Нерчинск встретил нас холодом и дымом, столбами поднимавшимся от труб приземистых городских домов. Мы обошли город стороной. Как почти все города здесь, Нерчинск ограничен заставами, на которых с нас спросят паспорт или «вид на жительство», которых у нас нет. Спрятались в ночлежке — развалюхе за чертой города. Тут жили всякие непонятные личности: и те, кто скрывался, и те, кому скрываться было не нужно, — их никто и не искал.
Нас тут приняли как родных.
Наша проблема заключалась в том, что мы понятия не имели, где на заводе находится кирпичный склад, да и где сам завод. Нужен был проводник.
Найдя среди местных обитателей пару разговорчивых мужиков, я решил их расспросить.
— На завод как бы попасть? — поинтересовался я.
— На какой такой завод? — уставились на меня с непониманием.
— На нерчинский. Он за заставой или где-то за городом? — продолжил расспрос я.
Мужики недоуменно переглянулись.
— Ты что, паря, шутки шутишь? Нерчинский завод на Нерче. Отсюда, почитай, триста вёрст будет! — хмыкнул один из них себе в бороду. Я в ответ уставился на них.
— Это как это? — попытался я уточнить.
— А так это! — передразнил меня тот, что помоложе, чернявый тип со скуластым восточным лицом.
— Нерчинский завод-то, паря, что, думаешь, в Нерчинске? Ага, держи карман шире! Он на реке Нерче, почти что у границы. Только нечего вам там делать.
— Что? Мы, значит, шли не туда? — возмутился Левицкий.
— Выходит, что так, Владимир Сергеевич! — грустно заметил я.
— А отчего нам таки не надо туда идти? — настырно вылез вперед Изя.
— А чего там теперь делать? Завод закрыт. Народ весь, горнозаводских работников, поверстали в казаки и выслали на Амур, боронить, значит, новую землю нашу, Даурию. Каторжных всех на Кару услали. Пустота там, мерзость запустения.
Мы переглянулись. Делать нечего — надо пилить еще триста вёрст!
Не сделали мы и половины версты, как стало окончательно ясно: сани наши, верой и правдой служившие всю зиму по морозу да снегу, теперь стали обузой. Полозья вязли в раскисшей земле, лошаденки последние силы тратили, вытягивая их из топи. Дальше так нельзя было. Нам дорога лежала на юг, в степи. Окончательно стало ясно: менять надо сани на коней. Пришлось возвращаться.
— Мужики, а где бы нам коней добыть заместо саней? — вернулся я к парочке разговорчивых.
— Это вам к амбарщику надо! — охотно отвечал чернявый. — Давай покажу!
Поскольку попасть в город мы не могли, пришлось ждать в кабаке у дороги. Мы сидели около часу, потягивая мутный, но крепкий чай, когда наконец чернобородый тип вернулся в сопровождении миниатюрного китайчонка в стёганом серо-зеленом халате.
— Во-от, этот нехристь вас отведет куда надо, — указал он на китайца.
Тот улыбнулся во всё свое плоское лицо и махнул рукой, приглашая следовать за ним. Очень скоро оказалось, что по-русски он ни бельмеса, только улыбается и машет, показывая путь. Впрочем, нам того и надо было.
Проехали мы так версты три, и наконец улыбчивый китайчонок привел нас к стойбищу торговца. Неказистая юрта, рядом навес, под которым сложен всякий товар: шкуры тарбаганов, кирпичный чай, старательские инструменты. Пристроили наши сани рядом, под тем же навесом. Две штуки, ладно сбитые, крепкие сибирские дровни, хоть и потертые долгой дорогой.
Нам навстречу вышел невысокий, сухонький в синей потертой куртке китаец, волосы которого были заплетены в косу. Глаза узкие, хитрые, всё подмечают. Улыбнулся беззубо, поклонился. Звали его, как мы позже разобрали, Лу Цинь.
Начался торг. Говорили чудно — он по-своему лопочет, мы по-русски да пальцами тычем, руками машем. Языка друг друга толком не знали, так, обрывки слов, что по торговым делам прижились — «моя», «твоя», «цена», «меняй». Купля-продажа жестами, одним словом.
Захар, самый наш хозяйственный кремень-мужик, да еще и знавший несколько слов по-китайски, на сани наши показывает:
— Сани! Хорошо сани! Зима — ехай! Крепко! Два! — И два пальца растопырил.
— Кони надо! Четыре! — Он показывает четыре пальца.
Лу Цинь кивает понимающе, подходит, полозья щупает, дерево ковыряет ногтем. Оценивает. Потом качает головой, цокает языком и показывает на своих лошадей, пасущихся неподалеку — некрупных, коренастых, монгольского типа. Поднимает четыре пальца, потом снова два — мол, за двое саней дам только двух коней.
Захар мотает головой:
— Не! Сани — крепко! Дорога — далеко! Четыре коня!
Лу Цинь руками разводит, что-то быстро говорит на своем языке, показывая на коней, потом на небо, потом снова на сани. Видимо, объясняет, что кони тоже денег стоят, кормить их надо, а сани скоро совсем ни к чему станут — весна же. И опять два пальца сует.
Долго мы так препирались. Солнце уже к полудню поднялось, припекать начало. Мы устали, да и китаец, видно, понял, что просто так мы не отступим. Принес он пиалы маленькие и чайник медный. Сели мы на кошму у входа в юрту. Чай разлил — темный, горький, дымком пахнет. Пьем молча. Воздух теплый, пахнет прелой землей и чем-то еще, незнакомым, китайским — то ли дымом от очага, то ли пряностями какими.
