Мы ушли, а Захар с башкиром остались. Никто не жаловался и не плакал. Не до того было.
На ночь мы устроили лежку у корней старой поваленной лиственницы. На следующий день ударил мороз. Давно не сушенная одежда заледенела, стояла колом. Вековые кедры буквально звенели от мороза, воздух колол, будто северные колдуньи иголками шили нашу кожу. Снег хрустел так, что казалось — это сама земля жалуется, стонет под нами.
В тайге было тихо, но мы знали: наверняка преследование шло. Да и не одни мы драпанули: еще и во втором остроге бунт. Все на ушах стоят от такого! Под вечер нам показалось, что где-то вдали раздался выстрел. Была ли это погоня, или просто морозный воздух донес звуки чьей-то охоты на белку — так и осталось неизвестно.
На пятый день мы вышли к странному месту: как будто широкая поляна распахнулась перед нами. Лес вдруг отступил, открыв просторную ложбину. Мы не сразу поняли, что попали в долину реки.
— Так, робяты, — насторожился многоопытный Фомич, — место открытое, надобно нам поспешать, а то и ветром продует, и глаз чужой может зацепить!
И, зараза, как в воду глядел! Не прошли мы и ста шагов, как послышался стук копыт, и из-за пригорка вынырнули три всадника в якутского кроя тулупах. К седлам приторочены ружья. На головах — меховые шапки с черной оторочкой. Лошадки приземистые, мохнатые — местная низкорослая порода. Другие тут не выживают…
— Якуты, — с отчаянием в голосе прошептал Фомич. — Якутский казачий полк. Разъезд! С казачьей станицы или с зимовья!
Мы замерли. Изя хотел было бежать, но я удержал его, зацепив за рукав. Поздно…
Один из якутов подъехал к нам вплотную. Плоское узкоглазое лицо его показалось мне мрачным, но без признаков страха или гнева. Под тулупом я явственно различил казачий мундир. Размахивая ногайкой в левой руке, всадник быстро, не по-русски, заговорил. Слушая его, я мог лишь развести руками: никто из нас этой тарабарщины не понимал.
— Господин урядник, — униженно кланяясь, вышел вперед Фомич. — Не извольте гневаться. Мы золотоискатели! Позвольте нам идти!
Якут, услышав это, вперился глазами в следы клейма на лице Фомича и помрачнел еще больше. Его товарищи быстро переглянулись, и руки их потянулись к рукоятям сабель.
Черт… Что делать-то? Даже если мы одолеем их сейчас в схватке, наши ружья со штыками — это все-таки не шутка, кто-то из наших погибнет, кто-то будет ранен, а самое главное — этого разъезда ведь хватятся, отправят на поиски новые казачьи отряды…
Софрон напрягся, поглаживая ладонью ружейный приклад, затем будто невзначай скинул рукавицу — чтобы в случае чего быстрее открыть огонь.
Напряжение нарастало. Нас больше, но мы пешие, а якуты на конях. Откровенно говоря, я был удивлен их миролюбием: скорее, можно было бы ожидать, что они сразу набросятся на нас. Но сейчас дело шло к схватке, и наши шансы в ней были совсем не бесспорны.
Якуты беспокойно переглядывались. Один как будто невзначай отъехал чуть в сторону, как будто перерезая нам путь в лес. Изя страшно побледнел, нащупывая что-то за пазухой, моя рука невольно легла на обух заткнутого на пояс топора. Сейчас начнется… Сейчас… Сейчас!
Внезапно Софрон вскинул ружье, выцеливая унтера.
— Таҥнары! Мин эйигин өлөрүөм! — взмахнув нагайкой, диким голосом закричал якут, которого я принял за рядового казака. Урядник красноречиво положил руку на рукоять сабли, с мерзким визгом вынимая ее из ножен.
Глава 20
Глава 20
Напряжение, разлитое в воздухе, вот-вот готово было разразиться бойней. Еще секунда — и начнется кровавая баня на якутский манер. Наши три ружья против их сабель, нагаек — шансы, прямо сказать, так себе. А они еще и верхом.
Вдруг сзади послышался хруст снега. Оглянувшись, я чуть не охренел от изумления: к нам сквозь сугробы, отдуваясь, как паровозы, торопливо продирались уже мысленно похороненные нами Сафар и Захар. Явились, не запылились!
— Погоди, не стреляй, — произнес башкир, тяжело дыша. — Я с ними… попробую… потолковать!
Он шагнул вперед, картинно сложил руки ладонями вверх, видимо, жест означал «я мирный, не бейте сильно», и залопотал что-то на своем птичьем языке. Речь его лилась странно — напевно, с присвистом, будто шаман камлал. Главный якут или кто он там, слушал, хмурясь, потом кивнул и коротко ответил, тоже на своем наречии.
Так они переругивались минут пять. Мы стояли как истуканы, боясь дышать и ожидая, чем закончится этот дипломатический раут — дракой или мирным договором. Наконец, Сафар вернулся к нам, лицо непроницаемое.
— Говорят — можем валить на все четыре стороны. Они нас не тронут и не выдадут. Не хотят кровь проливать неизвестно за что.
Он снова повернулся к казакам, и тут началось самое интересное. Они заговорили оживленнее, тыча руками в разные стороны, явно объясняя Сафару дорогу или местные сплетни. Тот с умным видом кивал, иногда вставляя свои комментарии. Прямо совет старейшин!
— Что он сказал, Сафар? — не вытерпел я.
