Впереди ехала верхом пара казаков, за ними по четыре в ряд друг за другом шли арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за спиной.
Шли они, звеня кандалами, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах. Шаг их, стесненный ножными железами, был неловок и короток, плечи у всех покорно опущены; когда они приблизились, я с ужасом увидел, что все скованы одной, шедшей посередине строя цепью. Вслед за этими столь же покорно брели люди в таких же одеждах, но без ножных кандалов, лишь скованные кандалами по рукам, их поток показался мне бесконечным. Каждый шаг арестантов отдавался глухим стуком железа.
За ними шли женщины, тоже по порядку, сначала — в казенных серых кафтанах и косынках, также скованные, потом — другие, в беспорядке шедшие в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые бабы несли грудных детей за полами серых одежд. С иными шли на своих ногах дети: мальчики и девочки. Ребята эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины шли молча, только изредка покашливая или перекидываясь отрывистыми фразами, а среди женщин слышен был несмолкаемый говор.
Наконец, за пешими каторжанами шел целый санный поезд. Там везли какие-то пожитки, кое-где далее лежали солдатские ружья, на некоторых сидели женщины в таких же серых тюремных халатах с грудными детьми на руках. Конвой из солдат с ружьями на плечах шел по бокам, их лица были суровы и безучастны.
Я со страхом смотрел и крестился, ведь знал, что встреча с каторжниками не к добру. Отойдя к обочине, старался не привлекать внимания, но судьба, казалось, уже приготовила для него свою ловушку.
— Ты! — раздался вдруг резкий голос. К нам подошел один из солдат, его глаза горели злобой. — Ты видел, куда он побежал?
— Кто побежал-то, служивый? — торопливо спросил отец. — Мы ничего и не ведаем, идем себе на Макарьевский торг…
— А ты чего молчишь-то? — Солдат, презрительно отвернувшись от отца, вдруг обернулся ко мне. — Видал кого?
— Нет, — сконфуженно пробормотал я, — я просто здесь стоял…
— Молчать! — не дав мне договорить, рявкнул унтер-офицер, подходя к нашим розвальням вслед за солдатом и окидывая меня суровым, внимательным взглядом. — Не сметь укрывать беглых! Ты теперь за него и пойдешь. У нас счет должон сходиться! Давай не балуй мне! Попробуешь бежать, тут же палками забьем да закуем. Петров, веди его в строй!
Высокий, худой солдат в перевязанной шлыком бескозырной фуражке крепко ухватил меня под руку.
— Что вы! Куда? Да я ж не вор! Хрестьянин я тутошний! — попробовал отболтаться я от страшной участи, чувствуя, как сердце холодеет от внезапного страха.
Но не успел опомниться, как подоспевшие служивые скрутили, связав руки кожаным ремешком. Я пытался кричать, но все было тщетно: солдаты лишь смеялись.
Очередная попытка вырваться окончилась ничем, так еще и по морде прилетело.
— В Сибири разберешься, — холодно бросил один из них, толкая меня в спину.
В отчаянии я оглянулся на отца, но тот стоял потупившись, не смея противоречить вооруженным людям, настроенным решительно и зло. Тут вдруг я заметил офицера, ехавшего сбоку от строя каторжных на каурой лошади. Поверх мундира его была натянута добрая, подбитая мехом шинель.
— Помилуйте, господин охфицер! Я ж не каторжник, это ошибка! — понимая, что это последняя надежда, взмолился, но тот, едва бросив на меня взгляд, тотчас отвернул на другую сторону дороги, и надежда угасла, уступив место всепоглощающему ужасу.
— Да ты долго тут будешь вертеться, прохвост? — раздался над ухом злобный рык унтера. — Ну-ка, Петров, врежь ему промеж глаз. Обломай-ка ему рога-то!
Я попытался вывернуться и рвануть в сторону леса, но страшный удар приклада обрушился на голову. Искры тут же посыпались из глаз, дыхание сперло, свет померк в глазах.
— Ну што, оклемалси? — прямо над ухом раздался какой-то старческий, надтреснутый голос.
Я попытался пошевелиться. Голова буквально раскалывалась: лоб горел, будто от сильного удара, перед глазами прыгали веселые разноцветные чертики, затылок отдавал глухой, ломящей болью.
Вот черт…
— Да куда ты, голубь, рвесси? Лежи, покамест начальство дозволяет, а то набегаешси ишшо! — В голосе склонившегося надо мною человека послышалась насмешка. Одновременно до меня донесся запах чеснока и прелой овчины. Точно так пахли размокшие казенные полушубки стрелков нашего мотострелкового батальона, когда в ноябре девяносто четвертого мы стояли в пригородах Грозного…
Так, а я же вроде бы был с парнями на Шри-Ланке. Откуда тут полушубки и этот деревенский говор?
Усилием воли я открыл глаза, привстал на локте, с несказанным удивлением осознавая, что одет в какой-то уродский тулуп и при этом лежу в санях, запряженных самой настоящей лошадью и медленно скользящих по заснеженной, обледенелой зимней дороге. И, наконец, в поле зрения появился неопрятного вида старик с растрепанной седой бородой и такими же седыми патлами, выбивающимися из-под серого шерстяного колпака. И все это совершенно, вот нисколечко не похоже на знойную Шри-Ланку!
