Следует не забывать, что в 1930-х годах вопрос «жизни и смерти» для советского государства стоял особенно остро. Политика окружавших СССР капиталистических государств всегда была направлена на уничтожение «коммунистической заразы», которая в своем гимне «Интернационал» заявляла: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…»
Относительно роли и значения Лаврентия Берия в организации «бессудного расстрела» военнопленных поляков необходимо сказать следующее. Как уже говорилось, весной 1940 г. для недавно назначенного наркома внутренних дел заниматься самодеятельностью в вопросах репрессирования было смертельно опасно. Поэтому Берия предпочитал действовать в соответствии с действовавшим в то время уголовнопроцессуальным законодательством. Об этом наглядно свидетельствуют две ситуации, в которых в 1940—41 гг. принимались решения о расстрелах больших групп людей.
15 ноября 1941 г., в самый тяжелый период войны, Берия информирует Сталина, что в тюрьмах НКВД скопились 10.645 человек, приговоренных к расстрелу. Берия разъяснял, что подобное положение сложилось вследствие того, что: « По существующему ныне порядку приговоры военных трибуналов округов, а также верховных судов союзных, автономных республик и краевых, областных судов входят в законную силу только после утверждения их Военной Коллегией и Уголовно-Судебной Коллегией Верховного Суда Союза ССР – соответственно.
Однако, и решения Верховного суда Союза ССР по существу не являются окончательными, так как они рассматриваются комиссией Политбюро ЦК ВКП(б), которая свое заключение также представляет на утверждение ЦК ВКП(б) и только после этого по делу выносится окончательное решение…»
Исходя из этого, Берия предлагал:
« 1.Разрешить НКВД СССР …привести в исполнение приговоры военных трибуналов округов и республиканских, краевых, областных судебных органов.
2.Предоставить Особому совещанию НКВД CCCР право с участием прокурора Союза ССР по возникающим в органах НКВД делам о контрреволюционных преступлениях, об особо опасных преступлениях против порядка управления СССР…выносить соответствующие меры наказания вплоть до расстрела. Решение Особого Совещания считать окончательным» (Новая газета. № 22, 1996, с. 4).
Государственный комитет обороны СССР согласился с предложением Берии. Как видим, даже тогда, когда враг стоял у ворот Москвы, «социалистическая законность» соблюдалась. возникает вопрос, почему же в мирном 1940 г. Сталин и Берия пошли на нарушение созданной ими системы? Зачем для вынесения решения по военнопленным полякам нужно было выдумывать незаконную специальную тройку НКВД, если легитимная система вынесения «расстрельных» приговоров в СССР была отработана до мелочей?
«Игра в социалистическую законность», как характеризуют правовую ситуацию при Сталине некоторые историки, имела очень жесткие правила, которые не нарушал сам вождь и не позволял нарушать никому из своего окружения. В случае с поляками налицо явная алогичность поведения Сталина.
Версия авторов «Катынского синдрома…» о том, что «соблюдение даже такой видимости законности какой было особое совещание, могло привести к просачиванию информации о вопиющем беззаконии – репрессировании военнопленных, мощным резонансом отозваться внутри страны и ее пределами» не выдерживает критики (Катынский синдром… С 464).
Создание специальной тройки НКВД в целях усиления режима секретности было бессмысленным делом. разница между «тройкой» , созданной решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., и Особым совещанием ничтожна. В обоих случаях решение принимал тот узкий круг проверенных лиц, не сомневающихся в «линии партии». Более того, двое членов первоначально предложенного состава «тройки» (Берия и Меркулов) являлись полноправными членами Особого совещания. Третий (Баштаков), не входивший в состав Особого совещания, фактически постоянно участвовал в его работе, так как руководимый им 1-й Спецотдел готовил дела к рассмотрению на Особое совещание и контролировал исполнение принятых решений.
В организационном плане разница также была несущественной, поскольку схемы документооборота Особого совещания НКВД и специальной «тройки НКВД» полностью совпадали – документы шли через одних и тех же сотрудников 1-го спецотдела НКВД СССР.
Но решение Политбюро от 5 марта 1940 г. о создании «тройки» становится вполне логичным, если предположить, что ей вменялось не вынесение приговоров, а политическая «сортировка» поляков. Следует отметить, что в решении Политбюро «тройке» предписывалось «рассмотрении дел и вынесение решения». Какого именно «решения» не уточнено. Можно предположить, что «тройка» должна была рассмотреть дела и на этом основании принять решение о разделении военнопленных поляков на три основных контингента.
1. Польские военнопленные, виновные в военных и других тяжких преступлениях. Следственные дела на них передавались в военные трибуналы. Эти пленные, как правило, осуждались к расстрелу .
