Мне все это очень не понравилось. Чем больше я думал, тем больше у меня являлось подозрений. Кто был нужен офицеру: Алан или Катриона? Она приближалась ко мне с опущенной головой, со взглядом, устремленным на песок, и казалась мне такой трогательной, что я не в силах был сомневаться в ее невинности. Но вот она подняла голову и увидела меня; она остановилась, немного поколебавшись, и снова продолжала идти, но медленнее, чем раньше, и с изменившимся цветом лица. И при виде ее все остальное – опасения, подозрения, забота о жизни друга – все исчезло, я встал и, опьяненный надеждой, стал ждать ее.
Когда она поравнялась со мной, я во второй раз по желал ей доброго утра, и она с большим самообладанием ответила мне.
– Вы простите мне, что я последовал за вами? – спросил я.
– Я знаю, что вы всегда желаете мне добра, – отвечала она. Затем, вспыхнув, продолжала: – Но зачем вы посылаете деньги этому человеку? Не надо этого.
– Я никогда не посылал их для него, – сказал я, – но для вас, как вы сами знаете.
– Вы не имеете права посылать их ни ему, ни мне, – отвечала она. – Это нехорошо, Давид.
– Сознаю, что нехорошо, – сказал я, – и молю бога, чтобы он помог этому глупцу, если только возможно, устроить все лучше. Катриона, вам нельзя вести более такую жизнь, и простите меня, но ваш отец недостоин того, чтобы заботиться о вас.
– Не говорите мне о нем! – воскликнула она.
– Мне больше нечего о нем говорить. Я думаю не о нем, поверьте мне! – сказал я. – Я думаю только об одном. Все это долгое время я провел один в Лейдене, и, хотя был занят учением, беспрестанно думал о том же. Затем приехал Алан. Я бывал в обществе военных, присутствовал на их обедах, но меня все не покидала та же мысль. Так же было и прежде, когда вы были со мной. Катриона, видите эту косынку на моей шее? Вы отрезали от нее уголок, а потом бросили его. Теперь это ваши цвета, и я ношу их в сердце. Дорогая моя, я не могу жить без вас! О, постарайтесь терпеливо переносить меня! – Я стал перед нею, чтобы помешать ей идти дальше. – Постарайтесь переносить меня, – продолжал я, – и мириться с моим характером.
Она все еще молчала, и в душе моей начинал подниматься смертельный страх.
– Катриона, – воскликнул я, пристально глядя на нее, – неужели я опять ошибся?! Неужели все потеряно?
Она, едва дыша, подняла ко мне лицо.
– Вы действительно хотите, чтобы я была вашей женой, Дэви? – спросила она так тихо, что я едва расслышал ее вопрос.
– О да! – воскликнул я. – Вы сами знаете, как я желаю этого.
– Мне нечего отказывать вам или не отказывать, – сказала она. – Я с первого дня была ваша, если бы вы только захотели позвать меня с собой.
Мы стояли на вершине склона. Место было ветреное и открытое; нас можно было видеть даже с английского корабля. Но я опустился перед ней на песок, обнял ее колени и разразился такими рыданиями, что казалось, они убьют меня. Сильное волнение прогнало все другие мысли. Я не знал, где нахожусь, и я не понимал, почему я так счастлив. Я знал только, что она наклонилась ко мне, прижала мою голову к своей груди, и как в каком-то вихре я слышал ее слова.
– Дэви, – говорила она, – о Дэви, так вот что вы думаете обо мне? Так вот как вы любили меня, бедную? О Дэви, Дэви!
Тут и она заплакала: слезы наши смешались, и мы были совершенно счастливы.
Было около десяти часов, когда я наконец ясно понял, какое счастье выпало на мою долю. Сидя рядом с Катриоиой, держа ее руки в своих, я глядел ей в лицо, громко смеялся от радости, точно ребенок, и называл ее самыми нежными именами. Я никогда не видал такого красивого места, как эти холмы у Дюнкерка, а скрип крыльев ветряной мельницы, вертевшихся над холмом, казался мне чудной музыкой.
Не знаю, сколько времени мы бы еще находились в таком состоянии, забыв обо всем на свете, кроме самих себя, если бы я случайно не заговорил об ее отце. Это возвратило нас к действительности.
– Мой маленький друг, – повторял я, находя удовольствие этими словами напоминать о прошедшем, – мой маленький друг, вы теперь совсем моя, навсегда моя, мой маленький друг, вы совсем не принадлежите больше этому человеку.
Вдруг лицо ее страшно побледнело, и она отняла у меня руки.
– Дэви, заберите меня от него! – воскликнула она. – Здесь творится что-то неладное: он нечестен. Я знаю: случится что-то дурное. Я чувствую ужасный страх в душе. Какие у него могут быть дела с королевским судном? Что написано тут? – И она показала мне письмо. – Я предчувствую, что здесь кроется что-то дурное для Алана. Откройте его, Дэви, откройте и прочтите.
Я взял письмо, посмотрел и покачал головой.
– Нет, – сказал я, – я не способен на это: я не могу открывать чужие письма.
– Даже для того, чтобы спасти друга?! – воскликнула она.
– Не могу сказать, – отвечал я. – Думаю, что нет. Если б я только знал наверное!
– Вам стоит только сломать печать! – сказала она.
– Знаю, – сказал я, – но я не могу этого сделать.
