– Я всего один раз с ней разговаривал, – перебил я, – но видел еще раз сегодня утром из окна гостиной Престонгрэнджа.
Должен признаться, я сказал это, чтобы щегольнуть своим знакомством, но тотчас же был наказан за чванство.
– Как так? – вдруг забеспокоившись, воскликнула старая дама. – Ведь вы же и в первый раз встретились с ней у прокурорского дома?
Я подтвердил это.
– Гм… – произнесла она и вдруг сварливо набросилась на меня. – Я ведь только от вас и знаю, кто вы и что вы! – закричала она. – Вы говорите, что вы Бэлфур из Шоса, но кто вас знает, может, вы Бэлфур из чертовой подмышки! И зачем вы сюда явились – может, вы и правду сказали, а может, и черт знает зачем! Я никогда не подведу вигов, я сижу и помалкиваю, чтобы мужчины моего клана сохранили головы на плечах, но я не стану молчать, когда меня дурачат! И я вам прямо скажу: что-то слишком часто вы околачиваетесь у прокурорских дверей да окон, непохоже, чтоб вы были вздыхателем дочери Макгрегора. Так и скажите прокурору, который вас подослал, и низко ему кланяйтесь. Прощайте, мистер Бэлфур. – Она послала мне воздушный поцелуй. – Желаю благополучно добраться туда, откуда вы пришли!
– Если вы принимаете меня за шпиона… – вскипел я, но у меня перехватило горло. Я стоял и свирепо глядел на старую даму, потом поклонился и пошел было прочь.
– Ха! Вот еще! Кавалер обиделся! – закричала она. – Принимаю вас за шпиона! А за кого же мне вас принимать, если я про вас ровно ничего не знаю? Но, видно, я все-таки ошиблась, а раз я не могу драться, придется мне попросить извинения. Хороша бы я была со шпагой в руке! Ну, ну, – продолжала она, – вы посвоему не такой уж скверный малый. Наверное, ваши недостатки чем-то искупаются. Только, ох, Дэвид Бэлфур, вы ужасная деревенщина. Надо вам, дружок, пообтесаться, надо, чтобы вы ступали полегче и чтобы вы поменьше мнили, о своей прекрасной особе; да еще постарайтесь усвоить, что женщины не гренадеры. Хотя где уж вам! До последнего своего дня вы будете смыслить в женщинах не больше, чем я в холощении кабанов.
Никогда еще я не слыхал от женщины таких слов; в своей жизни я знал всего двух женщин – свою мать и миссис Кемпбелл, и обе были весьма благочестивы и весьма деликатны. Должно быть, на моем лице отразилось изумление, ибо миссис Огилви вдруг громко расхохоталась.
– О господи, – воскликнула она, борясь со смехом, – ну и дурацкая же у вас физиономия, а еще хотите жениться на дочери горного разбойника! Дэви, милый мой, надо вас непременно поженить – хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у вас получатся детки! Ну, а теперь, – продолжала она,
– нечего вам здесь топтаться, вашей девицы нет дома, и боюсь, что старуха Огилви не слишком подходящее общество для вашей милости. К тому же, кроме меня самой, некому позаботиться о моем добром имени, а я и так слишком долго пробыла наедине с весьма соблазнительным юношей. За шестью пенсами зайдете в другой раз! – крикнула она мне уже вслед.
Стычка с этой старой насмешницей придала моим мыслям смелость, которой им сильно недоставало. Уже два дня, как образ Катрионы сливался со всеми моими размышлениями; она была как бы фоном для них, и я почти не оставался наедине с собой: она всегда присутствовала где-то в уголке моего сознания. А сейчас она стала совсем близкой, ощутимой; казалось, я мог дотронуться до нее, которой не касался еще ни разу. Я перестал сдерживать себя, и душа моя, счастливая этой слабостью, ринулась к ней; глядя вокруг, вперед и назад, я понял, что мир – унылая пустыня, где люди, как солдаты в походе, должны выполнять свой долг со всей стойкостью, на какую они способны, и в этом мире одна лишь Катриона может внести радость в мою жизнь. Мне самому было удивительно, как я мог предаваться таким мыслям перед лицом опасности и позора; а когда я вспомнил, какой я еще юнец, мне стало стыдно. Я должен закончить образование, должен найти себе какое-то полезное дело и пройти службу там, где все обязаны служить; я еще должен присмотреться к себе, понять себя и доказать, что я мужчина, и здравый смысл заставлял меня краснеть оттого, что меня уже искушают мысли о предстоящих мне святых восторгах и обязанностях. Во мне заговорило мое воспитание: я вырос не на сладких бисквитах, а на черством хлебе правды. Я знал, что не может быть мужем тот, кто еще не готов стать отцом; а такой юнец, как я, в роли отца был бы просто смешон.
Погруженный в эти мысли, примерно на полпути к городу я увидел шедшую мне навстречу девушку, и смятение мое возросло. Мне казалось, что я мог так много сказать ей, но начать было не с чего; и, вспомнив, как я был косноязычен сегодня утром в гостиной генерального прокурора, я думал, что сейчас совсем онемею. Но стоило ей подойти ближе, как мои страхи улетучились, и даже эти мои тайные мысли меня больше ничуть не смущали. Оказалось, что я могу разговаривать с нею свободно и рассудительно, как разговаривал бы с Аланом.
– О! – воскликнула она. – Вы приходили за своими шестью пенсами! Вы их получили?
