– Только в его стишках все время путается размер, – добавил Лабиен со смехом и хлопнул товарища по плечу, но Мамурра нисколько не обиделся.
– Если я осилю когда-нибудь премудрость гекзаметров, пентаметров, дактилей и ямбов, – сказал он, – тебе, Катулл, придется потесниться на Парнасе.
Все взгляды обратились к Катуллу. Он понял, что Мамурра вызывает его на поединок острословия, в котором ему предлагается сыграть роль шута. Сдержав бешенство, Катулл серьезно сказал:
– Я могу ответить тебе одной старой греческой притчей…
Гости, любопытствуя, толпились вокруг. Цезарь поощрительно улыбался, отец Катулла таял от счастья.
Катулл собирался сразить Мамурру безжалостно, с уничтожающей язвительностью, но, посмотрев на отца, вздохнул и рассказал мирным тоном:
– Когда Филипп Македонский[188] подошел к Спарте, ее жители закрыли перед ним ворота. Филипп послал спартанцам предложение сдать город добровольно. «Я покорил всю Грецию, у меня самое многочисленное, закаленное и смелое войско на свете, – писал он. – Сдавайтесь заранее, потому что… если я сломаю ворота и пробью стены… если я захвачу Спарту силой, то беспощадно уничтожу все население». Филипп ждал ответа. Когда его принесли, завоеватель увидел только одно слово: «Если…»
– Очень тонко сопоставлено с тем «если», которое привел в свое оправдание Мамурра, – сказал Лабиен, заметив одобрение в улыбке Цезаря.
– Выходит, Катулл сравнивает Мамурру с Филиппом Македонским, который так и не смог одолеть спартанцев, – подхватил Гирпий, очень довольный тем, что Мамурра оказался проигравшим.
– Но Спарту взял сын Филиппа Александр, – не смущаясь, заявил Мамурра. – Значит, моему сыну суждено стать более знаменитым поэтом, чем сам Катулл.
– Скорее всего, унаследовав отцовский характер, он будет мотом и любителем красивых женщин, – понизив голос, ласково сказал Цезарь.
– Ну, в отношении красивых женщин поэты тоже не очень-то теряются… – Мамурра недвусмысленно кивнул на Катулла.
– Друзья, ступайте к милым воронкам, пока они не стали проклинать вас за пренебрежение их достоинствами, – обратился к своим легатам Цезарь. – А мне надо побеседовать с Гаем Валерием.
Все почтительно расступились. Катулл нерешительно последовал за Цезарем. Они прошли несколько шагов и остановились; от остального общества их отделял алтарь с дымящимися курильницами и статуями богов.
– Извини, что я отвлекаю тебя от веселья и прелестных матрон. Хотя мы не встречались с тобой прежде, но круг знакомых у нас один. Ты ведь хорошо знаешь Поллиона, например, или… Клодию Пульхр…
Катулл быстро взглянул на Цезаря. Он вспомнил сплетни о связи Цезаря с Клодией, будто бы известной многим. Ревность мучительно рванула сердце. Ему большого труда стоило сдержать безрассудный гнев. Цезарь продолжал разговаривать с ним самым доброжелательным тоном. Ничего похожего на оскорбительный намек нельзя было заметить в выражении его худого, спокойного лица.
– Я хотел узнать твое мнение по поводу следующего: стоит ли мне написать книгу о походах в Испанию и Галлию? Разумеется, к стихам это отношения не имеет. Стихи я сочинял в юности, и, надо сказать, весьма посредственные. Сейчас я мог бы только правдиво изложить сведения об иберийских и галльских народах, накопившиеся в моей памяти за четыре года, и так же достоверно рассказать про все сражения и осады крепостей, которыми мне пришлось руководить. Мои друзья не дают мне покоя, умоляя взять в руки стиль. Что бы тебе пришло на ум по поводу такого намерения военного, тем не менее с ранней юности влюбленного в литературу? Каким, ты считаешь, должен быть сам язык подобного произведения? Может быть, взять за образец Аристотеля или Геродота?
И Катулл все-таки сказал дерзость.
– За образец можно взять хотя бы воспоминания Луция Суллы.
Вскинув голову, он ждал, как прославленный римский полководец воспримет вызов ничтожного муниципала.
Однако для Цезаря не так-то просто было изобразить недовольство колкостью поэта: он находится в «своей» провинции и должен сохранить позу покровителя и миротворца. Цезарь слегка поморщился, но ответил, не теряя мягкости в голосе:
– Зачем ты назвал имя этого жестокого тирана? Разве я могу заставить себя обратиться для примера к запискам человека, который был некогда моим злейшим врагом?
– Сулла совершил героические походы, доставил республике сокровища царей и приобрел для нее обширные владения, – возразил Катулл, он говорил как бы отвлеченно, но Цезарь прекрасно понял значение этой фразы.
– Римлянин, получивший от государства всю полноту власти, никогда не должен забывать о справедливости и человеколюбии, об уважении к законам и о благе сограждан, – терпеливо и так же отвлеченно произнес Цезарь.
– Всякое единовластие переходит в деспотизм, а деспотизм, даже самый справедливый, все равно только всеобщая тюрьма. В этой тюрьме люди теряют благородство устремлений и находятся в плену низких страстей. Прежде всего, их одолевают вожделения богатства и удовольствий, которые обольщают все большее число душ и делают свободнорожденных ничтожными рабами. Что же касается твоего намерения описать победы в Галлии и Испании, то твои сподвижники вернее меня посоветуют тебе, каким образом следует составить такое сложное описание, о наилучший император.