— Где я? — невольно сорвался с моих губ вопрос, и вместе с ним в морозный воздух вырвалось густое облако пара.
— Так в партии же ты, в арестантской! По этапу идем, до Нижнего. Вот же попал ты, паря, не свезло тебе! В Сибирь теперича почапаешь с нами, на каторгу. Эх!
— Какую Сибирь? — тупо спросил я.
— Дак каку-каку, одна она, земля сибирская. Пытал я начальство — не говорят куда. Можа, покуда и сами не знают. Где наш брат кандальник пригодится, там и останемси. Можа, до Красноярского острогу, а то Иркутскаго, а надобно будет, и до самого Нерчинску побредем… Старик тяжело вздохнул. — Да ты, паря, не боись, в Сибири тоже люди живут. Я вот, вишь, второй раз туда отправляюсь, и ничего. Молись, и Господь смилостивится, поможет!
Тут только я осознал, что, видимо, сон был совсем не сон. Как и последнее воспоминание о прыжке и то, чем он кончился.
Мое тело расшиблось где-то на Шри-Ланке, а дух мой, получается, каким-то невообразимым образом оказалось в чьем-то чужом?
Некоторое время у меня просто кружилась голова, казалось, что я схожу с ума. Медленно в голове всплывали воспоминания моего, кхм, «реципиента». И эти чужие для меня воспоминания казались теперь моими, как будто все эти проплывающие перед глазами картины действительно относились к моему собственному прошлому.
— Твою ж душу, — вырвалось из меня, когда в голове все устаканилось. — Вот тебе и хруст французской булки!
— Эй, что там? Очнулся? Ну так иди вон в строй, неча сани занимать! — раздался надо мною предельно уверенный в себе и злой голос унтер-офицера. — Чего сидишь? Аль во дворянство попал? Ну-ка, давай слазь, дровни тока для баб с дитями и для благородных. Пошел, говорю, а то щас снова прикладом приласкаю!
[1]Ночной клуб в Коломбо.
[2]Восточное шоу эротического характера.
Глава 2
Глава 2
Я же не спешил бежать по первому крику и попытался оценить ситуацию и глубину той задницы, в которую умудрился в этот раз угодить. Если на секунду сойти с ума и предположить, что мой сон был не совсем и сон, а реальность, и я попал в чужое тело, то степень этой самой задницы и ее глубина оказываются просто запредельными. Так сказать, задачка со звездочкой!
«Попытаться сбежать?» — мелькнула мысль, и я с тоской осмотрел зимнюю сельскую дорогу.
Унтер же все время сверлил меня злым взглядом. В этот момент он был похож на рыбу с выпученными глазами: худой и снулый, но зато с шикарнейшими усами. Сволочь такая!
«Ладно, где наша не пропадала. Что все-таки делать-то? Предположим, даже если убегу, то куда? Далеко ли по зиме я уйду, без еды и теплой одежды? У меня даже ножа нет! А я, судя по всему, весьма отличаюсь от местных. Даже если мне удастся добраться до 'дома», то вот совсем не удивлюсь, если виденный во сне «папашка» очень скоро отведет меня обратно! От этакого мудака всего можно ожидать…
Нет, Серега, так дело не пойдет. Горячку пороть мы не будем. Ей и так несладко! Лучше-ка присмотрюсь я пока, разберусь, что и как, а там и с побегом решу', — прорывались сквозь головную боль разные мысли.
— Эй ты! А ну пошевеливайся! — выкрикнул вновь унтер, злобно ощерившись на меня. Ближайший солдат, внимательно следивший за нами, тут же пихнул меня в поясницу прикладом, намекая, что пора бы уже освободить транспортное средство.
Вот же сука! Матерясь про себя, я тут же соскочил с саней. Голова просто раскалывалась, но, увы, делать было нечего. И я, стиснув покрепче зубы, сделал первый шаг, а следом и второй, и третий.
— Ну что, болезный, поправился? Ну все, баста — полежал, и будя тебе, далее своей ножкой топай. Невелик барин! — С таким напутствием унтер поставил меня в общий строй арестантов. Хмурые мужики в серых халатах хмуро покосились на меня, когда, повинуясь приказу унтера, давно небритые солдаты в грубых, пропахших дымом шинелях привязали меня сбоку к общей длиннющей цепи, шедшей через всю партию арестантов. Рядом оказался сгорбленный, худой мужичок, по самые брови заросший черной густой бородой.
— Сидорчук, приглядывай за этим отдельно — как бы он дорогой веревку-то не перетер! Смотри, головой отвечаешь! — на прощание сказал унтер-офицер, отправляясь к хвосту колонны. Впрочем, названный солдат Сидорчук оказался крайне пофигистичным конвоиром: снова ткнув меня в спину прикладом с ценным указанием: «Слышь, паря, не балуй!» — он отошел к группке других солдат и не обращал больше на меня никакого внимания.
Я покосился на бородатого соседа, хмуро бредущего рядом. Когда-то давно прошлая жизнь научила меня, что в любой компании надо завести знакомства и поставить себя на правильную ногу.
— Во зверюга, а? — попробовал я завести с ним разговор, вспоминая каждому знакомый тюремный сленг. Впрочем, чернобородый посмотрел на меня с ироничным удивлением: