Не дождавшись, что его приказание исполнят, Федор сам развязал руки Емельяну, подтащил старосту к своему коню и заново затянул хитрый и прочный узел, уже на одной, правой, руке, намертво притянув ее к стремени. Запрыгнул в седло и предупредил:
– Надумаешь бежать – пристрелю! А в деревне скажешь своим варнакам, чтобы нас и пальцем не тронули. Если, кто рыпнется… Поехали!
И первым, никого не дожидаясь, тронулся, направляясь в сторону деревни. Назад не оглядывался. Уверен был, что все последуют за ним. Емельян, не поднимая головы, тяжело побежал рядом с конем.
По деревенской улице, заполошно кудахтая, носились растрепанные курицы. Никакой иной живности не маячило, а куры почему-то метались, бестолково тыкаясь в разные стороны, и нигде не могли найти укромного места, чтобы успокоиться. Собаки не лаяли, коровы не ревели, и только испуганные людские голоса, прорываясь сквозь шум бури, звучали неясно и обрывисто, как вскрики от боли. Жители жались к стенам изб, бабы прижимали к себе ребятишек, никто не бегал и не пытался оберечь и укрыть свое хозяйство, ясно понимая, что бесполезно сопротивляться бешеному разгулу невиданной стихии.
Но когда увидели в истоке улицы старосту и Агафона, которого узнали, несмотря на его дикий, косматый вид, дружно кинулись к ним, не обращая внимания на чужаков, пусть и верховых, с оружием, потому что страх перед стихией был сильнее. Подбегали, запыхавшись, останавливались, поднимали головы, молчали, но в глазах у всех был один и тот же вопрос – что случилось-то?
– А то и случилось! – Жилы на дряблой шее Агафона вздулись от напряжения толщиной в палец, казалось, что они вот-вот лопнут. – За грехи наши наказание! За жизнь не по правде! Говорил – не слушали! Теперь хлебайте полной ложкой! Хватайте, что в телегу влезет, на озеро бегите! Все на озеро! Там спасетесь! А здесь – смерть! Детишек берегите, а барахло бросьте! Не будет больше деревни! Не устояла она на этой земле! А чужих людей – на волю! Всех на волю!
Хриплый голос Агафона, а главное – слова, которые он сказал, напугали не меньше, чем буря. Люди даже отшатнулись разом – как это так, бросить нажитое? Какие грехи? Почему Емельян молчит? Почему он к стремени привязан? Об этом и закричали из толпы, обращаясь к старосте, ведь его слово было всегда последним и главным. Федор дернул ногой стремя и поправил винтовку, которая лежала у него поперек седла. Емельян глянул на него снизу и сразу же опустил глаза, понял, что парень шутить не будет, выстрелит и не поморщится. Ушла власть из рук старосты, вытекла, как вода из ладоней, и назад ее не вернуть. Он глотнул воздуха, широко раскрыв рот, и громко, перекрикивая ветер, объявил:
– Делайте, как Агафон говорит! Я так приказываю!
– А по своей воле приказываешь, Емельян? – раздалось из толпы. – Руку-то зачем к стремю примотали?
Но выкрик этот так и остался без ответа, потому что толпа ахнула в один голос и замерла. Все замерли. И смотрели, не в силах пошевелиться, как над вершиной горы разомкнулось серое небо и огромный проран заискрился неистовым светом. Выступила из этого света великанша, облаченная в длинное, до пят, одеяние. Оно было черным, как земля. Великанша возвышалась до середины неба, упираясь ногами в горную вершину, и лицо ее было таким суровым, что на него боязно было даже взглянуть. Тяжелый, сумрачный взгляд пронзал, казалось, насквозь. Хотелось сжаться, спрятаться, исчезнуть – только бы избавиться от этого взгляда. Но избавиться от него не имелось никакой возможности. Неясный треск, послышавшийся еще на озере, становился громче, отчетливей, набирал силу, и показалось, что именно от этого треска вершина под ногами великанши стала крошиться. Сначала брызнули трещины, а после посыпались, подскакивая, камни. Великанша притопывала ногой в вершину и камни сыпались гуще, стремительней. Высвободилась из черного одеяния огромная рука – и великанша погрозила оттопыренным перстом людям, которые с ужасом взирали на нее снизу – маленькие, беззащитные и хрупкие до невозможности перед бурей и камнепадом.
– Урок вам всем! – прогремело сверху.
И еще раз погрозила великанша перстом. А после исчезла, будто растаяла в сверкающем проране. Камни продолжали сыпаться, трещины по склону горы опускались ниже, а небесные искры, подхваченные ветром, летели прямиком на деревню, падали на серые крыши, и крыши начинали дымиться.
– На озеро! – На шее у Агафона снова надулись жилы. – Детишков спасайте! Бегите! Здесь останетесь – сгинете!
Он хотел еще что-то выкрикнуть в полную силу, но голос сорвался и соскользнул до придушенного хрипа:
– Грехи наши… тяжкие…
Глава шестая
Будто и не было вчерашней напасти – утро занималось веселое, яркое. Грянула на разные лады птичья песня, оглашая округу живыми голосами, солнце, выкатываясь на волю, отражалось блескучим светом на неподвижной, как стекло, озерной глади и не верилось, что вчера здесь бурлила вода, а рыба в страхе выкидывалась на берег. Как не верилось и в то, что буйствовала буря, от которой не осталось сегодня и малого следа – воздух стоял неподвижный и теплый, даже слабого колыханья не ощущалось.
Благодать, да и только…
Но стоило лишь отвести взгляд в сторону, осмотреться вокруг, как сразу же бросались в глаза поломанные макушки деревьев, трава, полосами приникшая к земле, словно укатали ее огромным катком, а самое главное – срезанная почти до половины гора, оставшаяся без своей вершины. Торчали, словно кривые зубы, неровные уступы, а склон и подошва усеяны были сплошным слоем камня. Как шел вниз неудержимым потоком камнепад, добираясь до деревни и стирая ее до самого основания, так и замер, когда завершил свое разрушительное дело. Лежала сейчас эта каменная река под утренним солнцем неподвижно, и огромные валуны, застывшие на месте стоявших здесь изб, тускло отсвечивали боками, придавливали землю неподъемной тяжестью, укрывая под собой остатки крыш, крылечек, пригонов, заборов и живности, которую не успели спасти.
Не хватило времени жителям деревни, чтобы собраться. Когда полетели камни с горы, никому уже не было дела до Емельяна, у которого только что спрашивали – почему он привязан к стремени? Не было дела до чужаков и лишь Агафона, который кричал, что надо спасаться и уходить к озеру, лишь его, бывшего старосту, послушались, не рассуждая. Хватали, что под руку подвернулось, и бежали из деревни. Порывы ветра толкали их в спины, не давая оглядываться, а грохот камней, нарастая, подстегивал, как кнутом. Бежали, запинались, падали, вскакивали и не останавливались даже для того, чтобы перевести дух. И только оказавшись возле озера, начинали испуганно озираться, пытаясь понять и уяснить для себя – откуда свалилась такая невиданная беда?
Но так до сих пор и не поняли. Сидели сейчас на берегу, как пришибленные, бродили, потерянные, не зная, куда приткнуться, и похожи были на беспомощных, только что народившихся котят, у которых еще не открылись глаза.
Чуть в отдалении от других, под кривым кустом колючей боярки, стояли Родыгин и Грехов. Понурив головы, не глядя друг на друга, они смотрели вниз и молчали. На земле между ними лежал большой куль, замотанный в старую рогожу; в иных местах рогожа пропиталась кровью, которая теперь уже высохла, и казалось, что это ржавые пятна. Но Родыгин и Грехов не обманывались, они знали – нет, не ржавчина, как бы ни хотелось поверить, а самая настоящая кровь обильно пропитала рогожу, на которой они тащили до озера Звонарева, надеясь его спасти.
Дотащить-то дотащили, а вот спасти – увы!
И ничего им иного не оставалось, как завернуть в эту рогожу переломанное, расплющенное тело своего товарища, над которым стояли сейчас, словно в карауле, и никак не могли решить – здесь похоронить или доставить все-таки к родителям, в Бийск?
– Зачем он к нему спустился? Зачем? – в который уже раз, не получая ответа, спросил Грехов, вздохнул и добавил: – Вот вам и свадьба, с бубенцами…
Родыгин, словно очнувшись от его голоса, поднял голову:
– Давай так решим… Чего бы ни стоило, а надо довезти до родителей. С какими глазами перед ними появимся, если не довезем… Уберечь не уберегли и похоронили неизвестно где… Эх!
Махнул рукой, круто развернулся и пошел к озеру, путаясь ногами в длинной примятой траве. Забрел по колено и долго плескал пригоршнями воду прямо в лицо, стараясь, чтобы слезы смешались с озерными каплями. Грехов не плакал. Он продолжал стоять над телом Звонарева, понурив голову, и не мог смириться со случившимся. Как же так? Все спаслись, а товарищ погиб и лежит теперь на земле, завернутый в старую рогожу. Противилась душа, не желала соглашаться с такой несправедливостью, а тут еще память услужливо воскрешала красивый звонаревский тенор, и он звучал, словно в яви:
Когда так радостно в объятиях твоих
Я забывал весь мир с его волненьем шумным,
О будущем тогда не думал я. В тот миг
Я полон был тобой, да счастием безумным…
Не споет больше Звонарев ни одного романса, не улыбнется широко, не вспыхнут глаза тем особым светом, который вспыхивал, когда рядом оказывалась Ангелина. Ей ведь тоже придется сообщить страшную весть и рассказать, как все случилось…
А случилось быстро, просто и неотвратимо.
Когда с горы посыпались камни и люди, уже не рассуждая, ни о чем не спрашивая, кинулись к озеру, когда освободили сидельцев, сидевших к тому времени без всякой охраны, потому что часовые убежали, Звонарев догнал Федора, наклонился с седла, цепко ухватил Емельяна за волосы, вздернул:
– Любимцев где? Говори!
Успел он разглядеть в общей суматохе и неразберихе, что нет среди освобожденных Дениса Афанасьевича. Поэтому и кинулся вдогонку за Федором и привязанным к стремени Емельяном. Рвал, сомкнув пальцы, волосы на голове старосты, словно хотел выдрать вместе с волосами нужный ему ответ.
– Там, в срубе. – Емельян дернулся, пытаясь освободиться, но не тут-то было, и он заторопился, закричал: – Все равно не успеть! Задавит!