Видят: командир дивизиона – майор, около него обязательно ординарец, телефонист, радист, разведчик. Я один в поле не воин, со мной всегда группа. Потому что я должен передать что-то или по телефону, или по радио. Разведчик мне должен быстро подготовить или найти окоп, воронку, в крайнем случае, если нет окопа, воронка хороша. Расставить буссоль, стереотрубу, мне это вот так нужно. А ординарец мне нужен, чтобы что-то передать. Ординарец – это не слуга. У многих понятие, что он чистил сапоги. Он передает приказания, он вызывает, кого мне нужно. Это фактически связной при командире, и очень должен быть смышленый, не перепутать приказания. А у нас, у артиллеристов, есть сложные команды. Или маршрут движения надо точно передать командиру батареи, который ведет огневые взводы. Затем опытные бойцы хорошо знали, что вечером в бинокль смотреть нельзя. Если вы смотрите в это время в бинокль или в стереотрубу, что получается? Отблеск. А противнику ясно: отблеск – это признак наблюдательного пункта, это признак командира. Неважно, какой ранг, – они определят по нахождению. Если это на первой позиции, то тут сидит командир батальона. Редко командир полка. Командир полка чуть дальше сидит. Командир дивизии тоже чуть дальше. Все это расписано всем, знающим военное дело. Понятно, кто где.
Просто на местности можно было определить, где командиры?
Всегда.
Отводил дивизион к Дону. Немцы жали нашу армию. Сталинградская битва была тяжелейшей. Тяжелей, чем Московская. Московская битва – тяжелая тоже, но под Сталинградом климат ужасный. Летом – жара, зимой – страшная стужа. Населенные пункты все разобраны немцами на блиндажи. Потом, вообще, в Сталинградских степях населенные пункты – редкость. Лесов нет, спрятаться негде. Немцы бомбили нас по выбору. Стрелять много приходилось. Особенно в Сталинграде. Я отошел с дивизионом в район завода «Красный Октябрь», а там была база и склад гвардейских частей, ракеты наши были заготовлены для Сталинградского фронта. Немцы ведь внезапно появились у города. Они 23 августа, рано утром были на Дону, у Вертячего, перед плацдармом, а к исходу дня они вышли к Волге, в районе рынка, Сталинградского тракторного. Я, используя эти складские запасы, почти беспрерывно давал залп за залпом. Когда немцы в середине сентября вышли к центру города, я уже стрелять не мог, поскольку ближе 3 километров рассеивание становится слишком большим. Я должен был выбирать огневую позицию всегда не меньше, чем 3 км. Лучше – 6 км. Поэтому меня отвели за Волгу. А потом нас перебросили к деревне Ерзовка. У меня наблюдательный пункт был на кладбище Ерзовки. Хорошо было видно. Здесь 66-я, 24-я армия должны были пробить коридор с севера на юг вдоль Волги к 62-й армии. Не вышло у нас. Потом еще несколько раз пытались пробиться, но безуспешно. Затем отражали контрудар, который Манштейн наносил с Котельникова, чтобы выручить Паулюса. Там у меня интересно, стояла одна батарея на юг, а другая – на север. Потому что 34 километра оставалось пройти Манштейну, чтобы соединиться с Паулюсом. 34! Затем мы занялись уничтожением окруженной группировки между Доном и Волгой. Паулюса. Прошли мы всеми балками, я до сих пор помню. Балка Конная, Грачевая, Царица, хутора: Вертячий, Песковатка, Малиновка, Карповка, Гумрак, Прудбой. До сих пор в голове любой хутор, любая балка. Так трудно было.
Награждения чем определяются? Успешностью или, скорее, приближенностью к командному составу?
И еще третье – пробивной способностью командира бригады и полка. Наш полк, 85-й, комплектовался комсомольцами Москвы и области. Все мальчишки 18, 17 с половиной лет. Полк прекрасно показал себя в первом же бою в Сталинграде. Мы получили орден Красного Знамени за бои под Сталинградом. Потом выдержали Курскую дугу. Брянская операция – и ни одного ордена. У нас попался комиссар полка Клыков – это контрразведчик, он везде видел врагов. Я от него получил строгий выговор с предупреждением об исключении из партии. За дискредитацию политических работников. Это в 1944-м было, я уже начальником штаба полка был. Какая дискредитация? Мне позвонили: надо срочно менять огневые позиции. Я – Журавлеву: «Толя, быстро «Виллис». «Виллис» – маленький, если с него снять верх, опустить стекло, он низкий. Он пролезет прямо до переднего края, по любому болоту, у него передок ведущий. А тут комиссар: «Не трогать! Я еду сейчас в тыл!» – «А я еду выполнять боевую задачу, а вы в тыл! Берите любой «газик» и поезжайте». – «Нет. Я комиссар, я представитель партии». Вот такие были. Твою мать! Я поехал, конечно. Ругнулся в сердцах, но поехал. На другой день меня на парткомиссию. Ведь наши полки были резервом Ставки. В них по приказу Сталина были политотделы. Хотя полагалось политотдел иметь в дивизии, в армии, а в полку просто политаппарат. А политотдел имел [право] рассматривать партийные дела. Мне строгий выговор с предупреждением об исключении из партии. Солдаты всегда рассказывают байки, анекдоты. Мальчишки развитые – москвичи. Он строчит политдонесения: «Нездоровое политико-моральное состояние личного состава. Пораженческие разговоры, анекдоты». Командовал гвардейскими частями нашего фронта генерал-лейтенант Нестеренко. Он очень любил меня. Генерал-лейтенанта он получил в 33 года. Красавец-мужик и умница. Потом он рассказал, когда мы уже уволились: «Я устал разбирать кляузы вашего комиссара. И избавил я его от вашего полка тем, что отправил вас на Дальний Восток. На Маньчжурскую наступательную операцию». Здесь все праздновали победу. А наш полк шел на Дальний Восток. Доколачивать японцев. Этот комиссар гробил все. Ведь была система тройного контроля. В каждом полку было два офицера Смерш – особый отдел. Один опекал офицеров, один – рядовых и сержантов. Шла информация по их линии. Политотделы имели свои политдонесения, свои каналы. Его донесений я не видел, и командир полка не видел, что он строчил. Оно шло в политотдел гвардейских частей. И в политотдел той армии или фронта, который мы поддерживали. И, конечно, донесения составлял командир полка.
