зертировать хотели.
Откуда вы это знали? Вы видели тела таких расстрелянных?
Тела мы не видели, но приказ-то уже был. И с наблюдательного пункта… всякое было. Допустим, пошли наши в наступление, все идут, а один кто-то завернется назад. Всякое бывало. Они расстреливают на месте сразу.
Вы сами это лично видели?
Конечно, с наблюдательного пункта. Иногда пойдет целый батальон в наступление. Пошли, как стадо овец, все пошли, а нам с наблюдательного пункта видно. Пошли они, немцы по ним огонь дали, осталось человек 5—10, идут обратно раненые. Потом санитары собирают, остальные все лежат. А кто назад пойдет, тех эти подчищали.
Повели нас в сторону, у меня только одна мысль была: я пережил все, под огнем бывал не раз, под бомбежкой, обстрелом. Что, думаю, в деревне скажут родные? Ушел добровольно комсомолец на фронт, а стал дезертиром. Вот что меня беспокоило, а что убьют? Я думал, что не я первый, не я последний. Вот такое было мнение. А Белов, который отдал приказ, он наблюдал за нами. И когда увидел: нас повели в сторону – он бегом к ним, к заградотряду.
– Вы куда их?
– Известно куда. Дезертиры, так куда их водят?
– Нет, это мои ребята. Я им отдал приказ перейти на наблюдательный пункт с огневой позиции.
Ну, тогда они нас отпустили, и он нас увел на наблюдательный пункт. Вот так мы и спаслись. Потом в дальнейшем я всю войну прошел, в Берлине был, думал: если отдашь приказ, надо его контролировать. А что бы было, если бы он не наблюдал? Все, вот ведь как было бы. Ладно, убит, но позор-то, зачем он нужен? Кому? Что скажут?
А потом 19 ноября 1942 года началось наступление под Сталинградом по всему фронту. Сталинград-то, вы знаете, какой он был, по Волге тянулся километров на 70–80 по берегу все, а в глубину километра 4–5. Где-то меньше, где-то больше. Мы на наблюдательный пункт пришли с Гаврилиным, там у нас остался Антонов, еще другие остались связисты.
Ранним утром начало чуть светать, наш полк, да и не только наш полк – а там было 6 полков, начиная с северо-западной стороны, и дальше к югу, разместились. И все они дали залп. Я сидел в окопе, земля качалась, думаю, ну как в зыбке качают. Ничего не было слышно. Вот как я сейчас сижу с вами рядом, вы бы как Гаврилин сидели: надо что-то ему сказать, так я губы к уху приложу, тогда он услышит. А так не услышит, сплошной шум-гам. После этих залпов не все же уничтожили, некоторые огневые точки остались, орудия, да что у немцев. Их тоже надо было уничтожить – тогда начала бить наша ствольная артиллерия по целям. Мы же залп дадим – что попало, то уничтожили, а где-то что-то осталось. Ствольная артиллерия подчищает. После этого начинает авиация штурмовать, где что там у них было, и передний край, где почти все было уничтожено. Дальше, что было на подходе, в тылу – это все начинает уничтожать наша авиация. После этого танки с пехотой пошли в атаку, и так началось наступление. Я был на наблюдательном пункте, все это я видел прекрасно, команды передавали на огневую позицию. Проводная связь, где была, ее немцы перебьют под обстрелом, тогда мы вступали сами в связь по радио. Я был на наблюдательном пункте, рядом командир полка стоял, в стороне немного. Он уже тогда был подполковник. Осетин Карсанов, ему, наверное, было лет 25–27, борода черная. (Руками показывает, что большая.) Симпатичный мужик был, а нам что? По 17 лет еще, пацаны были. Мы его звали Батя. Но он за людей беспокоился как! – ой, берег! Никогда под огонь не сунет. Приходит ординарец к нему, предлагает перекусить немножко, как танкисты с пехотой в атаку пошли. Махнул рукой: «Потом»! Наблюдает все, с начала до конца наблюдает. Тот к себе отошел, а командир наблюдает. Ну, мы сидим, свое дело делаем.
Буквально дня через 4 – это началось 19-го, где-то 23-го – мы окружили Сталинград-то, наши войска. Мы с севера зашли, а с юга кто был, зашли к северу и окружили группировку немцев. Потом целые части остались ее уничтожать. Вы знаете, там до февраля бои были, потом уже Паулюс сдался. А наш полк стал наступать дальше на юг, на Ростов, и потом он дошел до Крыма, до Севастополя. Я, правда, там уже не был. Как окружили немцев, стал полк дальше наступать, а меня вызывает командир дивизиона и говорит, что мне надо ехать в училище, учиться на офицера. Я отказался, так как некому было на радиостанции работать. А действительно: Гаврилин погиб. Он был ранен сильно, его повезли в госпиталь – он по дороге умер. Антонов, командир отделения, его ранили в живот. У него кишки и все вылезло, он просит нас его пристрелить: «Ребята, сколько можно мучиться»?! Мы ему говорили: «Ничего! Подлечат, еще повоюешь»! Через 2 часа умер. Я один остался. Командир сказал, что новых радистов пришлют, а если ты не поедешь, то пойдешь под трибунал, и все. Разговор короткий! Пришлось ехать. (Рассмеялся.)
После окружения немцев доехали до станции Дубовка. Как раз в Дубовке – Антонов – он донской казак, у него там родители, семья. Мы зашли к нему, еще холодно было, меня оставили они. Мы же во взводе управления, он всегда вперед шел, потом огневики за нами, и заехали прямо к нему домой. Накормили они нас борщом, побыли полчаса. Потом мне говорят идти, колонну встретить, остановить, оставшимся в доме сказать об этом. Они выйдут, и поедем снова. Час он побыл дома, и мы поехали все дальше. А еще дальше на юг отъехали – вот тогда меня отправили в училище.