Я ответил, что нет, но поскольку я ее встретил, значит, прошелся не зря.
– Хотя я вас сегодня уже видел, – добавил я и рассказал, когда и где.
– А я вас не видела, – сказала она. – Глаза у меня не маленькие, но я плохо вижу вдаль. Я только слышала пение.
– Это пела мисс Грант, – сказал я, – старшая и самая красивая из дочерей Престонгрэнджа.
– Говорят, они все очень красивые.
– То же самое они думают о вас, мисс Драммонд, – ответил я. – Они все столпились у окна, чтобы на вас посмотреть.
– Как жаль, что я такая близорукая, – сказала Катриона. – Я бы тоже могла их увидеть. Значит, вы были там? Наверное, славно провели время: хорошая музыка и хорошенькие барышни!
– Нет, вы ошибаетесь, – сказал я. – Я чувствовал себя не лучше, чем морская рыба на склоне холма. По правде сказать, компания грубых мужланов подходит мне куда больше, чем общество хорошеньких барышень.
– Да, мне тоже так кажется, – сказала она, и мы оба рассмеялись.
– Странная вещь, – сказал я. – Я ничуть не боюсь вас, а от барышень Грант мне хотелось поскорее сбежать. И вашу родственницу я тоже боюсь.
– Ну, ее-то все мужчины боятся! – воскликнула Катриона. – Даже мой отец.
Упоминание об отце заставило меня умолкнуть. Идя рядом с Катрионой, я смотрел на нее и вспоминал этого человека, все немногое, что я о нем знал, и то многое, что я в нем угадывал; я сопоставлял одно с другим и понял, что молчать об этом нельзя, иначе я буду предателем.
– Кстати, о вашем отце, – сказал я. – Я видел его не далее, как сегодня утром.
– Правда? – воскликнула она с радостью в голосе, прозвучавшей для меня укором. – Вы видели Джемса Мора? И, быть может, даже разговаривали с ним?
– Даже разговаривал, – сказал я.
И тут все обернулось для меня как нельзя хуже. Она взглянула на меня полными благодарности глазами.
– О, спасибо вам за это, – сказала она.
– Меня не за что благодарить, – начал я и умолк.
Но мне показалось, что если я о стольком умалчиваю, то хоть что-то все же должен ей сказать. – Я говорил с ним довольно резко. Он мне не очень понравился, поэтому я был с ним резок, и он рассердился.
– Тогда зачем же вы разговариваете с его дочерью да еще и рассказываете ей про это! – воскликнула Катриона. – Я не желаю знаться с теми, кто его не любит и кому он не дорог!
– И все же я осмелюсь сказать еще слово, – произнес я, чувствуя, что меня бросает в дрожь. – Вероятно, и вашему отцу и мне у Престонгрэнджа было совсем не весело. Обоих нас мучила тревога, ибо это опасный дом. Мне стало жаль вашего отца, и я заговорил с ним первый… Правда, я мог бы разговаривать умнее. Одно могу вам сказать: по-моему, вы скоро убедитесь, что дела его улучшаются.
– Но, наверное, не благодаря вам, – сказала она, – а за соболезнование он, конечно, вам очень признателен.
– Мисс Драммонд! – воскликнул я. – Я один на свете!..
– Меня это ничуть не удивляет, – сказала она.
– О, позвольте мне говорить! – сказал я. – Я выскажу вам все и потом, если вы хотите, уйду навсегда. Сегодня я пришел к вам в надежде услышать доброе слово, мне так его не хватает! Знаю, то, что я сказал о вашем отце, вас обидело, и я знал это заранее. Было бы куда легче сказать вам что-нибудь приятное – и солгать; разве вы не понимаете, как это было для меня соблазнительно? Разве вы не видите, что я чистосердечно говорю вам правду?
– Я думаю, что все это слишком сложно для меня, мистер Бэлфур, – сказала она. – Я думаю, что одной встречи достаточно и мы можем расстаться, как благородные люди.
– О, если бы хоть одна душа мне поверила! – взмолился я. – Иначе я не смогу жить! Весь мир словно в заговоре против меня. Как же я исполню свой долг, – если судьба моя так ужасна? Ничего я не смогу сделать, если никто в меня не поверит. И человек умрет, потому что я не смогу выручить его!
Она шла, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой, но мои слова или мой тон заставили ее остановиться.
– Что вы сказали? – спросила она. – О чем вы говорите?
– О моих показаниях, которые могут спасти невинного, – сказал я, – а мне не разрешают быть свидетелем. Как бы вы поступили на моем месте? Вы-то знаете, каково это, вашему отцу тоже угрожает смерть. Покинули бы вы человека в беде? Меня пытались уговорить всякими способами. Хотели подкупить и сулили золотые горы. А сегодня этот цепной пес объяснил мне, что я у него в руках, и рассказал, каким образом он меня погубит и опозорит. Меня хотят сделать соучастником убийства; я будто бы разговором задержал Гленура, польстившись на старое тряпье и несколько монет; я буду повешен и опозорен. Если меня ждет такая смерть – а я еще даже не считаюсь взрослым, – если по всей Шотландии обо мне будут рассказывать такую историю, если и вы тоже ей поверите, и мое имя станет притчей во языцех, – как я могу, Катриона, довести свое дело до конца? Это невозможно, этого не выдержит ни одна человеческая душа!
Слова мри лились сплошным потоком, без передышки; умолкнув, я увидел, что она смотрит на меня испуганными глазами.