Долго ждали начальство. Мерзли на пронизывающем ветру, гремя цепями и дыша на закоченевшие пальцы. Наконец солдаты зашевелились, унтеры забегали, и на плац выплыло несколько господ в горных мундирах.
— Шапки долой! — рявкнул надзиратель. Мы послушно обнажили бритые и не очень головы.
— Кто есть кто? — шепотом спросил я у Захара.
— Вон тот толстый, в цигейке — главный инженер Попов, правая рука Разгильдяева, — так же шепотом ответил старик.
Горный офицер, тот самый Попов, развернул бумагу и торжественно, с выражением начал читать приказ «его превосходительства господина Разгильдяева»:
— «Рабочие Карийского прииска! Возлюбленные чада мои!» — начал он елейным голосом.
Я чуть не поперхнулся. Чада⁈
— «Страдаю от того, что многих из вас вовсе не увижу…»
«Еще бы, сами угробили!»
— «Других нахожу в больницах или слабых от болезни. На три дня я вас увольняю от всех работ. В эти дни поблагодарим бога, помолимся о благоденствии царя…»
«Ага, щас!»
— «…и за здоровье начальника края, столь отечески пекущегося о судьбе вашей. Отслужим панихиды об усопших товарищах ваших, насыплем большие курганы над могилами умерших и обойдем с иконами наши жилища и работы — отдохнем, возвеселимся духом и затем с новыми силами и бодростью примемся за работы!»
— Это что, нам отдых, значит, полагается? Три дня⁈ — недоверчиво выкрикнул кто-то из толпы, пока Попов с самодовольным видом сворачивал бумагу.
— Ну, два дня вы уж отдыхали, пока трупы вылавливали и начальство думало, что делать, — снисходительно пояснил офицер. — Один день остался. Сегодня. А завтра — работать! И с удвоенной нормой, чтоб неповадно было плотины ломать! Кандалы, так и быть, снимем.
Народ заволновался, загудел. Лицемерие и наглость этого приказа переходили все границы. Разгильдяев — сволочь, демагог и ханжа! Иметь наглость писать такое людям, которых он же загнал в могилу! Да еще и разгильдяй, каких поискать — так бездарно организовать работы, угробить столько народу из-за жадности и тупости…
— Да чтоб он сдох, собака! Урод! — не выдержал кто-то.
— Да успокойтесь, все хорошо будет! Работайте усерднее — и бог поможет! — попытался встрять местный доктор, старикан с козьей бородкой. Но было поздно.
Кто-то швырнул камень в сторону начальства. Потом второй. Воздух напрягся, запахло кровью.
— Бей их, гадов! Смерть разгильдяям! — раздался дикий крик сзади. — Все равно нам тут подыхать — так хоть не от цинги!
И началось… Стихийный, отчаянный бунт голодных, замерзших, доведенных до предела людей. Кто-то вцепился в надсмотрщика, кто-то кинулся на солдат. Один арестант вырвал у солдата ружье, но выстрелить не успел — его тут же проткнули штыком. Вокруг меня — крики, вой, проклятья, лязг железа, глухие удары. Кровь брызнула на грязный снег.
Раздались выстрелы — солдаты, опомнившись, начали палить по толпе. Трое упали сразу. Кто-то рядом завыл, зажимая рану.
Я не стал ждать, чем кончится этот праздник непослушания. Рухнул в грязь, под ноги, притворился мертвым и лежал, не дыша, пока выстрелы и крики не стихли.
Бунт был подавлен быстро и жестоко. Но что-то изменилось. В воздухе повисло понимание: отсюда надо бежать. Любой ценой. Как можно быстрее.
Несколько дней после бунта прошли в напряженном молчании. Нас гоняли на работу еще злее, били по любому поводу, кормили еще хуже. Но страха в глазах людей я уже не видел. Была тупая злость и глухая решимость. В бараках стало тише, но это была тишина перед бурей. Мы смотрели друг другу в глаза — и понимали без слов. То, что тлело под пеплом отчаяния, готово было вспыхнуть.
И очень скоро мы — семь оставшихся в живых членов нашей артели — начали шепотом обсуждать план побега. Ночами, под вой ветра и кашель соседей по нарам.
— Лес — он кругом. Тайга, — неожиданно начал Сафар. — Если до перевала дойти — там села. А дальше — воля…
— А караул? А кандалы? — спросил Фомич.
— Снимут через пару дней-то, а караул нынче часто в караулку греться бегает, — сказал Захар.
— Летом надо бежать, — мрачно заметил Фомич.
— Так-то оно так, — согласился старик. — Да только как снег сойдет — нам всем сразу железа на ноги повесят до осени али зимы. Вот и беги! Нет, если бечь — то сейчас надо, пока кандалов не будет!
Я не сразу стал говорить вслух свое мнение, до поры прислушиваясь. Слушал, прикидывал, сравнивал. Неудачная попытка может стать в жизни последней. Побег не шутка: тут одна ошибка — и все, смерть в тайге или от штыка солдата. А один ссучившийся предатель — и всех нас, как вшей, к ногтю.
Наконец я сказал:
— Раз тут такие дела, то надобно бежать, братцы. Только тут ведь дело-то какое… Нас не сильно и охраняют, потому как знают — далеко, особенно зимою, не убежишь. Нужно оружие, нужны запасы, лошади и сани.
— Дак где же энто все взять-то нам, сударик да соколик⁈ — ехидно спросил Фомич.
— В этом-то все и дело! Взять это негде. Ни купить, ни украсть — никак. Выход тут один.
— Какой же? — хмыкнул Фомич.
