Он мягко уходил от ответа, но она и не настаивала. Тем более что его руки тоже требовали внимания. Плечи её напряглись, когда ладони его потекли вниз. Ауканье двух раковин прервалось, потому что на переговоры устремились его губы. Именно губами можно было до конца понять всю нестерпимую нежность её мочки. Вот туда, в эту мочку, которая так естественно рифмовалась с зацветающей почкой, он и вышептал всё.
- А и впрямь белые... - оценил он то, что в этот миг постиг руками. Он не лукавил. Глаза его сделались незрячи, зато невероятно проницательными стали пальцы.
Более Ламка не сдерживалась. Не оборачиваясь, она обхватила голову его обеими руками и стала ворошить волосы, касалась затылка, шеи, его пылающих ушей. Её ладная крепенькая фигурка прижималась к нему, точно Катти Сарк - к форштевню корабля. Лицо её, разгорающееся самозабвенным огнём, подобно лику Катти Сарк, было готовно обращено в неизвестность. Но в отличие от своей рукотворной сестры Ламка была из плоти и крови, живой, трепетной и манящей. Теряя рассудок, Сергей подхватил её на руки. Краем сознания попытался вспомнить, запер ли на ключ двери, однако рассудка хватило лишь на то, чтобы унести её на диван.
Тот диван, чудом сохранившийся от гласных городской думы, дожидался Сергея и Ламку почти сто лет.
- У него есть название? - осведомилась Ламка, когда они немного пришли в себя. Сергей пожал плечами, благоразумно не помянув Филину ересь про мавзолей. По аналогии вспомнилась пирамида, всплыли имена Тутанхамона и Нефертитти. Но от упоминания их он тоже воздержался, справедливо заключив, что у пирамиды и мавзолея одна суть.
- Ковчег, - вскинулась Ламка. - Тогда Ковчег! - Волосы её были распущены. Она казалась чуть иной и от этого ещё более желанной. А созвездие родинок на груди, которые он, как звездочёт, сперва вычислил, а теперь открыл, представлялось ни больше ни меньше как его частной собственностью.
Свои лингвистические поиски они продолжили через некоторое время, когда вновь перевели дух.
- Кругом звери, птицы, - повела Ламка утомленно полуоткрытыми глазами. - Пусть это будет земляничная поляна.
- Это не звери-птицы, - сморённо возразил он. - Это застывшие сфинксы. Это химеры на соборе...
- Нотр-дам де Пари? - уточнила она.
- Ага, - кивнул он, - а я среди них... Квазимодо. - При этом приподнялся на локте и сморщил устрашающе-ужасную гримасу.
Ламка приняла эту игру, но озвучила её по-своему. Она молитвенно сложила ладони и пролепетала:
- О, неправда, возлюбленный мой! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Твои уста, как сахарный мед, твои руки, как виноградная лоза, твои ноги...
- Как слоновьи столбы, - не выдержав, прыснул он. Бедный Соломон, знал бы он, как безродный прощелыга глумится над его царственным образом! Но что поделать, если на прощелыгу напал смех и вся его сущность ликует и радуется. Ламка тоже с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, однако образа бедной девушки из виноградника не покидала.
- О неправда, царь утех моих! Ты прекрасен, возлюбленный мой! Утверждаю это вновь и вновь, хоть и пересохли уста мои...
- Ром? Эль? Малага? - живо осведомился Сергей. Это было из другой оперы. Но Ламка не стала редактировать его чушь, а просто довела до конца свою партию:
- Утолите мою жажду вином, освежите меня виноградными струями...
Он вскочил с дивана, в три прыжка сбегал за стаканами и, почти не прикрываясь - да и чем? - полетел обратно. Ламка, сложив трубочкой пальцы, изображала не то пирата, не то адмирала Нельсона, прильнувшего к подзорной трубе. В горле её закипал смех. Вино, которое он подал, она, разумеется, разлила. Причем частично на диван, частично на его чресла, частично на пол.
- Баб-эль-Мандебский разлив, - по слогам произнёс он. - То бишь пролив.
Она прыснула и хлопнула по дивану:
- А это тогда - необитаемый остров.
- А мы разве не обитатели? - по-туземному выпучил глаза Сергей.
- Тогда обитаемый... под названием...
- Ну-ка?.. Ну-ка?..
- Остров Краснобрового глухаря, - Ламка лукаво повела глазами.
- Тогда уж лучше так - остров Тетеревиных гуляний.
- Те-те-те... - подхватила она и кончиками пальцев пробежала по его груди.
- Ой! - съежился он. - Это уже остров Щекотан.
Так, касаясь друг друга, они перебрали едва не всю географию, перемешивая её с основами дарвинизма, истории, лингвистики... пока опять не вернулись к началам. А в началах не было ничего - ни географии, ни лингвистики, ни тем более дарвинизма. А были одни только Адам и Ева.
- Я твоя Катти Сарк, - выдыхала опалёнными губами Ламка, на миг прерывая бесконечно-томительный поцелуй. Катти Сарк - это короткая рубашка. На Ламке ничего не было - ни короткого, ни длинного. Но он не возражал, он только уточнял:
- Ты моя Катти Сарк по прозвищу Ламка.
... В конце концов они вспомнили и о гласных - представителях допотопной городской думы.
- Перебирая согласные, они наконец вспомнили и о гласных, - сказала Ламка.