Наступила минута, когда Цезарь снял маску и заговорил откровенно.
– Катулл, ты не стремишься быть моим другом?
Веронец молчал, в этом молчании был его ответ.
Цезарь посмотрел на него с любопытством.
– У меня есть сведения, что ты и твои друзья-сообщники хотели противодействовать мне во время и после моего консульства, – продолжал Цезарь, – и считали, что не следует останавливаться перед любым насилием… вплоть до убийства. Так ли это?
В сознании Катулла вихрем промелькнули Валерий Катон, Корнифиций, Кальв… и удрученный горем старый отец.
– Нет, Цезарь! – воскликнул он. – Это ложь!
– Я так и думал, – спокойно сказал Цезарь, – хотя о заговоре мне написал один из вас… не могу сейчас вспомнить его имени. Но я не придал никакого значения доносу. Счел попытку молодых поэтов организовать заговор против правительства… имею в виду себя, Помпея и еще некоторых лиц высокого общественного положения… да, я счел такую попытку заблуждением, а не преступным умыслом, требующим расследования. То же относится и к твоим остроумным, но, поверь мне, несправедливым эпиграммам. Можешь по приезде в Рим рассказать о моих сожалениях всем знакомым.
Цезарь говорил с отеческой лаской в голосе. Катулл вспомнил одну из порочащих его характеристик, распространяемых оптиматами: «Жадный до денег, он еще более жаден до славы».
– Во имя твоего прекрасного дарования и моей дружбы с твоим отцом я хочу проявить снисходительность к тебе и твоим приятелям. Надеюсь, ваши взгляды изменятся в более зрелом возрасте. Впрочем, один молодой муниципал, по имени Саллюстий Крисп[189], пишет мне письма, в которых клянется в бескорыстной преданности, находя, что моя деятельность ведет к восстановлению идеалов истинной демократии. Если бы ты знал, насколько мне радостно читать эти письма, потому что все предпринимаемое мной делается только ради возвышения государства и блага народа.
– О, я желал бы в этом не сомневаться! – с натянутой патетикой воскликнул Катулл.
– Для себя я не ищу ничего, кроме самого скромного признания моих заслуг согражданами, – продолжал император. – Если ты убежден теперь в моей правоте, то будем считать, что всякие недоразумения между нами улажены, и не осталось никаких недомолвок.
Они вышли на всеобщее обозрение и пожали друг другу руки: Катулл – почтительнейшим образом, Цезарь – с добродушной улыбкой. Катулл попятился к выходу, а Цезарь направился в круг поклонников и матрон.
Выйдя из дома Аквилия, Катулл застонал сквозь зубы. Самым тяжелым и унизительным впечатлением был не произошедший только что опасный разговор с императором, не наглая шутка Мамурры, не подобострастие веронской знати и даже не благоговение перед Цезарем умного отца. Самым омерзительным было то, что он успел заметить, выходя из шумного атрия.
Подрагивая мускулистой ляжкой, напомаженный ретивый жеребец Мамурра любезничал с молоденькой женщиной, отвечавшей на его ухаживания кокетливыми ужимками и встречавшей его раздевающий взгляд таким же бесстыдным взглядом. Это была Валерия Минор, дочь и жена добропорядочных веронцев, это была родная сестра Катулла.
Когда Цезарь подошел к своим соратникам, легат Публий, сын Марка Красса, спросил:
– Каково твое мнение о Катулле? Надеюсь, ты нашел в нем своего пылкого почитателя? – Публий Красс спрашивал не без иронии.
– В его стихах гораздо больше прелести, чем в его разговоре, – сказал Цезарь. – Как ни печально, но таковы многие поэты. Видимо, они всецело поглощены своими поэтическими замыслами и потому часто ненаходчивы и скучны. Катулл тоже довольно угрюм. Во всяком случае, его почтенный отец неизмеримо приятней и интересней в общении.
Тем же вечером Мамурра встречался у одного веронского всадника с вострушкой Валерией. Ее муж и отец знали об этом, но не решились им помешать. Старик Катулл счел излишне смелое поведение дочери пустяком и старался убедить в том зятя. «Ведь теперь все молодые вертихвостки стали вести себя подобным образом!» – говорил он, пожимая плечами. Впрочем, нельзя все-таки думать, что его не раздосадовало бесстыдство Валерии. Он волновался, не зная, как поступит бешеный Гай, узнав об оскорблении фамильной чести. Но, слава богам всемогущим, и он проявил выдержку. Жена рассказала, как, придя домой, Гай, злой и бледный, тотчас сбросил нарядную тогу и умчался на Сирмион.
– Ну, ничего, – бормотал старик, – поразмыслит в тишине и оценит события сегодняшнего дня. А насчет потаскухи Валерии – уж постараемся как-нибудь замять! Пусть растяпа муженек запрет ее покрепче!
Старик был очень доволен милостивым отношением Цезаря к Гаю. Но жена недоверчиво качала головой: она не верила в преображение празднолюбивого и развратного сына. Впрочем, на ее суеверия и предчувствия не следовало обращать внимания.