нее, сухие, потрескавшиеся, дрогнули в подобии улыбки. Но бабочка снова взмахнула крылышками, затрепетали ими и лиловое пятнышко взмыло вверх. Проводить ее взглядом Настя не успела, а губы снова сомкнулись и в уголках обозначились глубокие складки – чуткий слух уловил глухие звуки. Слышались они где-то сзади, за спиной. Приближались, становились громче, и скоро стало ясно – кони скачут, небыстрой, размеренной рысью.
Мгновенно смела траву с ружья, цепко ухватилась за ствол, так и не остывший, и, вжимаясь в землю, по-змеиному извиваясь, отползла в ельник, скрылась под нижними ветками, которые едва не доставали до земли. Приподняла голову и увидела: два мужика на конях скакали прямо к тому месту, где она только что лежала; скакали без всякой опаски, о чем-то перекликались между собой и придерживали большие мокрые мешки, уложенные поперек седел. Сразу и догадалась, что возвращаются они в деревню от небольшого горного озерка, где ставили сети и где она видела тычки, к которым эти сети были привязаны. Возвращались, судя по раздутым мешкам, с хорошей добычей. За спиной одного мужика, ухватившись за край седла, сидел парнишка, и рубашонка у него от встречного воздуха надувалась пузырем.
Пусть скачут, они ей не нужны, пусть везут свою добычу домой и варят уху, пусть радуются. Настя щекой приникла к земле, чтобы не обозначить себя, и даже дыхание затаила. Мужики проскакали мимо и начали уже спускаться вниз, к деревне, когда взвился заполошный и бестолковый лай собаки. Низенький лохматый кабысдох выскочил неожиданно из травы, сунулся в ельник и заметался из стороны в сторону, оскаливая мелкие желтые зубы. Настя махнула рукой, кабысдох отскочил, поджимая хвост, но зашелся в лае еще громче. Мужики остановили коней, прислушались и повернули назад. Настя вскочила, ухватила с земли длинный сук, собираясь запустить им в кабысдоха, но бросать пришлось в другую сторону – уже налетал на нее конь, подстегнутый плеткой, и мужик, сидящий на этом коне, орал, широко разевая рот:
– Баба! Та самая! Емельян говорил! Стой, стерва, не шевелись!
Фыркнул в полете тяжелый сук, снес мужика на землю, а конь повернул и ушел в сторону, едва не затоптав кабысдоха. Настя ухватила ружье, твердо повела ствол в сторону второго всадника и – не выстрелила. Увидев ружье, мужик суетливо дергал повод, разворачивая коня, а сзади, уцепившись за него, испуганно ерзал парнишка и его пестренькая рубашонка уже не надувалась пузырем. Опустив ружье, Настя проводила их взглядом и тяжелым, шаркающим шагом, словно ноги ей перехватили лошадиными путами, подошла к мужику, лежавшему на земле. Слетев с коня, он, видно, со всего маху ударился спиной, дыхание пресеклось, и бедолага теперь никак не мог раздышаться. Вытаращив глаза, разевал рот и прижимал руки к груди. В ногах у него валялся упавший и лопнувший мешок и в большую дыру выскальзывали в траву один за другим крупные караси, взблескивали золотистой чешуей на солнце и отчаянно молотили хвостами.
Чертов кабысдох! Не мог пробежать стороной! Натворил дел дурацким своим лаем и спрятался где-то либо несется, прижав в страхе хвост и уши, в деревню.
Не повезло…
Отдышавшись, мужик начал упираться пятками в землю и отползать от прыгающих карасей. Не отрываясь, смотрел на Настю, ждал, что она скажет. Настя, не выпуская ружья из рук, молчала. Да и что она могла говорить? Ей и так все было ясно.
Мужик между тем уперся спиной в бугорок с цветущим кипреем, перестал скрести пятками землю и закрыл разинутый рот, видно, окончательно пришел в себя. После недолгого молчания хрипло выдавил:
– Каюк тебе будет, Емельян народ поднимет, облаву устроят, никуда убежать не успеешь.
– Тебя как зовут-то?
– Чего-о?
– Того! Как зовут, говорю.
– Фомой меня кличут. А зачем спрашиваешь?
– Надо, вот и спрашиваю. Доведется в церковь попасть, попрошу, чтобы помолились за убиенного Фому. Я за твою душу молиться не стану, пусть корчится, когда ее терзать будут…
Явно не ожидал Фома таких слов – сник. Поглядывал на ружье и больше уже не грозился, не пугал, что Емельян устроит облаву.
– Поднимайся, – приказала ему Настя.
– Зачем? – Голос у него дрогнул.