— Бунт. Мы должны поднять бунт! И все взять!
— Так был уже бунт, — хмыкнул Фомич.
— Был, но глупый! Мы свой сделаем. Все продумаем, подготовимся. Да и не одни мы тут застряли и не ходим подохнуть. Найдем людей, — чеканил я каждое слово.
Начали с малого. Слушали толки каторжан, подсчитывали смены караула. Запоминали, кто где дежурит, у кого есть слабина. Один солдат, новобранец из Тамбова, вечно стоявший на часах у амбаров, шибко тосковал по дому. Фомич с ним заговорил про лето, про реку Цну, а бывший солдат Софрон — про нелегкую долю служивого. Скоро мы поняли: душа у парня мягкая.
— Не пойдет с нами, но в нужный час может отвернуться, — приговорил Фомич.
Отлично. Это уже немало!
Другим делом было устроить волнения, что смогли бы отвлечь внимание надзирателей и конвоиров. Из барака в барак пошла молва: готовится буча. Слух этот пожаром пробежал. Мы разговаривали тихонько, аккуратно, намеками, с теми, кто здесь надолго и кому доставалось от администрации, с тем, кто с ней не связан. Захар и Фомич шныряли среди людей, толковали и уговаривались, убеждали, обещали…
Уже вскоре разговоры эти дали свои плоды. Порой приходили и те, кого мы не звали.
Наш башкир, Сафар, ловко прятал хлеб, под одним из камней вырыв тайник. Захар тайком изготовил снегоступы — без них по заснеженной тайге и версты не пройти. Изе Шнеерсону было сказано избавиться от всего тяжелого товара, закупив поболее продовольствия, и быть наготове. Он, понятное дело, вволю постонал про договоренности и гешефты, но после успокоился.
Владимир Левицкий, пристроенный писарем в конторе, по моей просьбе спер там осьмушку бумаги и нацарапал план — схематичный, примитивный, но с главными пунктами: где застава, где просека, казачий разъезд.
Я решил, что пора поговорить с ним начистоту. Снова пришлось умаслить охранника, чтобы попасть в его каморку.
Левицкий встретил меня настороженно. После бунта и расстрела атмосфера на прииске была тяжелая.
— Серж? Опять вы? Что-то срочное? — спросил он, отрываясь от бумаг.
— Можно и так сказать, Владимир Сергеевич. И важное, — сказал я, понизив голос. — Мы уходим. Готовим побег.
Он побледнел.
— Побег? Сейчас? Зимой? Вы с ума сошли! Это верная смерть!
— А оставаться здесь не смерть? — усмехнулся я. — Вам сидеть пятнадцать лет. Пятнадцать лет на Каре! Вы верите, что доживете?
Он молчал, глядя в стол. Его руки слегка дрожали.
— Здесь нет будущего, Владимир Сергеевич. Ни для меня, ни для вас. Мы готовим бунт, чтобы прикрыть побег. У нас есть план, кое-какие припасы. Шанс маленький, но он есть. Оставаться здесь — шансов нет.
— Но… куда бежать? Как? Я… я не приспособлен к тайге, к лишениям… — Голос его дрогнул.
— Никто не приспособлен. Но лучше умереть свободным в тайге, чем рабом на руднике. С нами Сафар — он знает лес. Фомич и Захар — опытные бродяги. И другие. Вместе мы справимся. Или погибнем вместе. Мы предлагаем вам идти с нами. Бросать вас здесь… не по-людски как-то.
Левицкий долго молчал, обхватив голову руками. Я видел борьбу в его глазах — страх, отчаяние, но и проблеск какой-то безумной надежды. Он был дворянин, привыкший к другой жизни, но каторга и его ломала, напрочь стирая сословные границы.
— Это… безумие, — наконец прошептал он.
— Возможно. Но это единственный выход, — твердо сказал я. — Решайте. Времени мало. Если идете — будьте готовы. Если нет… что ж, прощайте.
Он поднял на меня глаза. В них была решимость, смешанная со страхом.
— Я… я не знаю… Вы правы, здесь… здесь — смерть. Но и там…
— Там есть шанс, пополам на пополам. Здесь — точно, — отрезал я. — Мы уходим, как только представится случай. Дайте знать, если вы с нами.
Я вышел, оставив его одного со своими мыслями. Не был уверен, согласится ли он. Слишком велик риск, слишком чужд ему этот мир насилия и отчаянной борьбы за жизнь. Но я должен был предложить.
На следующий день он сам подошел ко мне и шепнул:
— Прииски охраняет Восточно-Сибирский линейный батальон и сотня Верхнеудинского казачьего полка. Если от солдат уйдете, казаки уже не страшны. Снег глубокий, кони по нему никак не пройдут. Да и вообще, вернее всего, нас никто не будет искать. Решат, и так в тайге замерзнете!
В один из вечеров, сидя у стены, я заметил, как смотрит на нас Осип Гринько — бывший писарь, а ныне лизоблюд надсмотрщика. Глаза у него юркие, суетливые, и вечно улыбается — противно, как хорек.
— За ним смотреть надо, — прошептал Захар. — Трется с надзирателями и всегда сытый ходит, ажно рожа лосниться. Причиндал![1]
Так пришлось думать и о стукаче. Захар взял это на себя.
План вырисовывался. Жестокий, рискованный, почти безумный. Но это был шанс. Мы решили ждать удобного момента — новой вспышки недовольства. Под шумок захватить немного еды из амбара, оружие — хотя бы одно ружье у зазевавшегося часового, топоры, ножи, кайло — и рвануть всей артелью в тайгу. А там будь, что будет.