То есть фактически политработники имели огромную власть?
Все абсолютно осталось. И ведь их до черта было! В каждой батарее комиссар, потом – замполит. В дивизионе. Я дивизион принял капитаном, а у меня комиссар был – старший батальонный комиссар. У него было две шпалы, у меня только одна. Он был вторым секретарем Ростовского обкома партии. В полку политотдел. Начальник политического отдела, его заместитель, затем заместитель по работе с комсомольцами, затем по работе с партийными ячейками батареи. Свое делопроизводство. Свои секреты, своя охрана. За Курскую битву мы не получили ни одного ордена. Там только кляузы разбирали. Потом прошли Белоруссию, потом Прибалтику до Кенигсберга, Курляндскую группировку блокировали. Потом перебросили на Дальний Восток. Я вам говорил, мне везло, меня всегда брали в штабы. В 1941-м Камера взял, в 1942 году командовал отдельным дивизионом. Когда армейские оперативные группы ГМЧ ставил формироваться, меня полковник Терешенок к себе забирал в армейскую группу гвардейских частей 21-й армии. Я неделю там пробыл – взвыл. В батарее, в дивизионе у меня – старшина, кухня. А тут – ничего. Все на ходу. Все двигается. Холодный, голодный. Я перешел в дивизион, в 85-й полк. Командиром дивизиона, потом начальником штаба полка. Полком командовал Плотников Валентин, 28 лет, умница, красавец-мужчина. Отличный командир. Рано очень скончался: получил облучение при отработке атомных артиллерийских орудий. Получил облучение и скончался от рака крови. Он меня назначил начальником штаба полка в сентябре 1943-го. В 1944-м его выдвигают заместителем командующего армией по гвардейским частям. Он сдает полк. По старшинству я должен был принимать полк. Потому что другие офицеры обычно имели подготовку ускоренных курсов. А я – кадровый. С 1936 года в армии. Но Нестеренко… Потом он мне признался. У нас в полку служил бывший комсорг его полка, который вытащил Нестеренко из-под огня, когда отступали в Белоруссии, спас ему жизнь. Он ему был обязан. Так вот он комсорга Колю Грибкова провел через дивизион, хотя тот не умел ничего делать. Все делал начальник штаба дивизиона. Нестеренко делает ход. Он добивается, чтобы мне дали путевку и направляет меня в Академию Дзержинского. Вызвал меня и торжественно поздравляет: «Одна путевка! Я ее вам вручаю как лучшему командиру. Поезжайте, поступайте в академию». – «С удовольствием». Я уже вел переписку с моей будущей женой. Моя супруга работала в МК комсомола, в отделе пропаганды у Шипилова. Он был секретарем, а Тамара моя была в отделе пропаганды.
Познакомился я с ней так. В 1944 году после Невельского мешка, где мы потеряли очень много людей, нас вывели на переформировку под Балашиху. 23 февраля приезжает к нам делегация МК и ЦК комсомола. У нас было знамя боевое, красное знамя полка, знамя ЦК комсомола и переходящее МК комсомола. В этой делегации была Тамара. Сказали Плотникову, что привезли 10 часов из Фонда Элеоноры Рузвельт, супруги президента США. Плотников меня вызывает и говорит: «Иди и подготовь приказ, а я подпишу». Пришел, спросил, с кем мне готовить приказ. Тамара встает, представляется. Называет свою фамилию. Я тоже представился. Мы с ней сели и стали распределять. Я называл 10 фамилий, она вписывала. Это грамота и часы. Я себя не мог вписать. Пришел командир полка и меня вписал. Так я получил часы и грамоту, написанную будущей моей женой. Почему я согласился быстро поехать в академию, потому что мы с ней с февраля уже переписывались. Нас тогда отправили на фронт. Она письма писала практически ежедневно. Все уже знали. С огневой позиции всегда звонили. Почтальон впоследствии в мирное время стал скульптором – Рэм Бальжак. Его памятник стоит в Мурманске. Первое место занял… Был полковым почтальоном.
Я уехал, а Грибков стал командовать полком. Я приехал в Москву 8 июля, а 17 июля мы пошли в ЗАГС. Почему запомнил? Мы шли к Таганке, там был ЗАГС. Она жила на Крестьянской заставе. А в это время вели пленных немцев по Садовому кольцу. Они шли от Белорусского вокзала по Северному и Южному кольцам Садового к Курскому вокзалу. Мы все это видели. Потом пришли в ЗАГС. Подождите, до двух часов мы регистрируем умерших, а потом уж будем брак регистрировать. Подождали. Зарегистрировались.