Тишина эта, чай странный будто размягчили нас. Захар вздохнул, посмотрел на Лу Циня, потом на коней.
— Ладно, — говорит. — Два сани — три коня. И седла! Хоть какие! Он показывает три пальца и изображает езду верхом.
Лу Цинь секунду думает, потом лицо его расплывается в улыбке. Он кивает часто-часто:
— Меняй, меняй! Три конь! Седло… мало-мало дам! Хорошо!
Ударили, как водится, по рукам. Выбрали мы трех коней покрепче, получили три старых, потертых, но еще годных седла и уздечки. За оставшегося коня и седло пришлось доплачивать рублем, в пятерку встала покупка еще одного коня, помимо того, что мы отдали тулупы и топоры, взятые с напавших на нас, да и другой инструмент, который тащить с собой было бессмысленно, оставив себе немного заступов и одну кирку. За пару рублей взяли еще снеди, вяленой рыбы и мяса, да и овса.
Поклажу нашу скудную пришлось распределять и крепить к седлам. Сани наши остались стоять одиноко под навесом. Жалко их было немного — сколько верст на них отмахали, сколько ночей у костра рядом с ними провели. Они были свидетелями нашего побега, нашей зимней дороги. А теперь — всё, отслужили.
Мы тронулись в путь. Ехать верхом после долгой ходьбы и тряски в санях было поначалу непривычно и тяжело, тем более мне. Большого навыка у меня не имелось, но тут то ли рефлексы самого тела сработали, то ли еще чего, но мне было вполне сносно.
Лошаденки, выменянные у ушлого Лу Циня, оказались выносливыми, но не быстрыми, да и кормить их было почти нечем — свежая трава только-только пробивалась.
Весна в Забайкалье набирала силу робко, но властно. Степи, еще недавно бурые и мертвые, покрывались нежной, почти изумрудной дымкой молодой травы. Солнце пригревало вовсю, хотя ветер с Хингана все еще нес ледяное дыхание недавней зимы. Ехали мы неспешно, экономя силы — и свои, и лошадиные.
Прошло семь дней, и вот перед нами раскинулась долина скованной льдом реки Нерча, по краям которой тянулись заборы, палисады, домишки с окнами, похожими на пустые глазницы. Чуть дальше за избами — длинные здания казённого Нерчинского сереброплавильного завода, ныне остановленного за невыгодностью работ.
Отсюда, издали, с холмов, он представлял собою весьма специфическое зрелище: в центральной части громоздились весьма импозантные здания заводоуправления — с колоннами, портиками и прочими излишествами классической архитектуры, а в стороне по речной долине тут и там были разбросаны длинные, темно-серого некрашеного дерева цеха и навесы, амбары, склады и непонятного назначения сооружения. И первой неожиданностью для нас стало то, что завод вовсе не выглядел покинутым! Над некоторыми зданиями курился дымок, рядом ходили люди, бегали собаки, лежали поленницы дров, а земля рядом была разгорожена под грядки.
— Это что тут, живут, что ли? — удивился Чурис.
— Ну а чего же нет-то? — ехидно спросил Захар.
— На заводах у нас вечно кто-то да живёт — мастера, горнозаводские люди, да и начальство, бывает, квартиры тут держит.
— Так завод-то закрыт! — возмутился Чурис.
— Ну, закрыт и закрыт. А избы-то что, бросать сразу, что ли? Кто-то уехал отсель, а кто и остался. Свой угол, знаешь ли, дорогого стоит! — пожал плечами Захар.
Стало ясно, что просто так туда не зайдёшь. Сразу начнут приставать — кто, чего, зачем явились, кликнут казаков, а у них уже небось есть наши приметы… В общем, дело надо было обмозговать.
Найдя при дороге корчму, мрачную и бедную, как нищенка на паперти, сели и коллективными усилиями стали вспоминать, что говорил Фомич про клад.
— Что он там буробил-то? «За кирпичным складом»? А где он там, этот кирпичный склад? — спросил Захар у Софрона.
— Ну да, про кирпичный склад покойный точно баял, это я помню! В пятнадцати вроде шагах. Еще какой-то колокол упоминал… Вроде.
— Вспомнить надо! — сурово процедил я.
— А то пока мы там шаримся, возьмут нас за жабры, и привет.
— Еще что-то про Божью Матерь было! — вспомнил вдруг Изя.
— Точно! «Холодный колокол, под взором Божьей Матери!» — обрадовался Софрон.
— Только что это значит? Может, просто бредил? Кончался он уже! — предположил Тит.
— Ну, если так рассуждать, мы сюда, выходит, вообще зря пришли! — осадил я его.
— Чего ты общество расхолаживаешь? Ладно, кто-нибудь ещё что-то помнит? — Почесав в затылках, мужики решили, что больше Фомич не сказал перед смертью ни слова.
— Ну ладно. Дождёмся ночи да пойдём. Она нынче лунная будет, сможем видеть все и без огня! А пока давайте отдыхать! — приказал я, и все мы завалились дрыхнуть до вечера.
Настал вечер, за ним — ветреная, холодная, с заморозками, ночь. Оставив наших коней за пригорком под присмотром Изи Шнеерсона, мы подхватили пару заступов, два кайла, украденных еще с карийских приисков, и выдвинулись в сторону нерчинского завода.