Восточная Сибирь не то место, где зима быстро сдает свои позиции. Морозные солнечные дни сменяются бешеными шквалистыми ветрами, разгоняющими ледяной воздух вдоль поросшего вековым лесом ложа скованной морозами Кары. А мы все копаем и копаем — и не только золотоносную породу, нет…
Наша восьмерка, благодаря моему ноу-хау и относительной сытости, стала самой производительной на прииске. А как известно, на Руси кто везет, на том и едут. Мы раньше всех завершали ежедневный урок, отправляя на промывку нужное количество таратаек и тачек. И именно поэтому в качестве поощрения, видимо, каждый день после урока нам приходилось работать сверхурочно: то скалывать лед с промывочной машины, то выкапывать неглубокие могилы для тех, кто свой урок уже никогда не выполнит. Замечательная мотивация! Ну что ж, если считать смерть за своеобразную форму свободы — то наши труды, пожалуй, будут не напрасны! Помогаем людям обрести покой…
От тяжкого труда и постоянного прессинга со стороны Силантия в артели стало копиться раздражение. Софрон Чурис то и дело лаялся с Фомичом — второй попрекал первого солдатским прошлым, а Софрон не упускал случая пройтись по клеймам на лице Фомича. Изя ныл, что торговля идет плохо из-за шмонов. Тит мрачно молчал, но все чаще сжимал кулаки.
В остальном было все так же тяжело. Мы все по очереди переболели; к счастью, никто из нас не умер. Кормили ото дня все хуже и хуже: начальство на прииске отбрехивалось тем, что из-за глубоких снегов наш санный обоз с мукой и солью задерживается, а оттого пайки каторжным сильно сократили. Впрочем, посессионным и вольнонаемным было не лучше — они покупали себе харчи в приисковой лавке, где выбор стал совсем невелик, а цены — конские.
— Эх, сударик да соколик… — хрипел по утрам исхудавший Фомич. — Вот у бабы моей, помнится, как было: достанет каравай из печи, так там корочка — аж трещала, когда разламываешь!
— И я так и не помню, Викентий Фомич! Забыл уже! — поддакнул Тит. — Да, жизнь тут не мед! Здесь хлеб-то за лакомство, все юколой пробавляемся…
Следующий день начался, как все, со звона железа и криков надсмотрщиков. Мороз трещал, но нас гнали к промывкам.
— И зачем? — удивился Тит. — Ведь все равно толку нет — помпы замерзли, не прокачать ими воду! Как промывать? Да и вашгерты-то*, промывочные лотки на машине, все обледенели!
— Молчи, начальству виднее! — благоразумно произнес Фомич. — Эх, жаль, право жаль, что нерчинский-то завод закрыли! Уж я там был кум королю! И тепло в цехе-то. Знай плавь свинец да серебро, и горя не знаешь! А тут — это же ад кромешный!
Мысленно соглашаюсь с ним. Ад не ад, но на концлагерь все происходящее с нами похоже до крайности. Здесь, увы, все предназначено нам на долгие годы, а по факту — до конца жизни: условия таковы, что немногие выберутся отсюда живыми!
К вечеру оказалось, что пятая артель недодала песку — мороз. Опять же, грунт попался плотный, камень пошел. Не их вина, но тут виновных не ищут — тут назначают крайних…
Вечером всех из пятой артели отправили на плац. Нас тоже согнали — «на страх, на науку». Солнце уже зашло за горы, костры освещали наши обмороженные, осунувшиеся лица. Солдаты выстроились в два ряда с розгами. Понурые мужики из пятой артели стояли в ожидании. Командир, горный офицер, с каменным лицом прокричал:
— За неисполнение — розги! По сотне каждому! И бога молите, что только розгами!
С несчастных содрали одежду. И это на морозе! И пошло: хрясь, хрясь, хрясь… Ветхая ткань рубах рвется, человеческое мясо рвется. Мужики кричат, один упал — его поднимают. Кулаки сжимаются от бессильной ярости. Рядом Софрон Чурисенок стиснул зубы:
— Э-эх, робяты… Мы же люди, не скот!
В общем, унесли пятую артель после экзекуции на руках.
Вечером темнее тучи в наш барак в сопровождении солдат пришел вашейгер Климцов.
— Начальство недовольно, робяты. Мало золота даем. Шестьдесят шесть пудов на круг — разве это дело? Раньше сто давали! Вы тут какой-то секрет знаете, как породу быстрее черпать…
— Ну знаем, и што? — угрюмо спросил Фомич.
— Выходит, надобно поделиться!
— А нам что за это будет? — с явным вызовом произнес Викентий.
В наступившей тишине щелкнул взводимый курок — унтер рядом с Климцовым напрягся. Климцов секунду смотрел на Фомича, затем подошел и врезал ему пару раз по лицу. Варнак отлетел в угол.
— Ты мне тут не балуй! Сказано — надо, значит — надо! — прошипел Климцов.
— Надо — так поделимся, — видя, что дело пахнет керосином или розгами, тут же вмешался Чурис.
— То-то же! — прорычал вашейгер и ушел.
Фомич тяжело поднялся, сплюнув кровью.
— Ты чего на него-то, Фомич? — с изумлением спросил Тит.
— А ты сам подумай. Аль неводомек? — прошипел Фомич и отвернулся.
— Так всем после этого урок поднимут. Скажут: «Можете ведь больше делать, значит — делайте», — объяснил я непонятливым.
Чурис тут же сбледнул лицом.
— Ну, извиняйте, ребята, я не хотел!
