Катулл прямо взглянул перед собой, и закат темным багрянцем упал на его лицо. В необозримых небесных сферах лучилось и угасало, словно покрывалось пеплом, прошлое и зыбко мерцало грядущее – в чем оно?
На Сирмионе Катулл еще полон был страсти, поэтического вдохновения и яростного стремления к жизни. Пусть он потерял брата, но не пропала надежда возвратить любовь Клодии, его ждали в Риме почитатели и друзья, обещавшие ему невиданную славу.
Сейчас известность его безрадостна и опасна, а друзей рядом все меньше. Он чувствует себя истомленным путником, чей дом затерялся, а конечная цель пути неясна и недостижима; скоро его слабеющие шаги навсегда замрут у бесплодной осыпи, и ветер занесет высохший труп… Все забудут о нем, как забыли в Галикарнасе славного Гераклида… И только бездонное небо, только оно будет вечно сиять над его безвестной могилой.
Катулл прогнал наваждение смертной тоски и спросил Тита:
– Как ты нашел меня? Кто послал тебя в Рим?
– Сюда меня привел раб доброго господина Непота. Я как расплатился с возчиками, так сразу и пошел к нему. Из всех твоих друзей, Гай Валерий, скажу-ка я правду, он самый что ни на есть почтенный человек. Разве сравнить с ним молодого Цинну, что всегда заявлялся с утра в нетрезвом виде? Вот я и говорю: Непот наш земляк из Вероны, он и велел показать, где ты живешь…
Катулл прервал старика:.
– В Риме-то как оказался?
– Началось все с того, что приехала в деревню твоя сестра Валерия Минор, позвала меня и говорит: «Ты жил вместе с Гаем в Риме, и он тобой был доволен. А теперь он там один, без преданного человека. Отец отказал ему в своей милости, и некому о нем позаботиться. Урожай ты собрал, аренду выплатил, дом у тебя в достатке. Поезжай-ка, Тит, в Рим, – говорит, – денег я дам. Эти вот тебе, а этот кошелек передай брату».
Тит полез в свою выгоревшую котомку, достал кусок сыра, пригоршню мелкой вяленой рыбы в промасленной тряпке, кресало, нож с костяной рукоятью, еще какие-то свертки и узелки, и уж с самого дна – маленький изящный кошелек и две таблички, перевязанные лентой.
Катулл нетерпеливо схватил письмо. Первое было от младшей сестры. Отец, по-видимому, не собирался его прощать, мать тоже вынесла ему суровый приговор. Старшая сестра равнодушно молчала, и только легкомысленная Валерия Минор, та самая, что поддалась обольщению цезарьского жеребца Мамурры, та распутная девчонка, которую Гай два года назад готов был задушить, – именно она вспомнила о нем. Утаив от мужа тысячу сестерциев, Валерия уговорила Тита поехать в Рим. Катулл растерянно улыбался. Бедная, пылкая малышка Валерия! Теперь он понял ее. Она задыхалась в доме своего скупого и скучного мужа, задыхалась от постоянных поучений и упреков, от сплетен, пересудов, обсуждений и наставлений. Она мечтала вырваться из плена старых обычаев и низменной корысти: вот что значил тогда ее дерзкий вызов. А он, старший брат, посмотрел на это прежде всего как блюститель родовой чести, как политик, ненавидящий противника-цезарианца.
И сейчас Валерия идет вразрез с общим мнением: только она, не боясь мужа и толпы почтенных родичей, решилась помочь брату, который презрен ими и осужден.
Катулл растроганно поцеловал письмо сестры.
Вторая табличка оказалась посланием Цецилия, привезенным в Верону месяц назад. Отец не стал пересылать его в Рим, но и не уничтожил. Валерия меньшая, вероятно, после неприятного разговора с отцом и матерью, присоединила письмо Цецилия к своему.
Пока Катулл читал письма, Тит сбил с кувшина смолу, вынул пробку, сполоснул чашу и налил в нее золотистого пенного вина.
– Да пошлют тебе боги здоровья и удачи, Гай Валерий, – произнес торжественно Тит, плеснув в честь богов на пол и подавая чашу Катуллу.
– Спасибо, Тит. Поживи со мной сколько захочешь, а как вздумаешь – уедешь в деревню.
Катулл ласково кивнул старику и с отрадным чувством вдохнул аромат виноградников Сирмиона.
IV
Предоставив Лабиену усмирять восставших галлов, Цезарь вместе с другими легатами возвратился в Самаробрив. Отсюда, из центра Галлии, ему удобнее было управлять всей страной.
Римляне укрепили небольшой городок наподобие военного лагеря. Вокруг поставили деревянные площадки с катапультами и онаграми. На окрестных полях проводились воинские учения легионов. Каждое утро Цезарь выезжал из города и наблюдал за их слаженными действиями. Потом сам занимался гимнастикой, фехтованием и, пренебрегая дождливой погодой, проверял засады и дозоры.
Возвратившись в свою резиденцию, размещенную в доме местного князя, Цезарь погружался во всевозможные организационные дела: расхаживая по комнате, приспособленной под таблин, он одновременно читал донесения, диктовал письма и беседовал с друзьями.
Как раз в такое время вошел промокший, забрызганный грязью военный трибун Гай Волусен и доложил, что Лабиен три дня назад нанес значительный урон отрядам треверов[215] и оттеснил их еще дальше к югу. Трибун подошел к развернутой на столе карте и стал объяснять подробности сражения. Цезарь внимательно следил за рукой трибуна и довольно кивал – профиль его худого лица с тонким, несколько вислым носом, сощуренными глазами и голым теменем напоминал склонившуюся над добычей, настороженную хищную птицу.
