Что-то твердое вдавливалось ей в живот, жесткая ткань брюк больно елозила о ее голое тело. Она уперлась руками ему в плечи, стараясь оттолкнуть от себя. Оглохнув, часто и громко дыша, он уткнулся ей лицом в шею, жесткими пальцами сжимал Катину, недавно пробившуюся, маленькую грудь, старался ногой раздвинуть ее крепко сжатые коленки.
– Не надо, – просила Катя. – Ну пожалуйста, не надо! Мне больно…
Она лежала под ним голая, ей было жарко, стыдно и страшно. Пытаясь освободиться, Катя упиралась Валентину в грудь, головой вертела из стороны в сторону, избегая его влажных поцелуев. Она понимала, что самое главное – это не дать раздвинуть ноги, но именно этого он добивался, туда в беспамятстве стремился, ломая сопротивление ее сжатого страхом тела.
– Пустите меня, – плакала она, – не надо, мне больно… мне больно…
– Девочка моя, – шептал в бреду этот большой чужой человек. – Как ты пахнешь! Какая ты замечательная! Я ничего не сделаю, не бойся! Только немножко раздвинь ножки… Только чуть-чуть… Будь хорошей девочкой… Обещаю, я ничего плохого не сделаю…
Он поймал Катины губы своим ртом, и ее крик затонул где-то в глубине его горла.
ГЛАВА 8
По четвергам у меня всего два класса. Первый – «Акварель для начинающих» и потом – «Масло для начинающих». Эти занятия самые легкие и самые скучные.
Как правило, во второй половине дня приходят средних лет домохозяйки из богатых семей. Делать им нечего, дети выросли, мужья до ночи в офисах, на деловых встречах или с любовницами, обеды приготовлены, белье постирано, цветы прополоты и политы. Никаких особых увлечений или привязанностей за пределами семьи нет, а рисование без лекарств спасает от томительного одиночества, многих неподвижных часов у телевизора и утомительных прогулок по магазинам в торговых центрах. Психиатры (а у каждой из них обязательно был свой «shrink»), почти в принудительном порядке предписывали своим тоскующим пациенткам занятия йогой или… живописью.
Эти замужние, часто многодетные, но умирающие от безделья дамы на самом деле были всегда заняты. Они находили для себя дела в благотворительных организациях, но уроки рисования приобщали их к жизни людей искусства, о которой они читали в любовных романах. Как правило, это были очень милые женщины старше пятидесяти, слишком разговорчивые и неутомимо добросовестные в учении. Их бездарность и отстутствие вкуса казались мне в какие-то моменты намеренно преувеличенными, словно карикатура на реальность, поэтому общаться с ними мне было скучно. Особено это становилось невыносимым, когда они рассуждали о живописи: «У него пейзаж просто как настоящий!» Еще ужаснее были их «профессиональные разговоры» типа: «Ты обратила внимание как у него тень ложится?» или «Ах, какая перспектива!»
Я, когда слышу такой обмен мнениями, расстраиваюсь и с трудом сдерживаюсь, чтобы не сказать гадость, словно обидели меня лично.
Но школа мне так же необходима, как и одинокие часы у мольберта в небольшой мастерской, которую я оборудовала рядом с классами. Школа дает мне ощущение финансовой независимости, а после скучных и долгих уроков с дамами я скрываюсь в мастерской. В эту просторную светлую комнату, где живут тишина, запах краски и чистые холсты, я прихожу всегда, когда мне плохо. И когда хорошо…
Я вглядываюсь в лицо на мольберте.
Нежный контур скул, вытянутые к вискам узкие глаза, губы с застывшей недоговоренностью. Темные волосы мягкими прядями падают на голые плечи женщины. Она вопросительно смотрит мне в глаза, словно я понимаю, почему затуманились ее карие, полные неизлитой любви глаза…
Но я молчу.
Я могу тонкой кисточкой смазать напряженную морщинку с алебастрового лба или чуть приподнять левый уголок рта, придав ей некую надменность – мол, не знаете, как мне помочь, ну и черт с вами!
Я, возможно, даже смогу осушить любовную влагу из ее шелковистых глаз…
Но мне никогда не удастся уничтожить этот вопрос!
Я сижу в мастерской и пытаюсь заставить себя работать. Несколько начатых на холсте лиц таинственно проглядывают сквозь неопределенность и недосказанность темного фона. Законченные портреты обиженно молчат. А я смотрю на это женское лицо, которое вдруг при каком-то особом повороте становится похожим на мальчишечье, и не могу понять, как и когда я смогла вложить в милую хорошенькую мордашку моей соседки, которую с трудом уговорила позировать, столько горечи и печали.
Я встречаю Джину почти каждый день, но никогда не думала о ней больше трех секунд после взаимного кивка головой. Я знаю, что она замужем, что ей тридцать два года и что она боится и обожает мужа. Она много раз отказывалась позировать, потом вдруг согласилась и через пятнадцать минут общения замучила признаниями.
Сидя передо мной в мастерской, Джина без устали щебетала слабым голоском, но головой не вертела. Я была ей за это благодарна и не вслушивалась в то, о чем она болтает. Однажды она разоткровенничалась и стала жаловаться, что с ужасом думает о ночи, когда надо будет ложиться в постель. От секса, как оказалось, Джуди никакого удовольствия не получает, мужские ласки ничего кроме боли ей не приносят, но признаться в этом она боится: «Медвежонок так любит секс!»
