– А! – сказала она. На щеках ее выступили красные пятна. – Он хотел драться с вами? – спросила она.
– Да, – отвечал я.
Она засмеялась ужасным смехом.
– Только этого недоставало! – воскликнула она. Затем, обращаясь ко мне, продолжала: – Я и отец составляем прекрасную парочку, но благодаря богу есть на свете человек, еще более скверный, чем мы. Благодарю бога, что он показал мне вас в таком свете! Нет на свете девушки, которая не стала бы презирать вас.
Я довольно терпеливо переносил многое, но это было уже слишком.
– Вы не имеете права так говорить со мной, – сказал я. – Разве я не был добр к вам или не старался быть добрым? И вот награда! Нет, это слишком.
Она продолжала глядеть на меня с улыбкой ненависти.
– Трус! – сказала она.
– Ни вы, ни ваш отец не смеете произносить это слово! – закричал я. – Я еще сегодня, защищая вас, бросил ему вызов. Я снова вызову эту гнусную лисицу. Мне безразлично, кто из нас будет убит. Пойдемте вместе домой, покончим со всем этим, со всем вашим гайлэндским отродьем! Увидим, что вы подумаете, когда я буду убит.
Она покачала головой с той же самой улыбкой, за которую я готов был побить ее.
– Смейтесь, смейтесь! – кричал я. – Отцу вашему сегодня было не до смеха. Я не хочу сказать, что он струсил, – поспешно прибавил я, – но он предпочел другой выход.
– О чем вы говорите? – спросила она.
– О том, что я предложил ему драться со мной, – отвечал я.
– Вы предложили Джемсу Мору драться с вами? – воскликнула она.
– Да, – сказал я, – и он не пожелал этого, иначе мы не были бы здесь.
– Вы на что-то намекаете, – заметила она. – Что вы хотите сказать?
– Он хотел заставить вас выйти за меня замуж, – отвечал я, – а я не хотел. Я сказал, что вы должны быть свободны и что я переговорю с вами наедине: я не предполагал, что произойдет подобный разговор! «А что, если я не позволю?» – спросил он. «Тогда придется прибегнуть к поединку, – сказал я. – Я так же мало хочу, чтобы меня навязали молодой леди, как не желал бы, чтобы мне навязали невесту». Вот мои слова. Это были слова друга. И хорошо же вы отплатили мне за них! Теперь вы отказали мне по собственной свободной воле, и никакой отец в Гайлэнде или в другом месте не может приневолить меня к браку. Я позабочусь, чтобы ваше желание было исполнено. Я буду делать то же, что делал до сих пор. Но мне кажется, что вы хотя бы из приличия могли выказать мне хоть некоторую благодарность. Я думал, право, что вы лучше знаете меня! Я не совсем хорошо поступил с вами. О, то была минутная слабость! Но считать меня трусом – и таким трусом! – о милая моя, это было для меня большим ударом!
– Разве я могла знать, Дэви? – воскликнула она. – О, это ужасно! Я и мои родственники, – при этом слове она отчаянно вскрикнула, – я и мои родственники недостойны говорить с вами! О, я готова на улице стать перед вами на колени и целовать ваши руки, умоляя о прощении.
– Я сохраню те поцелуи, которые уже получил от вас! – воскликнул я. – Поцелуи, которые я хотел получить и которые имели цену. Я не желаю, чтобы меня целовали из раскаяния.
– Что вы можете думать о такой дурной девушке? – спросила она.
– Да я все время говорю вам об этом! – сказал я. – Вам лучше оставить меня. Вы не могли бы сделать меня более несчастным, чем теперь, если бы даже захотели. Обратите внимание на Джемса Мора, вашего отца, с которым вам еще предстоит трудное объяснение.
– О, как ужасно, что мне приходится остаться на свете одной с этим человеком! – воскликнула она, с большим усилием стараясь овладеть собой. – Но не беспокойтесь больше об этом, – сказала она. – Он не знает моего характера. Он дорого заплатит за этот день, дорого, дорого заплатит!
Она повернулась, направляясь домой. Я сопровождал ее. Вдруг она остановилась.
– Я пойду одна, – сказала она. – Я должна увидеться с ним наедине.
Я некоторое время в бешенстве бродил по улицам, называя себя самым несчастным человеком в мире. Злоба душила меня. Хотя я глубоко дышал, но мне казалось, что в Лейдене не хватает для меня воздуха. Я думал, что задохнусь. Остановившись на углу улицы, я целую минуту так громко смеялся сам над собой, что прохожий оглянулся. Это привело меня в чувство.
«Я слишком долго был простаком, бабой и тряпкой, – думал я. – Теперь этого больше не будет. Это мне хороший урок – не связываться больше с проклятым женским полом, который погубил человека в начале мира и будет губить его до скончания века. Видит бог, я был достаточно счастлив, пока не увидел ее. Клянусь богом, я могу быть снова счастливым, когда расстанусь с ней».
Больше всего я теперь желал, чтоб они уехали. Меня не покидала эта мысль. Я с какой-то злой радостью представлял себе, в какой бедности им придется жить, когда Дэви Бальфур перестанет быть для них дойной коровой. Вдруг, к моему великому удивлению, настроение мое совершенно изменилось. Я все еще сердился, все еще ненавидел ее, но считал себя обязанным позаботиться о том, чтобы она не терпела нужды.
Я быстро пошел домой, где увидел за дверью упакованные чемоданы, а на лицах отца и дочери прочел следы недавней ссоры. Катриона была похожа на деревянную куклу. Джемс Мор тяжело дышал, лицо его было покрыто белыми пятнами, а нос как-то свернуло на сторону. Как только я вошел, девушка взглянула на него пристальным, угрожающим взглядом. Этот взгляд был красноречив, и, к моему удивлению, Джемс Мор подчинился безмолвному приказу. Было ясно, что его хорошо пробрали и что в девушке было больше энергии, чем я предполагал, а в мужчине больше малодушия, чем я ожидал от него.