Под согласными она, оказывается, подразумевала те стенания и междометия,
которые вырывались из их уст, когда они теряли голову. А о гласных, само собой, напомнил диван. Временами безмолвный, затаённо напряжённый, он внезапно оживал и начинал судачить, роптать, возмущаться, тараторить и ликовать. Диван то рокотал какой-то одной пружиной, словно она была ребром некоего средневекового органа, то как-то беззубо шепелявил, то словно хрустел подагрическими пальцами. И Сергей с Ламкой заключили, что гласные ведут очередные дебаты. О чем? Да мало ли городских дел? - об акцизах, о пожарной конке, о горводопро- воде...
- Есть корабли-призраки, - заключила, наконец, Ламка. - Пусть будут призраки на корабле.
- То бишь Ковчеге, - поправил Сергей.
***
Тот диван был и Ковчегом, и островом, и их главной гаванью, и ковром-самолётом - чем он только ни становился по мановению Ламкиной руки! Она была невероятная выдумщица. Ребячество, шаловливость в ней выплескивались через край. Сергей просто диву давался и сам упоённо вовлекался в этот головокружительный водоворот.
Они бывали и в других местах, хотя зимой и трудно сыскать уголок для свидания, это не лето, когда мать-природа милостиво расстилает зелёные ковры. Иногда выручал Филин. Один раз они сошли с ума на Ламкиной службе. Но чаще встречались здесь - среди летаргически спящей фауны. В пятницу, а то, не вытерпев, и в четверг Пакратов снимал трубку:
- Наши гласные заскучали.
- Они голосовали? - уточняла Ламка.
- Да, - убедительно рычал он. - И голосовали единогласно. Не просто голосовали - голосили. Голосили, аки оглашенные.
- Придётся подчиниться гласу вопиющих, - подхватывала она.
С некоторых пор Сергей завёл на службе одеяло и простыни. Хорошо, что это не армия и старшина не делает шмона. Прячась под простынями, они заговорщицки обсуждали своих соседей - привидения думских гласных.
- Мы в белом, и они в белом, - шептал Сергей.
- Думаешь, принимают за своих? - уточняла Ламка.
- Не знаю. Но сидят тихо. Только чуть шуршат...
- Губернские ведомости листают.
- За какой год?
- За тысяча девятьсот шестой.
- А может, пёрышком скрипят?
- Жалобы строчат?
- Ага. На отсутствие надлежащих условий.
- А зачем же тогда голосовали? - резонно спрашивала Ламка.
Однажды она заявила, что этот диван надо умыкнуть. Не выкупить - так умыкнуть.
- А где будут обитать чиновные души? - Сергей зашушукал, изображая привидения. - У них подагра, ноги не держат.
- Сядут на сохатого, - показала Ламка на лося. - А чтобы не упасть, ухватятся за рога.
- Там уже есть кое-кто, - неуклюже съязвил Сергей.
Ламка поняла, по лицу её пробежала тень.
- Не будем, ладно? - увела она от скользкого поворота.
Что касается своей половины, Сергей не страдал от угрызения совести, однако продолжать не стал, а предложил для гласных лосиное нутро.
- Тепло, сухо. Опять же образ почти классический. Троянский лось...
Тема животных постоянно возникала в этих разговорах. То ли потому, что любовников окружали их образы. То ли они намеренно уходили от других тем, которые неизменно приводят к прозе реалий. То ли настрой был такой и не хотелось ничего и никого впускать в этот мирок, который они, как две пичуги, слепили из подручного материала: собственных пёрышек, тонюсеньких соломинок - последней надежды утопающих, чего-то хрупкого, невесомого... Подует сквозняк, обрушится студёный ветер - все хрустнет и разлетится. А пока - вот оно...
На ум приходили несусветные фантазии. Сергей болтал напропалую, не боясь выглядеть смешным, глупым, нелепым. Ламка принимала его таким, каким он был, и Сергей давно не чувствовал себя столь лёгким, ликующим и безалаберным.
- Я мышка-норушка, - шептал он в её колени, пока не перехватывало горло.
- Ты мышка-врунишка, - задушенно смеялась она, забываясь.
***
В начале февраля, когда охотуправление наконец вошло в привычный рабочий режим, шеф направил Пакратова в командировку.
Обычно Сергей отправлялся в дорогу с охоткой. Стоило получить задание, он шутливо козырял Лукичу и тотчас заказывал билеты. Его молодой, нерастраченный ещё дух просил воли, новых встреч и свежих ощущений. Он выезжал с инспекторскими проверками практически каждый месяц. А уж когда командировка выпадала в южный куст, прямо-таки ног под собой от радости не чуял. Ведь частью тамошних угодий заведовал не кто-нибудь, а Пал Трофимыч, хороший, задушевный мужик, с которым они с первой же встречи сблизились и сдружились.
Нынешняя командировка была именно туда - в пенаты Трофимыча. Пакратову бы радоваться - такая удача выпала да ещё в начале года! - а он всю дорогу маялся и томился. Нет, поначалу-то, когда сел в поезд, Сергея по старой памяти повело. Разом нахлынули прежние впечатления. Вспомнилось, как Трофимыч водил его по токам, показывал бобровые запруды; как они ловили стерлядку; как пёрли грибы, когда они отправлялись в лес, - и грузди, и белые, не говоря уже о волнушках и лисичках. Но чем старательнее Сергей перебирал былые эпизоды, настраивая себя на предстоящую встречу, тем всё больше что-то не клеилось в его воспоминаниях. Мысли сбивались, путались, мешались. В конце концов он оставил эти попытки, признавшись себе, что нынешняя командировка для него - лишь повод. Главное заключалось в другом. Ему понадобилось остаться с собой наедине, ему необход