– Значит, так, уважаемые, господин Любимцев и Лунегов с Фролом сбежали. Куда сбежали, по какой причине – сказать не могу. Но делаю однозначный вывод – никаких задержек в пути, надо торопиться изо всех сил. Чем скорее отсюда выберемся, тем лучше. А когда выберемся, тогда и разбираться будем.
– Погоди, Фадей Фадеевич, – осторожно кашлянув в кулак, Мироныч чуть выступил вперед, – тут дело такое…
– Ну, какое дело? Говори! Чего кота за хвост тянешь?! – поторопил Фадей Фадеевич.
– Да не тяну я никого. Сам толком не до конца додумался, а только сдается мне, что Фрол потому ушел, что догадался он про короткий путь, по которому деревенские ходили. Есть такой путь. Он как-то про него проговорился, с намеком, что можно через первую речку не переплавляться, а перелезть через бурелом и вниз по течению идти. Там, говорил, хоть на коляске катись. При мне говорил и при Лунегове. Да только после спохватился и сказал, что это только его догадки. Вот и сдается мне, что Лунегов про тот разговор вспомнил, а Любимцев денег пообещал. Вот и решил Фрол на этот раз не полениться и заработать.
– Интересно девки пляшут. – Фадей Фадеевич быстро взглянул на Федора. – А ты что скажешь? Ты же ходил в обратную сторону.
– Ходил. Да только я все равно через речку переплавлялся, чуть не утоп.
– Можно мне слово сказать. – Настя поддернула ремень ружья, с которым не расставалась теперь ни на минуту, чуть повернула голову и кивнула на шевелящийся лагерь. – Пока все скопом доползем, да пока переплавимся – белые мухи полетят. Да еще, не дай бог, если кто утонет… Проверить надо, вдруг он и впрямь имеется – другой путь? Вот мы с Федором и проверим, не будем всех ждать, а налегке прямо теперь и уйдем. Согласные?
– И я пойду, – встрял в общий разговор Гордей, – у меня к Любимцеву особая симпатия имеется, я его не упущу.
Все переглянулись и никто не возразил. Фадей Фадеевич вздохнул и кивнул:
– Согласен. Только давайте так решим… Если короткий путь найдете, Настя назад возвращается, нам покажет, куда идти. А ты, Федор, и ты, Гордей, добирайтесь до Чарынского и прямиком – к уряднику, а дальше пусть он вас доставляет в Бийск, к исправнику. Я письмо напишу. К тебе, Федор, еще просьба отдельная – поговори с отцом, пусть он на первое время, как выйдем, людей приютит и накормит, расходы после казна возместит. Что еще? Берегите себя, осторожней… С Богом!
Он быстро написал письмо, благо у Родыгина нашлись карандаш и бумага, все наскоро попрощались, и Настя с Федором и Гордеем сразу же ушли, будто растаяли в мороке ненастного, хмурого утра.
Позже, наконец-то собравшись, следом за ними медленно и тягуче поползла людская лента.
Взбодрился ветерок и долго еще развеивал золу и пепел из потухших костров.
Когда продрались через бурелом и выбрались на ровное, чистое место, невольно в один голос ахнули: горная речка, вырвавшись из каменного створа, где она билась и кипела, покрываясь белесой пеной, текла теперь между пологими берегами, усеянными каменной россыпью, спокойно и неторопливо – словно спросонья. По зеленоватой воде, отражаясь, как в зеркале, плыли далекие причудливые облака.
За камнями, прижимаясь к обрыву, тянулась узкой, извилистой полосой тропа – в колдобинах, неровная, но вполне пригодная для того, чтобы проехать по ней на телеге или пройти пешком, не рискуя переломать ноги.
– Вот они куда нацелились, – сразу же догадался Федор, – тут хоть на боку катись. И как их догонять будем – бегом побежим?
Настя ему не ответила. Смотрела перед собой, словно желала что-то увидеть одной ей ведомое, и долго молчала. Затем, словно очнувшись, раздумчиво, нараспев, сказала:
– А как мы теперь, Феденька, жить будем? – И дальше, не дожидаясь, что ей ответит Федор, продолжила: – У нас теперь ни кола ни двора нету… И Варламки нет… И вот тут… – приложила руку к груди, – и вот тут как выгорело… Будто береста сгорела… Ладно, раз пообещали – выполним. Надо же хорошим людям помочь. Зови этого Гордея. Где он? Идти надо…
И первой, поддернув ружейный ремень на плече, тронулась широким шагом, выбираясь на узкую тропу. Гордей, откликнувшись на голос Федора, выбрался из кустов, побежал их догонять, довольно причмокивая и не вытирая губ, измазанных в чернике.
Дальше они шли, не останавливаясь, не давая себе передыха. Шли и шли. Остановили они свой ход только в сумерках, запили сухой хлеб холодной водой из речки, даже костерок разводить не стали, коротко поспали на еловых лапах, а утром, едва рассвело, снова двинулись в долгий путь.
Скоро нашли первый след, оставленный беглецами: остывшее кострище у самой кромки воды. А затем, одолев третий дневной переход, наткнулись, сами того не ожидая, на беглеца, который, издали увидев их, так радостно закричал, словно явились перед ним долгожданные и родные люди.
Это был Фрол.
Он лежал на боку между двух камней, идти или ползти не мог, поэтому поднимался на руках, задирая голову, и кричал, не останавливаясь, срывая голос.