Он заговорил, называя меня мистером Бальфуром и, очевидно, повторяя чужие слова. Он не успел сказать многого, так как после первой торжественной фразы его прервала Катриона.
– Я объясню вам, что хочет сказать Джемс Мор, – проговорила она. – Он хочет сказать, что мы пришли к вам, как нищие, не особенно хорошо поступили с вами и стыдимся своего неблагодарного и дурного поведения. Теперь мы хотим уехать и быть забытыми. Но мой отец так плохо вел свои дела, что мы не можем сделать и этого, если вы опять не дадите нам милостыни. Вот что мы такое – нищие и блюдолизы.
– С вашего позволения, мисс Друммонд, – сказал я, – мне надо поговорить с вашим отцом наедине.
Она пошла в свою комнату и заперла дверь – без слова и взгляда.
– Извините ее, мистер Бальфур, – заметил Джемс Мор, – она невоспитанна.
– Я пришел не для того, чтобы рассуждать с вами об этом, – отвечал я, – но чтобы расквитаться с вами. А для этого мне приходится говорить о вашем положении. Мистер Друммонд, я посвящен в ваши дела больше, чем вы бы того желали. Я знаю, что у вас были свои деньги в то время, как вы занимали их у меня. Знаю также, что с тех пор, как вы в Лейдене, вы получили что-то еще, хотя и скрыли это даже от своей дочери.
– Будьте осторожны! Я не позволю больше раздражать меня! – вспылил он. – Вы оба мне надоели. Что за проклятая штука быть отцом! Она позволила себе относительно меня выражения… – Тут он остановился. – Сэр, у меня сердце солдата и отца, – продолжал он снова, приложив руку к груди, – оскорбленное в обоих этих качествах. Будьте осторожны, прошу вас.
– Если бы вы дослушали меня до конца, – сказал я, – вы увидели бы, что я хлопочу о вашей же пользе.
– Дорогой, друг, – воскликнул он, – я знаю, что могу положиться на ваше великодушие!
– Дадите ли вы мне наконец высказаться? – сказал я. – Дело в том, что я ничего не выигрываю от того, бедны вы или богаты. Но мне кажется, что ваши средства, происхождение которых таинственно, не совсем достаточны для вас. А я не хотел бы, чтобы ваша дочь терпела в чем-либо недостаток. Если бы я мог говорить об этом с ней, то мне, конечно, и в голову не пришло бы довериться вам, потому что я знаю, что вы любите только деньги, и всем вашим громким словам не придаю никакого значения. Но я все-таки верю, что вы по-своему любите свою дочь, и мне приходится довольствоваться этой уверенностью.
Затем мы согласились, что он будет извещать меня о своем местопребывании и о здоровье Катрионы, взамен чего я обязался выплачивать ему небольшое пособие.
Он выслушал все это с большим вниманием и, когда я кончил, воскликнул:
– Дорогой мой, милый сын мой, это действительно достойно вас! Я буду служить вам с солдатской верностью…
– Довольно об этом! – сказал я. – Вы довели меня до того, что при одном слове «солдат» мне делается тошно. Наша сделка совершена. Теперь я ухожу и вернусь через полчаса. Надеюсь найти квартиру свободной от вас.
Я дал им достаточно времени на сборы, боясь больше всего еще раз увидеть Катриону. Втайне я чуть не плакал, хотя и поддерживал в себе гнев из чувства достоинства. Прошло, должно быть, около часу. Солнце зашло, и узкий серп молодого месяца выплыл на фоне огненно-красного заката; на востоке показались звезды, и когда я наконец вошел в свою квартиру, в ней уже царила темнота. Я зажег свечу и осмотрел комнаты. В первой не оставалось ничего, чтобы могло вызвать воспоминание об уехавших, по во второй я в углу на полу увидел небольшой узел, при взгляде на который у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди. Она оставила, уезжая, все, что получила в подарок от меня! Этот удар я почувствовал сильнее всего оттого, может быть, что он был последним. Я упал на эту груду платья и вел себя настолько глупо, что мне даже совестно говорить об этом.
Уже поздно ночью, когда стало очень холодно и зубы мои начали стучать, ко мне вернулось некоторое мужество, и я стал соображать. Я не мог переносить вида этих несчастных платьев и лент, рубашек и чулок со стрелками. Я понял, что должен избавиться от них до утра, если хочу обрести душевное равновесие. Сперва я хотел развести огонь и все сжечь, но, во-первых, я всегда был врагом расточительности, во-вторых, мне казалось жестокостью сжечь те вещи, которые она носила! В комнате был шкаф, и я решил сложить вещи туда. Я чрезвычайно долго и неумело складывал их, но сколь возможно тщательно, по временам смачивая их слезами. Меня покинуло всякое мужество. Я чувстзовал себя усталым, точно пробежал несколько миль, и все члены мои болели, как будто кто-то побил меня. Вдруг, складывая косынку, которую она часто носила на шее, я заметил, что один угол ее был старательно вырезан. Эта косынка была очень красивого цвета, и я часто на это обращал внимание! Помню, что раз, когда Катриона надела ее, я в шутку сказал, что она носит мои цвета. В душе моей забрезжил проблеск надежды, и я почувствовал прилив нежности. Но через минуту я снова впал в отчаяние – я увидел, что этот уголок, свернутый и скомканный, валялся в другом месте на полу.