– Дайте письмо сюда, – попросила она, – я сама открою его.
– И вам этого делать нельзя, – сказал я, – вам в особенности. Это письмо имеет отношение к вашему отцу и к его чести, дорогая, в которой оба мы сомневаемся. Разумеется, это место опасное, за нами, может быть, следят с английского судна, а тут еще и это письмо к вашему отцу, и офицер, который остался на берегу! Он, вероятно, не один, с ним должны быть и другие. Да, без сомнения, письмо следует открыть, но только открыть его должны не вы и не я.
Меня уже начинал одолевать страх и предчувствие скрытой опасности, когда я увидел Алана, одиноко шедшего среди песчаных холмов. На нем был мундир, придававший ему очень изящный вид, но я содрогнулся при мысли, как мало этот мундир сможет помочь ему, когда его поймают, бросят в лодку и отправят на «Морского коня» в качестве дезертира, мятежника и человека, обвиняемого в убийстве.
– Вот, – сказал я, – вот кто имеет право открыть письмо, если найдет это нужным.
С этлми словами я окликнул Алана, и мы с Катрионой встали, чтобы он мог увидеть нас.
– Если это правда, если это новое бесчестие, сможете ли вы перенести его? – спросила она, глядя на меня сверкающими глазами.
– Мне уже ставили подобный вопрос, когда я только увидел вас впервые, – сказал я. – Как вы думаете, что я ответил? Что если я буду любить вас, как любил тогда, – о, теперь я люблю вас гораздо больше! – то женюсь на вас даже у подножия виселицы.
Кровь бросилась ей в лицо. Она подошла совсем близко и прижалась ко мне, держа меня за руку, и в этом положении мы ожидали Алана.
Он подошел, улыбаясь лукавой улыбкой.
– Что я говорил вам, Давид? – сказал он.
– Всему свое время, Алан, – отвечал я, – а теперь время серьезное. Что вам удалось узнать? Вы можете говорить откровенно при нашем друге.
– Я прогулялся понапрасну, – сказал он.
– Мне кажется, что мы в таком случае сделали больше, – заметил я, – по крайней мере, есть многое, что нам следует обсудить. Видите ли вы это? – продолжал я, указывая на корабль. – Это «Морской конь», его капитана зовут Паллизер.
– Я тоже знаю его, – сказал Алан. – Он доставил мне немало затруднений, когда стоял в Форте. Но зачем ему понадобилось подходить так близко?
– Я скажу вам, зачем он пришел сюда, – сказал я. – Он привез это письмо Джемсу Мору. А почему он продолжает стоять, когда письмо уже доставлено, почему между холмами прячется офицер, и один ли он, или нет – это вы сообразите сами.
– Письмо адресовано Джемсу Мору? – спросил он.
– Да, – отвечал я.
– Ну, могу сказать вам еще больше, – сказал Алан. – Прошлою ночью, когда ты крепко спал, я слышал, как человек этот разговаривал с кем-то по-французски и как затем дверь гостиницы отворилась.
– Алан, – воскликнул я, – вы спали всю ночь, я могу доказать это!
– Ну, нельзя никогда поручиться, спит ли Алан или нет! – сказал он. – Однако дело выглядит довольно скверно. Покажите мне письмо.
Я дал ему.
– Катриона, – сказал он, – прошу у вас прощения, но дело идет о моей жизни, и мне придется сломать печать.
– Я хочу этого, – отвечала Катриона.
Он открыл письмо, прочитал и всплеснул руками.
– Подлый негодяй! – воскликнул он, скомкав бумагу и сунув ее в карман. – Скорей соберем наши вещи – это место для меня сущая смерть. – И он пошел по направлению к гостинице.
Катриона заговорила первая.
– Он продал вас? – спросила она.
– Продал, милая моя, – сказал Алан, – но благодаря вам и Дэви я еще могу перехитрить его. Только бы мне добраться до моей лошади, – прибавил он.
– Катриона должна ехать с нами, – сказал я, – она не может более оставаться с этим человеком. Я женюсь на ней.
Тут она прижала к себе мою руку.
– Так вот как у вас обстоит дело! – сказал Алан, оглядываясь на нас. – Это самое лучшее, что вы когда-либо могли сделать. Должен вам сказать, моя милая, вы и вправду составляете прекрасную пару.
Тропинка, по которой он шел, привела нас к ветряной мельнице, где я заметил человека в матросских брюках. Спрятавшись за нею, он, казалось, наблюдал. Но мы, конечно, видели его.
– Смотрите, Алан! – сказал я.
– Тсс… – отвечал он, – это мое дело.
Человек, вероятно, был немного оглушен шумом мельницы, так как не замечал нас, пока мы не подошли совсем близко. Тогда он обернулся, и мы увидели, что это высокий матрос со смуглым лицом.
– Надеюсь, сэр, – сказал Алан, – что вы говорите по-английски?
– Non, monsieur[11], – отвечал он с невероятно дурным французским акцентом.
– «Non, monsieur»! – передразнил его Алан. – Так-то вас учат французскому языку на «Морском коне». Ах ты толстобрюхое животное! Вот тебе шотландский кулак для твоей английской спины!
И, подскочив к нему, прежде чем тот смог убежать, нанес ему удар, от которого матрос упал ничком. Затем Алан с жестокой улыбкой стал смотреть, как тот поднялся на ноги и удрал за песчаные холмы.