– Это хорошо, – сказала она, – так и должен рассуждать мужчина! Только вам нужно научиться фехтовать. Мне было бы неприятно, если б мой друг не умел сражаться. Но тех двоих вы, наверное, убили не шпагой.
– Нет, – ответил я, – у меня была пара пистолетов. И к счастью моему, эти люди были совсем рядом со мной, ибо стреляю я ничуть не лучше, чем фехтую.
Она тотчас выведала у меня все о сражении на бриге, о чем я умолчал, когда впервые рассказывал о себе.
– Да, – сказала она, – вы очень храбрый. А вашим другом я просто восхищаюсь и люблю его.
– Им нельзя не восхищаться, – сказал я. – У него, как у всех, есть свои недостатки, но он храбрец, верный друг и добрая душа, благослови его бог! Не верится мне, что придет такой день, когда я смогу забыть Алана! – Сейчас я уже мог думать только об Алане и о том, что от меня одного зависит, увидимся мы нынче же ночью или нет.
– Боже, где моя голова, ведь я забыла сообщить вам новость! – воскликнула Катриона и рассказала мне, что получила письмо от отца: он пишет, что его перевели в Замок, где она может завтра его навестить, и что дела его улучшаются. – Вам это, наверное, неприятно слышать, – сказала она. – Но можно ли осуждать моего отца, не зная его?
– Я и не думаю его осуждать, – ответил я. – И даю вам слово, я рад, что у вас стало легче на душе, а если я и приуныл, что, должно быть, видно по моему лицу, то согласитесь, что сегодня неподходящий день для примирений и что люди, стоящие у власти, – совсем не те, с кем можно поладить. Я все еще не могу опомниться после встречи с Саймоном Фрэзером.
– О, как можно их сравнивать! – воскликнула она. – И кроме того, не забывайте, что Престонгрэндж и мой отец Джемс Мор – одной крови.
– В первый раз об этом слышу, – сказал я.
– Странно, как мало вы вообще знаете, – заметила Катриона. – Одни называют себя Грантами, другие Макгрегорами, но все принадлежат к одному клану.
И все они сыны Эпина, в честь которого и названа наша страна.
– Какая страна? – спросил я.
– Моя и ваша, – ответила Катриона.
– Как видно, сегодня для меня день открытий, – сказал я, – ибо я всегда думал, что моя страна называется Шотландией.
– А на самом деле Шотландия – это страна, которую вы называете Ирландией, – возразила она. – Настоящее же, древнее название земли, по которой мы ходим и из которой сделаны наши кости, – Эпин. И когда наши предки сражались за нее с Александром и римлянами, она называлась Эпин. И до сих пор так называется на вашем родном языке, который вы позабыли!
– Верно, – сказал я, – и которому я никогда не учился. – У меня не хватило духу вразумить ее относительно Александра Македонского.
– Но ваши предки говорили на нем из поколения в поколение, – заявила она, – и пели колыбельные песни, когда ни меня, ни вас еще и в помине не было. И даже в вашем имени еще слышится наша родная речь. Ах, если бы мы с вами могли говорить на этом языке, вы бы увидели, что я совсем другая! Это язык сердца!
Дамы угостили меня вкусным обедом, стол был сервирован красивой старинной посудой, и вино оказалось отменным; очевидно, миссис Огилви была богата. За столом мы оживленно болтали, но, заметив, что солнце быстро клонится к закату и по земле потянулись длинные тени, я встал и откланялся. Я уже твердо решил попрощаться с Аланом, и мне нужно было найти и осмотреть условленное место при дневном свете. Катриона проводила меня до садовой калитки.
– Долго я вас теперь не увижу? – спросила она.
– Мне трудно сказать, – ответил я. – Быть может, долго, а быть может, никогда.
– И это возможно, – согласилась она. – Вам жаль?
Я наклонил голову, глядя на нее.
– Мне тоже, и еще как, – сказала она. – Мы мало виделись с вами, но я вас высоко ценю. Вы храбрый и честный; со временем вы, наверное, станете настоящим мужчиной, и я буду рада об этом услышать. Если даже случится худшее, если вам суждено погибнуть… что ж! Помните только, что у вас есть друг. И долго-долго после вашей смерти, когда я буду совсем старухой, я стану рассказывать внукам о Дэвиде Бэлфуре и плакать. Я расскажу им, как мы расстались, что я вам сказала и что сделала. «Да сохранит и направит вас бог, так будет молиться ваша маленькая подружка» – вот что я сказала, и вот что я сделала…
Она схватила мою руку и поцеловала ее. Это так меня поразило, что я вскрикнул, словно от боли. Лицо ее зарделось, она взглянула мне в глаза и кивнула.
– Да, мистер Дэвид, – сказала она, – вот что я думаю о вас. Вместе с поцелуем я отдала вам душу.
Я видел на ее лице воодушевление и рыцарский пыл смелого ребенка, но не больше того. Она поцеловала мне руку, как когда-то целовала руку принцу Чарли, в порыве высокого чувства, которое неведомо людям обычного склада. Только теперь я понял, как сильно я ее люблю и какой трудный путь мне еще нужно пройти для того, чтобы она думала обо мне, как о возлюбленном. И все же я чувствовал, что уже немного продвинулся на этом пути и что при мысли обо мне сердце ее бьется чуть чаще, а кровь становится чуть горячее.