— Подсказал идти туда. — Сафар махнул рукой куда-то на юго-запад. — Дня через три пути, говорит, будет деревня русских. Кержаки. Мельница у них там, амбары… Может, и харчами разживемся. Ну, или по мордам получим — тут как повезет.
Мы молча разошлись с якутами. Слов не было, да и не требовались они. Сафар даже пожал руку их старшему, который неожиданно оскалился в подобии улыбки и махнул на прощанье.
Тут только я разглядел Захара. Старик выглядел хреново — бледный, как смерть, еле на ногах стоял.
— Как ты? Ноги как? Доковыляешь?
— Нормально, — просипел он. — Два пальца того… отмерзли.
— И чего? Почернели? — похолодел я. Гангрена в тайге — это верный билет на тот свет.
— Нет. Сафар оттяпал. Чик — и готово. Да, Сафар?
Башкир молча выразительно покрутил в руках свой острый нож и спрятал его за пояс. Хирургия по-таежному. Хорошо хоть не всю ногу отнял.
Или голову.
Два дня мы перли по руслу замерзшей реки, подгоняемые в спину ледяным ветром, который норовил залезть под тулуп и отморозить остатки мужества. Лед под ногами трещал так, будто сама река стонала, но держал — толстый, зараза.
На третий день наши носы, отвыкшие от ароматов цивилизации, учуяли запах дыма. Вскоре показалась и сама деревня — десяток крепких изб, заборы, сараи — кержацкое гнездо на краю света. Собаки тут же подняли яростный лай. Заваленные снегом избы стояли суровые и неприветливые. Чужак здесь хуже чумы.
Первых жителей мы встретили у колодца — двух баб, закутанных так, что одни глаза торчали. Увидев нашу живописную компанию и с оружием, они застыли. Потом одна дико взвизгнула:
— Ой, батюшки! Варнаки! Убивцы! Режут! — И, бросив ведро, припустила к избам, голося на всю деревню. — Спасайте! Ратуйте, православные! Сильничают!
Другая же просто впала в ступор — стояла столбом и хлопала глазами, видимо, решая, в какую сторону падать в обморок.
— Куда ж вы, красавицы? — выступив вперед, елейным голосом затянул Софрон, прирожденный дипломат и соблазнитель. — Да мы ж люди мирные, промысловики! Шли мимо, замерзли! Пустите погреться! А может, и торг какой устроим…
Но было поздно. Из изб уже неслись мужики — кто с вилами, кто с топором, а один даже с допотопным кремневым ружьем. Все суровые, бородатые, решительные. Дело явно пахло керосином, вернее, хорошей дракой с применением сельхозинвентаря. Сафар напрягся, рука легла на топор. Изя, как обычно в критической ситуации, попытался слиться с пейзажем, отходя в сторонку. Кержаки нас окружали.
— Вы, робяты, валили бы отседова подобру-поздорову, — пробасил самый авторитетный на вид седобородый старик, видимо, местный староста. — А то у нас с вашим братом, с варнаками, разговор короткий!
Толпа угрожающе загудела, мужики сжимали топоры и вилы.
— Щас мы вас поленом-то окрестим!
— Неча тут шастать, нехристи!
— А ну, вертайся в лес, откуда пришел, пока цел!
— Да что вы, отцы родные! Миленькие! — не растерялся Софрон, снова влезая вперед. — Да вы не беспокойтеся! Мы люди тихие! А этот вот, — он ткнул пальцем в Фомича, — он вообще блаженный! Юродивый! Из расконвоированных! Он и мухи не обидит — только и знает, что про нерчинский завод свой бормочет да ходит под себя иной раз от слабости ума! Безобидный совсем!
От такой наглой лжи мы не выдержали и прыснули смехом. Фомич побагровел от ярости, но мы ржали в голос — нервы, натянутые до предела, наконец сдали.
Кержаки, услышав наш дружный гогот, тоже как-то растерялись, а потом и сами заулыбались. Напряжение спало. Начались шутки в адрес перепуганных баб.
— Чего надо-то? — пробасил староста.
— Да переночевать бы где да погреться, — сказал я. — Мы люди смирные, промысловые. Идем своей дорогой. Дайте приют на ночь — может, и торг какой устроим.
— Да где вас всех разместить? В амбаре если только?
— Помилуйте, отцы! Замерзнем же там! — выдал я. — Вы ж православные! Как можно с братом по вере этак-то поступать?
— Прохор Емельяныч, мож, в баню их пустишь? — обратился кто-то из толпы к самому здоровому и хмурому мужику с черной бородой лопатой.
— А на кой они мне в бане? Вшей только напустят! — недружелюбно буркнул Прохор.
— Дак промысловики же! Может, купят у тебя чего? Потолкуешь!
Услышав про баню, я чуть не застонал от предвкушения. Горячий пар! Веник! Эх!
— Ежели кайло да заступ отдадим — пустишь в баню помыться да переночевать? — напрямую спросил я Прохора. Тот смерил меня взглядом из-под насупленных бровей.
— Кайло да заступ… Казенные, небось? Тьфу, а не товар!
— Да нам бы только вшей прожарить да кости распарить! — униженно зачастил Софрон. — Ну уважь, хозяин! Ради Христа! А инструмент завсегда в хозяйстве пригодится!
Прохор пожевал губами, прикидывая что-то. Потом махнул рукой.
— А, с вами! Ладно! Попаритесь, переночуете. Дров не жалко, тайга вон она. Тока утром чтоб духу вашего тут не было!
— Всенепременно! Будьте спокойны! — обрадовались мы и, взвалив кули, поплелись за Прохором к его добротному, крепкому двору.