Бедное жалкое существо. И не только потому, что судьба лишила ее чувственности. Мне грустно, что эта невысокая, закругленно прописанная природой женщина с нежными чертами лица воспринимает свое пребывание на земле как муку. Вероятно, потрясение и страх при первом глотке воздуха настолько поразили ее маленькое существо, что она до сих пор не может отдышаться. Ее пугают с одинаковой силой муж, дождь за окном, ссора с пятилетней дочкой, цены в Блумингдейле, старость в нищете…
Глядя на портрет, я удивляюсь и не узнаю ее.
Я понимаю, что передо мной другая женщина, лопотунья-соседка исчезает из моего сознания. А та, которая словно лишь секунду назад застыла с вопросом на полураскрытых губах, мне не знакома, но она притягивает к себе. Мне вдруг нестерпимо хочется прижаться к ее темным, почти коричневым губам, ощутить их тепло и мягкость, почувствовать сладковатый запах ее прерывистого дыхания.
Я почти слышу ее голос. Низкий, чуть хриплый, идущий откуда-то глубоко из груди, с неожиданно радостным и звонким смехом.
О-о-отста-аа-а-ань!
Далила. Да-лл-ии-ии-ла-аа-а! – зовет он, но на ее лице раздражение. Она измучена его неослабевающим желанием, его исполинской силой, его грубыми ласками. Бедный Самсон! Ты еще не знаешь, что та, которую ты полюбил, твоя Далила, с прекрасным изгибом спины, круглой, вздрагивающей от прикосновения к розовому соску грудью и обманчиво чувствительным маленьким ртом, предаст тебя. И во сне, когда ты доверчиво уснешь, прижавшись щекой к ее мягкому широкому животу, она, срезая локон за локоном, уничтожит твою силу. Твои руки ослабнут, и ты не сможешь удержать меча, чтобы защититься от врагов. Ноги не будут держать твое гигантское тело, столь желанное другим женщинам. А глаза перестанут видеть ту, которой ты так беспечно доверил свой секрет…
Женское предательство. Предательство, которое мужчины переживают больнее всего…
Страдала ли когда-нибудь потом прекрасная Далила от совершенного ею предательства? Или продолжала легко передвигаться от одного предательства к другому?
Женщина на моем портрете застыла с вопросом в глазах. И я не уверена, что кто-то сможет на него ответить.
Отведя взгляд от холста, я вдруг увидела в окне мастерской застывшее, словно маска, лицо. От неожиданности я вскрикнула.
Дэвид! Мне захотелось что-то швырнуть в эту напряженно вглядывающуюся физиономию. Я даже чуть не бросила в окно кисть, которую держала, но вместо этого, не помня себя, выскочила из мастерской и побежала к выходу.
Непонятно, как он успел так быстро скрыться, но двор, куда выходило окно, был пуст. У стены стоял перевернутый мусорный бак, с которого, судя по всему, Дэвид и наблюдал за мною.
Я вернулась в мастерскую и, схватив сумку, выбежала на улицу.
ГЛАВА 9
Я мчалась на машине так, словно от этого зависела моя жизнь. Останавливаясь на светофорах, я в нетерпении била руками по рулю и, как только давали зеленый, снова жала со всей силы на газ.
Я убью этого вонючего гаденыша! Пусть меня в тюрьму сажают, пусть остаток жизни я проведу в сыром и темном подвале с крысами (почему-то именно так представлялась тюрьма), пусть со мной сделают все что угодно, но я его убью!
Даже в мастерской я не чувствую себя свободно, везде натыкаюсь на его морду. И как он смеет следить за мной после того, что я заплатила ему уже почти две тысячи долларов?! Это не мои деньги, Стив дает, от меня он не получил бы ни цента. Все равно! Нет, с этим надо кончать, иначе он просто начнет диктовать, что мне делать!
В последнее время моей жизнью управляет страх. Я возвращаюсь домой поздно, стараясь не шуметь, пробираюсь к себе и закрываюсь на замок. А по утрам убегаю пораньше, чтобы только с ним не столкнуться. Со Стивом мы не встречались уже больше недели. Я продолжаю на него злиться, но почти каждую ночь в темноте, когда пытаюсь уснуть, мне вспоминается его сухое тренированное тело. Я чувствую у себя на груди его руки, жесткие захватывающие губы, которые целуют мой живот, и замираю от ожидания…
Подрулив к нашему гаражу, я вдруг сообразила, что зря так гнала. Дэвида не может быть дома, потому что, даже если он сразу сядет в автобус, то доберется сюда не раньше чем через полчаса.
В доме было прохладно и тихо. Я вошла в кухню. В мойке высилась гора грязной посуды, на столе стояло несколько коробок с сухими кукурузными хлопьями, пустые пакеты из-под молока, банки от кока-колы. Похоже, что Дэвид в течение дня ел только корнфлекс и запивал содовой.
«Это меня Господь спасает, что его нет дома, а то натворила бы черт знает что!» – подумалось мне.
Я поднялась на второй этаж, вошла в спальню и, не раздеваясь, легла. Но лежать было еще тяжелее, хотелось вскочить, побежать куда-то, что-то сделать!