Я вообще-то являюсь ветераном 23-го гвардейского минометного полка, потому что я попал в этот полк при формировке. Кто попал – все они ветераны, и мы потом часто ездили в Севастополь, у нас совет ветеранов был. Хотя меня тогда не было, но я знаю, что при штурме Севастополя командующий фронтом приказал нашему командиру полка дать залп по подходам к Малахову кургану. Командир полка дал 6 залпов вместо одного. Что там было у немцев, все перемешали. И буквально без особых потерь наши войска заняли этот курган. Когда мы были в Севастополе в 45-ю годовщину освобождения, видели доску со списком частей, освобождавших курган, где указан и 23-й гвардейский минометный полк.
Отправили меня в Омск учиться, во 2-е гвардейское минометное училище. Были два училища, готовивших командиров огневых взводов «катюш»: в Омске и в Миассе, по-моему, было. Учился я там около года. Чтобы звание офицера присвоить, надо многому научиться, не только радистом. Про радиста приходится забыть тут, но, конечно, знать-то знаешь уже все. Окончил училище в конце 44-го года и попросил домой заехать. А через Киров же едем – дали неделю, а потом в Москву – на формировку.
Приехал я в Киров, потом поехал к себе в Нолинск, потом в Верхополье. В Кирове встретил земляка, он работал шофером в Нолинске на автопредприятии, но тоже был на фронте – Теплых, Герой Советского Союза. Он недавно только умер, последний был в Кировской области Герой. Но мы тогда не знали, Герой – не Герой. Вот мы с ним 130 км ехали сутки: дороги все разбиты, ямы, выходим, толкаем. Холодно, где-то уже перед Новым годом почти что. Приехал я, побыл дома дня 3. Мать моя сказала: «Саш, я тебя накормлю самыми лучшими лепешками. Ты, наверное, не ел на фронте?» Я говорю: «Нет!» (Смеется.) Она испекла, дала мне. Я взял вот так лепешечку двумя пальцами – это у меня и осталось между ними, а остальное все упало. Я удивляюсь, а мать говорит, что в ней муки-то 5—10 %, а остальное все трава. Вот так они и жили в тылу в то время. Я думаю: «Нет, лучше на фронте, лучше убьют, чем тут в тылу быть».
Приехал я в Москву, в 86-й полк, который формировался. В 1-й дивизион попал командиром огневого взвода. Здесь полком командовал Зазирный. Мы про него песню сложили: «Командир полка Зазирный, не дает нам жизни мирной». После войны. Я после войны 10 лет служил в армии, всего-то 15 лет был в армии, с 41 по 56 год. Полк сначала освобождал Варшаву, вместе с Войском Польским. У меня есть поздравление Войцеха Ярузельского, он потом президентом был.
1-й Белорусский фронт после освобождения Варшавы получил приказ двигаться на север к Кенигсбергу. Кто-то готовился к штурму Берлина – от Варшавы все же далеко до Берлина – а наш 1-й дивизион, вместе с танками, двинулись мы на север. Ну, что наш дивизион? – 8 установок, в каждой батарее по 4 было, и танков около десятка. Идет танк, наша установка, и так дальше через одну. Город освободили одни наши войска, недалеко от Варшавы, от Кенигсберга, может, километров 100–120.
Наш дивизион вместе с танками в этот прорыв ввели, мы подошли прямо к Кенигсбергу. А немец потом этот город-то захватил, и мы остались в окружении. Но мы, конечно, залп дали по Кенигсбергу, заняли круговую оборону, потому что дальше за нами войска не идут, за нами никого нет.
Но мы не знали, что в окружении еще. Взяли в плен одного пацана, лет пятнадцати, допросили его. Он шел защищать город – видимо, его домой отпускали. Из дома идет в войсковую часть. Все рассказал он. Начальник штаба приказал мне отвести его в сторону.
Завязал я ему глаза, повел на бугорок. Думаю: убить его, так что пацана убивать? Рука как-то не поднимается, завязал глаза, так раза два его покрутил, пнул ему под заднее место и сам пошел. Оставил его там (с улыбкой). Может, теперь живой, так вспоминает.
А потом под утро приезжает замкомандира полка по строевой части. Он прорвался через этот город – машина его была испрострелена. Он прямо ночью прорывался по городу с фарами. Они его приняли сначала как за своего, а потом очухались – и давай стрелять. И вот так он прорвался, майор. Приехал и сказал, что мы в окружении, он получил приказ от командира полка нас вывести из окружения. Ну что ж, вывести так вывести. Все мы выстроились в колонну, стали обратно двигаться. И под Кенигсбергом, и около того освобожденного города почти никого не было. Ни частей по дороге, ничего. Когда мы шли к Кенигсбергу – там попадались. Мы и залпы давали, и танки мяли тех, кто был. А обратно так мы ехали. Ночью ехали, подъезжаем к этому городу – там немцы. Послали разведчиков, они посмотрели – да, немцы с «фаустами» стоят везде по дорогам. И приняли решение: танки прямо по городу пройдут, отвлекут от нас внимание, а мы обойдем город с другой стороны. И действительно – хотя мы подготовились к бою, я помню, и гранаты приготовили, легли на крылья установок, – прошли город без единого выстрела, вышли на обратную сторону. А танкисты пошли – осталось только 2 танка, остальные все погибли. Вот так: нас выручили, сами погибли.