Все легли спать, а я долго еще раздумывал, как же это хреново, когда самые благие начинания оборачиваются только новыми страданиями…
Действительно, на следующий день к нам привели всех «вожаков», и мы показали им нашу методику. Через пару дней уйму рабочих перевели на вскрытие ручьев. Урок, разумеется, увеличили вдвое.
Вдвое!!! А ведь далеко не все работали вдоль ручья, где только и возможна была наша стахановская методика! И над прииском воцарилась всеобщая скорбь.
— Чую, добром не кончится! — каждодневно бубнил Фомич.
И он оказался прав. Первую неделю все шло хорошо — промывка увеличилась, начальство было довольно. Но через неделю народ, которому не досталось участков в ложе ручья (а норму увеличили и им), начал бузить.
В тот день мы уже почти закончили утреннюю работу. Нам даже дали хорошую хлебную пайку — настроение было почти праздничное. К нам прибежал Чурис, сунул ноги к костру.
— Ну что, господа арестанты, поснедаем? А то уж у меня кишка кишке дает по башке! — весело спросил он, берясь за ложку.
Тррах!
Страшный грохот прервал его. Я оглянулся и замер. Ледяная плотина, наше гениальное изобретение, лопнула. Столб воды, камней и льда взметнулся в небо и рухнул на людей в русле ручья.
— Тикаем! Спасайтесь! — заорал Фомич, бросая поварешку.
Мы бросились кто куда. За спиной нарастал рев потока. Мгновение — и страшный удар ледяной воды сбил меня с ног.
Глава 18
Глава 18
Ледяная вода сомкнулась над головой, мир звуков сменился глухим, давящим гулом. Поток тащил меня, как тряпичную куклу, швыряя из стороны в сторону. Холод сковал тело мгновенно, парализуя волю.
«Только бы не башкой о камни!» — мелькнула последняя мысль, прежде чем легкие обожгло ледяной водой и сознание начало мутиться…
Не помню, как выбрался. Кажется, чья-то сильная рука — Тита или Сафара — рванула меня из стремнины на скользкий берег. Я откашливался, выплевывая грязную воду и куски льда, пытаясь отдышаться. Вокруг был сущий ад: крики, стоны, барахтающиеся в воде люди, которых уносило течением, мечущиеся по берегу конвоиры, пытающиеся согнать уцелевших в кучу. Несмотря на ледяную воду, кожа горела.
Спасать утопающих? Тут бы самому копыта не отбросить! Охрана быстро пересчитала поголовье — недосчитались больше двадцати человек. Списали на стихийное бедствие и производственные издержки. Подумаешь, двадцатью каторжниками больше, двадцатью меньше — бабы еще нарожают! Нас, мокрых и дрожащих, как цуциков, погнали в барак — сушиться и радоваться жизни.
— Иди уже, Подкидыш, — прохрипел рядом Фомич, тоже мокрый с головы до ног, но державшийся молодцом. — Верно, сегодня работа отменяется — вишь чего учудилось-то!
Уже в «уютной» атмосфере нашего барака, развешивая смердящую мокрую одежду на камнях у очага, мы узнали все подробности катастрофы. Ледяная запруда не выдержала напора воды. Кто бы мог подумать! Поток смел все на своем пути, завалив камнями и льдом тех, кто копался в ямах. Двадцать три трупа. Из нашей артели тоже минус один — Васька, тот самый нелюдимый мужик, которого приписали для ровного счета. Не свезло парню. Впрочем, кому тут везет?
Два дня работы не велись — официальный траур и разбор полетов. В бараках только и разговоров было, что о трагедии. Винили, конечно, начальство — Климцова, Разгильдяева и всю их шайку-лейку. Но обвинять можно было сколько угодно — а толку-то?
На третий день траур, видимо, закончился. В барак без стука ввалились надзиратели, а следом несколько арестантов вкатили тачки, доверху набитые… кандалами! Ножными и ручными. Здрасьте, приехали!
— Это шо за новости⁈ — прокатился по нарам возмущенный гул. — Мы теперь в железах вкалывать будем⁈ Ироды! За золото Христово готовы родную мать продать!
— Молчать, падаль! — рявкнул один из надзирателей, но шум не утихал. Барак роптал.
Тогда вперед вышел Климцов. Лицо темное от злости, в руке — кнут-семихвостка. Он медленно пошел вдоль нар, останавливаясь возле самых горластых и пристально, не мигая, глядя им в глаза. Тяжелый, нечеловеческий взгляд, от которого мороз по коже. Взгляд, говоривший без слов: «Ну? Пикнешь? Я тебе хребет этим кнутом перешибу». И это действовало лучше любых криков. Шум постепенно стихал. Арестанты, еще минуту назад готовые бунтовать, понуро опускали головы, сдергивали шапки и покорно протягивали руки и ноги под кандалы.
Я же сразу не поднимал головы, ибо знал: сорвусь, вот прям сейчас сорвусь и начну его рвать жестоко, возможно, зубами.
«Нельзя. Рано. Рано!» — бились в голове мысли.
Бунт был сломлен, еще не начавшись. Ваштейгер прошелся до середины барака, сурово поглядывая на всех и каждого, затем развернулся и направился к выходу.
— Приступайте! — негромко, но так, что было слышно в гробовой тишине, бросил он надзирателям, даже не обернувшись.
— Вот же зверюга! — тихо прошипел рядом Фомич. — Видать, хорошо его жизнь поучила… теперь он других учит.
Когда экзекуция «окандаливания» закончилась и мы снова почувствовали на себе знакомую тяжесть железа, нас выстроили на плацу. С одной стороны — наш гостеприимный барак. С другой — шеренга солдат 15-го Восточно-Сибирского линейного батальона, чьи штыки на фоне далеких сопок выглядели особенно зловеще, отрезая нас от мира, от воли, от всего.