На всякий случай, из-за опаски – нет ли здесь какого подвоха? – Федор дал знак Насте и Гордею, чтобы они оставались на месте, а сам, взяв ружье наизготовку, подошел к камням. Пока подходил, рывками оглядывался по сторонам – а где еще двое? Фрол, заметив это, подал голос, теперь уже без крика, негромко:
– Ушли они… Бросили меня подыхать и смотались. Парень, догони их, вынеси им мозги, пусть знают!
– Точно ушли? Не врешь? – Федор подошел совсем близко и наклонился над Фролом, заглядывая тому в глаза.
– Точнее некуда… Если по времени, верст десять уже отмахали, а меня, как видишь, кинули… Кому такая обуза нужна… Без ноги я, похоже, остался, вот и кинули… Хлебца дай, хоть кусочек, ни крошки во рту не было…
– Настя, Гордей, идите сюда! – позвал Федор. – Поглядите на любезного. Хлеба просит! Ладно, дадим тебе кусочек, только ты нам рассказать должен, с самого начала – с чего это вдруг в побег-то ударились? Вроде и причины никакой не было, шли и шли бы вместе со всеми. Рано или поздно вышли бы…
– Причины, говоришь, не было? Была причина, да еще и не одна. Что меня касательно, решил я от лени своей избавиться, хоть раз в жизни счастливый случай за хвост поймать. Вот и словил, дурак стоеросовый…
– Да ты не причитай, ты рассказывай! – оборвал его подошедший Гордей. – Нет у нас времени причитанья твои слушать!
– Ладно, доложу по порядку, – согласился Фрол, – только вы помогите сначала, помогите сесть удобней, у меня нога… вот, видите… – Он вытащил штанину из сапога и обнажил распухшую до самого колена синюшного цвета ногу. – Угораздило меня на камне поскользнуться, вот и обезножил… А Любимцев этот, гад ползучий, как увидел, так сразу и кинулся бежать, будто черт от ладана. Не знаю, как он Лунегову объяснил, тот меня не видел, только оба сгинули, меня бросили и сгинули. А до этого… До этого сомустил нас Любимцев, меня деньгами сомустил, а Лунегова – дочерью своей. У них там любовь, оказывается, была, да только не сладилось, дочка-то другого выбрала, этого, из офицеров, которого камнем придавило. Вот он и пообещал Лунегову – поможешь мне выбраться, я дочь свою сразу за тебя отдам, без разговоров, она отцовского слова не ослушается. Лунегов и клюнул. А я, грешный, я так решил – не поленюсь хоть раз в жизни – хапну деньжонок и буду на боку лежать, пока они не кончатся. Одним словом, для каждого Любимцев свой интерес и свой подход нашел. Вот мы и побежали… Ну, со мной, как видишь, он уже расплатился, можно сказать, золотой монетой, а вот как с Лунеговым расплатится, не знаю, но, думаю, что такой же монетой, как со мной… И чего на нас накатило, на обоих, будто последнего ума лишились… Сам не пойму…
Говорил Фрол, захлебываясь от собственной скороговорки, торопливо, с придыханиями – боялся, что его не дослушают и уйдут, бросив беспомощного возле камней. Понимал Фрол, что остаться ему здесь одному, да еще с покалеченной ногой, дай Бог все равно что заживо в могилу лечь. Вот и торопился, вот и рассказывал все без утайки, заботясь лишь об одном – только бы не повернулись и не ушли.
– Я еще сказать хочу… Если пригодится… Да как же, обязательно пригодится! И для меня тоже пригодится! Я ведь плот нашел, хороший плот, хоть до самого моря на нем плыви! Видно, деревенские его сколотили, сплавлялись, видно, по речке, чтобы ноги не бить. И вот нашел, побежал Любимцеву с Лунеговым доложить, обрадовать хотел, побежал и на радостях поскользнулся… Ору, свету белого не вижу, а Любимцев увидел, как я извиваюсь, и кинулся от меня, как настеганный, даже не оглянулся ни разу. Лунегов далеко был, не слышал, и видно ему не было, а может, и слышал, да виду не подал, что слышит. А я, раз такое дело, про плот-то и промолчал, не крикнул – все равно бы не взяли. Вы-то меня возьмете? Возьмете? Не бросите?
Федор не ответил. Лишь коротко обронил Гордею:
– Ногу посмотри у него, сапог стащи и палку привяжи, потуже. Где плот?
– Во-о-н, – с готовность заторопился Фрол, – вон там, видишь, за ельничком, который на берегу, там он и причален, ловко придумали, пока вплотную не подойдешь, ни хрена не разглядишь. Я сначала мимо прошел…
Федор, не дослушав его, молча направился к невысокому ельнику, который густо рос у самого обреза воды. Плот был на месте. Добротный, сложенный в два настила из толстых бревен, не веревками связанный, а сбитый толстыми железными скобами, целый корабль, а не плот, даже правильное весло имелось, вытесанное из сосны. Покоился он, привязанный толстыми веревками к каменным валунам, на спокойно текущей воде и даже не покачивался. Пахло от него разогретой смолой. Федор запрыгнул, прошелся по бревнам – они под ним даже не колыхнулись. Хороший плот, надежный, на таком можно далеко уплыть…
– Вот и поплывем, – негромко, самому себе, сказал Федор, спрыгнул на берег и быстрым шагом вернулся к тому месту, где Гордей суетился возле Фрола, привязывая ему ремнем к ноге толстую палку. Привязал, затянул крепкий узел и вскинул голову, без слов спрашивая у Федора – а дальше-то как?