– Слава Титу Лабиену и его солдатам, – сказал Цезарь. – А тебе, Гай, моя благодарность за расторопность и прекрасный доклад. Завтра поскачешь обратно. А сегодня вечером я устраиваю веселый ужин – следует немного развлечься. Пойди умойся и отдохни с дороги.
Волусен, собравшийся уходить, вернулся.
– Я забыл передать тебе, что у ворот ждет под дождем зять мятежника Индутиомара, князь Кингеторикс.
– Мне уже доложили о нем, – успокоил трибуна Цезарь. – Ничего, пусть Кингеторикс помокнет. У меня еще достаточно неотложных дел. Я приказал приготовить две турмы[216] на случай, если галл вздумает вдруг уйти. Тогда кавалеристы его догонят и схватят. Там проходят учения четвертого легиона. Я уверен, что, посмотрев на них, зять мятежника исполнится страха перед римским могуществом.
– Но есть одно обстоятельство, Гай Юлий, о котором я не успел рассказать. Дело в том, что Лабиен взял в плен семью Кингеторикса: мать, жену и детей. Они находятся у него в обозе.
– Отлично! – воскликнул Цезарь. – Это весьма полезное обстоятельство. Что ж, пусть приведут треверского князя, – внезапно обратился он к контуберналу. Юноша бросился исполнять приказание императора.
Вода ручьями стекала с плаща Кингеторикса, когда он вошел в ставку римского проконсула. Его молодое широкое лицо подергивалось от волнения, он облизывал губы, словно его мучила жажда. Цезарь сидел в кресле рядом с раненым трибуном Квинтом Аттием, остальные приближенные выстроились по обе стороны от них. Дружинников Кингеторикса римляне задержали и обезоружили.
Цезарь окинул треверского князя гневно сверкнувшим взглядом и резко бросил ему:
– Ты родственник мятежника и предателя! Кровожадные псы! Так-то вы соблюдаете договор? Вы будете истреблены без всякого снисхождения!
Переводчик повторил его слова галлу. Кингеторикс побледнел и неожиданно ответил на латинском языке:
– Я пришел добровольно не для того, чтобы выслушивать оскорбления.
Он говорил, неправильно произнося многие слова, но понять его было можно.
– Нарушение клятв и предательство карается по законам войны! – снова грозно воскликнул Цезарь. – Как вы дерзнули, ничтожные, противопоставить свои разбойничьи шайки непобедимым легионам римлян? Если ты, Кингеторикс, разумный человек, то неужели не видишь, что это бессмысленно?
– Совсем недавно можно было видеть, как римские воины бежали от треверов и эбуронов, – дерзко ответил Кингеторикс. – Но я не хочу говорить тебе неприятные вещи, Цезарь…
Император молча рассматривал треверского князя. Он видел галла насквозь: хотя варвары очень сдержанно относятся к своим женам и детям, и, в случае крайней нужды, готовы жертвовать ими, но… Этот молодой князь безмерно страдает, зная, что его семья попала в беспощадные руки завоевателей. Его душа смягчена знанием римских обычаев и римского образа жизни. Он выучился говорить на языке врагов – только ли для удобства переговоров? Не испытывал ли он тайного удовольствия, приобщаясь к римской культуре?
Цезарь видел ненависть и смятение галла, его безысходное отчаянье, продолжал молчать и ждал терпеливо.
Кингеторикс переступил с ноги на ногу и тихо спросил:
– Могу ли я говорить с тобой наедине?
– Прошу вас, друзья, – обратился Цезарь к свите, – выйдите в соседнее помещение. Князь хочет сказать нечто важное, предназначенное только для моих ушей.
Соратники императора, ворча и посмеиваясь, вышли. Цезарь проницательно и спокойно смотрел на Кингеторикса, за его спиной остались два рослых воина-лузитана с обнаженными мечами.
– Они не понимают, – кивнул Цезарь на телохранителей. – Говори, князь.
Кингеторикс тяжело вздохнул и, наклонившись к Цезарю, начал говорить трудно и глухо:
– Ты прав, римский проконсул, сопротивляться твоим войскам бессмысленно. На успех надеются только глупцы, которым не дорога жизнь – и своя собственная и жизнь близких. Я предлагаю тебе договор, Цезарь. Я готов сделать все, что в моих силах, и заставить треверов без войны повиноваться тебе. Взамен… ты возвратишь мне моих детей, мать и жену.
Цезарь ответил с тем же спокойствием, с каким слушал сбивчивую речь треверского князя:
– Я знал, что ты умный человек, Кингеторикс. Ты единственный достоин носить тогу римского гражданина и правителя. Я обещаю тебе эту честь, когда мятеж окончится, и Галлия будет благоденствовать. Тебя назовут другом непобедимого Рима. Ты обретешь неслыханное могущество, ты станешь истинно счастливым.
Цезарь поднялся, с приветливой улыбкой подошел к Кингеториксу и положил ему на плечо руку. Галл вздрогнул, его челюсти сжались до хруста, словно ему нестерпимо хотелось укусить римлянина. Он смотрел на императора со звериной настороженностью и недоверием. Суровая сдержанность воина исчезла, на его лице боролись гордость, сожаление и надежда.