– Задерем подол, плясать будем. И не вздумай побежать от меня, я в догоняшки не играю. Картечь догонит. Вставай.
Он поднялся с земли, выпрямился, и стало заметно, что ноги у него в коленях вздрагивают. Понимал, что эта баба нажмет на курок не задумываясь, и тогда уж точно придется поминать убиенного Фому. Поэтому и подчинился не мешкая, исполнил все, что ему было сказано. Снял с коня повод, сделал из него петлю и сам эту петлю надел себе на руки. Настя рывком затянула тугой узел, проверила – прочно ли? – и показала пальцем, без слов указывая, куда следует идти. Фома от удивления вытаращил глаза, но послушно двинулся в указанном направлении – к деревне. Только не напрямую, спускаясь с увала, а наискосок, нацеливаясь в самый дальний конец, где улица упиралась в ручей, впадающий в речку.
Конь, оставшийся без узды, послушно пошагал следом за хозяином, но Настя отпугнула его, и он вернулся на место.
Высокая, почти в человеческий рост, трава надежно скрывала их, а когда выбрались на открытое место, Настя приказала своему пленнику лечь на землю, следом за ним опустилась сама, и дальше они уже поползли. Добрались до края огорода, уперлись в сплошную стену крапивы и остановились.
– Тут и переждем, – сказала Настя и быстро взглянула на Фому, – а как стемнеет, покажешь мне, где Емельян живет.
– Остепенись, если здесь пересидим, уноси ноги. Не знаешь ты наших мужиков, живьем шкуру спустят.
– Сначала меня поймать надо, а уж после шкуру спускать. Ты же вот захотел поймать, а чего получилось? Лежи и не вякай.
Фома замолчал, положил голову на связанные руки и не поднимал ее, будто уснул. Только колени у него продолжали вздрагивать.
А из деревни тем временем выскочили с десяток конных, все с ружьями, и на рысях понеслись на верхушку увала. Поднялись, рассыпались, дугой охватывая ельник, и скрылись из глаз.
– Вот и ладно, – облегченно вздохнула Настя, – побегайте, поищите, места там много. А я своего часа ждать буду.
Два узких окна избенки выходили на восточную сторону, и под утро, когда кромешная темнота стала просеиваться и редеть, сменяясь синим предрассветным полотном, обозначилась четкая тень – она неторопко проплывала по полу, по стене, исчезала и через некоторое время возникала вновь, двигаясь уже в другую сторону, легко и невесомо перескакивая через людей, сидящих у стены и лежащих на полу. «На ять службу несут, поганцы, – думал Фадей Фадеевич, наблюдая за тенью и одновременно прислушиваясь к редкому глухому кашлю, который раздавался за дверью, – не спят, не как мой племянничек… Выпороть бы хорошенько на будущее, чтоб запомнил, да место неподходящее. Ничего, господин Лунегов, наберитесь терпения, еще представится случай – выпорю! Как пить дать – выпорю!»
Два сторожа, поставленные Емельяном караулить пленников, собранных в избенке Гордея, не прикорнули, не присели, топтались бессонно, и тень от одного да редкий кашель другого будто предупреждали сидельцев – и думать не думайте, что вам удастся отсюда выскользнуть, смиритесь и сидите тихо.
Сидели, словно выполняя этот невысказанный вслух наказ, действительно, тихо, если не считать глубоких и покаянных вздохов Лунегова. Сильно переживал парень из-за своей оплошности, это надо же было так опростоволоситься, бездарно и глупо – выйти из сеней на крыльцо с ружьем, надеясь, что на свежем воздухе сон не одолеет, и уснуть. Да так сладко, что слюнки потекли. Со слюнкой на подбородке его и скрутили одним махом, даже пикнуть не успел. А следом за ним, уже в сенях, скрутили Мироныча и Фрола. Теперь, коротко и шепотом, рассказав об этом Фадею Фадееевичу и, не дождавшись от него ответа, даже в одно слово, Мироныч и Фрол угрюмо молчали, а Лунегов продолжал вздыхать, словно конь, заморенный долгой ездой.
Конечно, мог бы Фадей Фадеевич запоздало уколоть обидным словом, как он умел это делать, но держал себя в кулаке, прекрасно понимая, что толку сейчас от таких слов, даже самых обидных, не будет. Наоборот, вредны они в данную минуту. Лучше успокоиться и подумать, найти из ловушки выход. Но сколько ни думал Фадей Фадеевич, выхода не маячило. И он, одолевая боль в голове, продолжал следить за скользящей тенью да прислушивался к редкому и глухому кашлю. Была надежда, что сторожа притомятся и заснут под утро, но оказалась она напрасной. Вот уже и синева за окном стала редеть, скоро она истает, и наступит рассвет…