После великой чести, которую она мне оказала, я уже не мог произнести какую-нибудь обычную любезность. Мне даже трудно было говорить: в голосе ее звучало такое вдохновение, что у меня готовы были хлынуть слезы.
– Благодарю господа, что вы так добры, дорогая, – сказал я. – Прощайте, моя маленькая подружка. – Я назвал ее так, как она назвалась сама; затем поклонился и вышел за калитку.
Путь мой лежал по долине вдоль реки Лит, к Стокбриджу и Силвермилзу. Тропинка бежала по краю долины, посреди журчала и звенела река, низкое солнце на западе расстилало свои лучи среди длинных теней, и с каждым извивом тропы передо мной открывались все новые картины, точно за каждым поворотом был новый мир. Думая об оставшейся позади Катрионе и ждавшем меня впереди Алане, я летел, как на крыльях. Мне бесконечно нравились и здешние места, и этот предвечерний свет, и говор воды; я замедлил шаг и огляделся по сторонам. И потому, а также по воле провидения – увидел недалеко позади себя в кустах рыжую голову.
Во мне вспыхнул гнев; я круто повернул назад и твердым шагом пошел обратно. Тропа проходила рядом с кустами, в которых я заметил рыжую голову. Поравнявшись с засадой, я весь напрягся, готовясь встретить и отразить нападение. Но ничего не случилось, я беспрепятственно прошел мимо, и от этого мне стало только страшнее. Еще светило солнце, "о вокруг было совсем пустынно. Если мои преследователи упустили такой удобный случай, то можно было предположить лишь одно: они охотятся за кем-то поважнее, чем Дэвид Бэлфур. Ответственность за жизнь Алана и Джемса легла мне на душу тяжким бременем.
Катриона все еще была в саду, одна.
– Катриона, – сказал я, – видите, я вернулся.
– И на вас нет лица! – воскликнула она.
– Я отвечаю за две человеческие жизни, кроме своей собственной, – сказал я. – Было бы преступно и позорно ходить, не остерегаясь. Я не знаю, правильно ли я поступил, придя к вам. Я был бы очень огорчен, если бы навлек этим беду на нас обоих.
– Есть человек, который был бы огорчен еще больше и уже сейчас огорчен вашими словами, – проговорила она. – Скажите по крайней мере, что я такого сделала?
– О, вы! Вы ничего не сделали, – ответил я. – Но когда я вышел, за мной следили, и я могу назвать того, кто шел за мной по пятам. Это Нийл, сын Дункана, слуга вашего отца и ваш.
– Вы, разумеется, ошиблись, – сказала она, побледнев. – Нийл в Эдинбурге, его послал с каким-то поручением отец.
– Вот этого я и боялся, – сказал я, – то есть последних ваших слов. А если вы думаете, что он в Эдинбурге, то, кажется, я смогу доказать, что это не так. У вас, конечно, есть условный сигнал на случай необходимости, сигнал, по которому он поспешит к вам на помощь, если сможет услышать и добежать?
– Как вы узнали? – удивленно воскликнула Катриона.
– С помощью волшебного талисмана, который бог подарил мне при рождении, и называется он Здравый Смысл, – ответил я. – Сделайте одолжение, подайте сигнал, и я покажу вам рыжую голову Нийла.
Не сомневаюсь, что слова мои звучали горько и резко. Горечь переполняла мое сердце. Я винил и себя и девушку и ненавидел нас обоих; ее за то, что она принадлежит к этой подлой шайке, себя – за глупое легкомыслие, с которым я сунул голову в это осиное гнездо.
Катриона приложила пальцы к губам, и раздался свист, чистый, пронзительный, на высокой ноте; так мощно мог бы свистнуть пастух. С минуту мы стояли молча, и я уже хотел было просить, чтобы она повторила сигнал, но вдруг услышал, как внизу на склоне холма кто-то пробирается сквозь кустарник. Я с улыбкой указал ей в ту сторону, и вскоре Нийл прыгнул в сад. Глаза его горели, в руке был обнаженный «черный нож», как называют его в горах; увидев меня рядом со своей госпожой, Нийл остановился, как вкопанный.
– Он явился на ваш зов, – сказал я, – судите сами, был ли он в Эдинбурге и какого рода поручение дал ему ваш отец. Спросите его самого. Если я или те двое, что от меня зависят, должны погибнуть от руки вашего клана, то дайте мне идти навстречу смерти с открытыми глазами.
Дрожащим голосом Катриона обратилась к нему погэльски. Вспомнив деликатную щепетильность Алана в таких случаях, я чуть не рассмеялся горьким смехом; именно сейчас, зная о моих подозрениях, она должна была бы говорить только по-английски.
Они перебросились двумя-тремя фразами, и я понял, что Нийл, несмотря на всю свою подобострастность, очень разозлился.
Затем Катриона повернулась ко мне.
– Он клянется, что это неправда, – сказала она.
– Катриона, – произнес я, – а вы сами верите этому человеку?
– Откуда я знаю? – воскликнула она, ломая руки.
– Но я должен как-то узнать, – сказал я. – Не могу больше блуждать в потемках, неся на себе две человеческие жизни! Катриона, постарайтесь поставить себя на мое место, а я богом клянусь, что изо всех сил стараюсь стать на ваше. Не думал я, что когда-нибудь нам с вами придется вести такой разговор, вот уж не думал; сердце мое обливается кровью. Но задержите его здесь до двух часов ночи, и больше мне ничего не нужно. Попробуйте его уговорить.