2. Военнопленные поляки, настроенные антисоветски, но на которых не было достаточного компромата. Их дела направлялись на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР. Они осуждались к принудительным работам в лагерях.
3. Польские военнопленные, настроенные просоветски или представлявшие оперативный интерес для НКВД. Они и в будущем сохраняли свой статус военнопленных .
Подобным образом аналогичной «тройкой», только названной «комиссией», были «рассортированы» в мае-июне 1940 г. красноармейцы, прибывшие из финского плена. 28 июня 1940 г. Берия докладывал Сталину о судьбе 5,5 тысяч красноармейцев и начсостава, переданных финнами при обмене военнопленными и размещенных в Южском лагере.
Дела 344 человек, « изобличенных в активной предательской работе», рассмотрела Военная коллегия Верховного суда СССР, в результате чего «приговорены к расстрелу 232 человека» . Дела на 4.354 бывших военнопленных, на которых не нашлось достаточного материала для предания обычному суду, но «подозрительных по обстоятельствам пленения и поведения в плену», рассмотрело Особое Совещание НКВД СССР и приговорило их «к заключению в исправительно-трудовые лагеря сроком от 5 до 8 лет» . 450 человек, «попавших в плен больными, ранеными и обмороженными» были освобождены! (Родина. № 12, 1995. С. 105).
Надо заметить, что « тройка» , созданная по решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г., во внутренней переписке органов НКВД также именовалась «комиссией » (Катынь. Расстрел… С. 24). Совпадение в названии слишком явное, чтобы быть случайным. Это подтверждает версию о том, что задача «тройки», созданной по решению Политбюро от 5 марта 1940 г., вероятнее всего, как и в Южском лагере, состояла не в принятии решения на расстрел, а в политической «сортировке» военнопленных поляков перед направлением их в лагеря «особого назначения» под Смоленск.
Шелепин как «важнейший» свидетель по делу № 159
Однако вернемся к катынским документам. Выше отмечалось, что вторым важнейшим документом, якобы подтвердившим факт расстрела сотрудниками НКВД 21.857 польских военнопленных весной 1940 г. считается записка Председателя КГБ при СМ СССР Александра Николаевича Шелепина № 632-ш от 3 марта 1959 г. Никите Сергеевичу Хрущеву с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков.
Она заслуживает более подробного исследования, и, прежде всего через призму личности Шелепина, которого «назначили» важнейшим свидетелем по катынскому уголовному делу. Обстоятельства подготовки записки Шелепина № 632-ш загадочны. Ведущие российские специалисты по Катынскому делу, авторы исследования «Катынский синдром в советскопольских и российско-польских отношениях» И.Яжборовская, А.Яблоков и В.Парсаданова, считают, что записка Шелепина Хрущеву стала следствием двух визитов партийного главы Польши Владислава Гомулки в январе-феврале 1959 г. в Москву. Якобы тогда у Хрущева зародилась мысль превратить Катынь в орудие международного развенчивания имиджа Сталина (Катынский синдром… С. 203—205).
Это мнение перекликается с версией российского публициста Л.Млечина о том, что Шелепин занялся катынской проблемой по указанию Хрущева (Млечин. «Железный Шурик». С. 261). И в этой связи якобы родилась записка Шелепина, которая подтверждала факт расстрела НКВД польских военнопленных. Но если внимательно проанализировать текст записки, то основная мысль в ней – обеспечить соблюдение тайны катынского преступления путем уничтожения учетных дел польских военнопленных (если текст его записки был таким, каким мы его знаем).
Версия о том, что Шелепин в марте 1959 г. занимался катынской темой по поручению Хрущева, не выдерживает критики. В этом случае Шелепин должен был бы представить Хрущеву исчерпывающую справку о катынском преступлении Сталина в духе ХХ съезда КПСС, подкрепив ее соответствующими примерами. Для обличения Сталина записка Шелепина составлена явно не профессионально. В ней, несомненно, должен был бы акцентирован «преступный» замысел сталинского руководства расправы с поляками, а также причины невыполнения в полном объеме решения Политбюро ЦК ВКП(б) о расстреле 25 700 поляков.
Подчеркнем еще раз, что основная мысль, которая явственно просматривается в записке Шелепина, следующая: избавьте КГБ и СССР от ненужных и опасных документов! Так называемая возможная «расконспирация» польской акции с нежелательными последствиями для советского государства, на что «напирал» автор письма, в КГБ была маловероятна. Это утверждение, видимо, должно было придать обоснованность просьбе «чекистов». Однако в КГБ в то время хранились не менее взрывоопасные материалы, но никто их не просил уничтожить.
Заметим, что по сведениям доверительного источника, о котором будет рассказано ниже, Шелепин не может считаться