еждународной обстановки и связанную с нею занятость. Интернационалист Ульхт желанием воплотить идеи шефа на Родине тоже не горел, поэтому ему, без всякого учета добровольности, помогли добраться от враждебных немецких до родных советских берегов ответственные сотрудники НКВД. Именно при таких обстоятельствах он сменил начальство, и группу создали на базе НКВД, вдали от армейских штабов.
Словом, хорошего мало, развел руками Прошкин. Да Корнев и сам прекрасно понимал, что мало, потому водки на этот раз налил побольше. А Прошкин перешел к самой длинной и запутанной части своего отчета.
По большему счету, Александр Баев был не просто хорошим сыном. Он был сыном идеальным. Если бы Советское правительство учредило медаль для хороших детей, Сашу Баева стоило наградить первым. Потому что свои лучшие годы Баев посвятил отцу. Это тем более поучительно, что в прямом, биологическом, смысле отцом Саше легендарный комдив не был. Он был Саше, говоря сухим юридическим языком, усыновителем. Но Саша делал для него то, что не всякий родной сын делает для отца…
Детство у Саши Баева было незавидное. С какого момента оно стало таким, Прошкину так и не удалось узнать точно. Народные легенды о том, где и при каких обстоятельствах комдив Деев подобрал приемыша, разнились. Кто говорил, что Деев — большой мастер играть в нарды — выиграл мальчика у одного восточного князька. Кто — что выменял на пулемет. Третьи считали паренька боевым трофеем, вроде коня или оружия. В любом случае интересно, что Баев — существо строптивое и неуживчивое — вполне признавал себя частной собственностью товарища Деева. Полной и безраздельной. Подчинением лично Дееву воинская дисциплина Сашки Басурмана и исчерпывалась.
Боевые товарищи помнили Баева мальчишкой лет десяти — двенадцати. Помнили и не любили. Называли Бесененком (понятно почему) и Басурманом (это оттого, что по-русски он почти не говорил, хотя и понимал). Называли, конечно, за глаза — в глаза никто бы не решился. Взрослые конармейцы маленького Сашу очень боялись. В рядах темных, не охваченных атеистической пропагандой бойцов гуляла жутковатая история про то, как коварный Баев отдал свою бессмертную басурманскую душу своему же мусульманскому бесу (шайтану) в обмен на очень ценное умение всегда попадать в цель, настолько пугающе метко мальчик стрелял из любого огнестрельного оружия и метал ножи. Да и близко подходить к Басурману было тоже чревато: мог без раздумий бритвой полоснуть…
Конечно, подобные дикие выходки Деев безнаказанными не оставлял и Сашу, как мог, воспитывал, приобщал к культуре и цивилизации. То есть драл нещадно. Офицерским ремнем, импровизированными розгами, конской упряжью и даже хлыстом. За всякие провинности — за накрашенные сурьмой глаза и выпачканные в хне ногти, за нестриженные волосы, за то, что не по уставу одет, что мало читает книг и газет, что молится Аллаху. За ненадлежащее хранение оружия, за уведенных из соседних аулов коней (Баев был мастер на такие проделки), за «дикарскую» любовь к ювелирным украшениям, за слабость к шелковым подушкам, мягким коврам и сладостям, но больше всего — за патологическую страсть к роскошной конской сбруе. Баев орал и плакал. Часами. Звонкие его вопли и причитания на неведомом наречии разносились по всей округе. Рядовые красноармейцы при этом в ужасе украдкой крестились и с замиранием сердца ожидали рассвета, опасаясь найти голову комдива аккуратно отрезанной, а наилучших коней не найти вовсе, как и само юное басурманское отродье.
А вот бдительные граждане — из тех, что пообразованней, вроде военного медика, — строчили рапорта куда следует про антипедагогические действия комдива в отношении юного гражданина советского Туркестана. И тогда в один прекрасный день товарищ Деев Сашу усыновил. Официально. Тут писаки успокоились: ведь одно дело, когда красный командир почем зря лупит свободного советского гражданина, и совсем другое — если отец сына воспитывает.
Воспитательные методы комдива Деева оказались весьма эффективными. Не прошло и двух лет, как вымуштрованный Баев, облаченный в кавалерийскую форму, умытый и остриженный, бойко болтал по-русски, переводил речи местных жителей и пленных, а также различные документы чуть не со всех тюркских языков. И стал поэтому человеком совершенно незаменимым. Еще через год умненького Сашу брали на серьезные переговоры в штаб округа и армии. Стрелковое искусство Баева тоже было вознаграждено. За меткую стрельбу мальчишку наградили грамотой штаба округа. А за хороший почерк и аккуратность при работе с секретными документами — новым маузером. Но и официальное наказание в послужном списке Баева имелось: он получил пять суток гауптвахты со странной формулировкой в приказе: «за неоправданно суровое обращение с пленными». Даже обладавший богатой фантазией и личным боевым опытом, не понаслышке знакомый с традициями Туркестанского фронта[3] Прошкин затруднялся предположить, что такого из ряда вон выходящего мог совершить юный Баев, чтобы получить подобное взыскание. Конечно, Прошкину было любопытно узнать, но спросить у самого Баева он не решился, а больше спросить было не у кого.
При всем этом Баев, официально считавшийся адъютантом комдива Деева, был начисто лишен присущих адъютантско-писарскому племени холуйства и подобострастия. Даже с командирами и комиссарами самого высокого ранга наглый отрок держался на равных. Единственное, что роднило Сашу с канцеляристами, писарями и барышнями-машинистками, это готовность каждую минуту разрыдаться по любому поводу. И даже без такового. Впрочем, со слезами Баев вообще никогда не промахивался: плакал исключительно своевременно и при большом скоплении сановных зрителей. И причитания его на тему вроде «лошадку нечем кормить» или «новое седло забрали для нужд штаба» находили живой отклик в суровых сердцах военного руководства. Лошадке выписывали отборный корм, а реквизированное командным повелением роскошное седло возвращали зареванному Саше. Но слезы Саша отирал вовсе не пробитым в боях рукавом. Нет. Для этих целей в его карманах всегда имелись два-три крахмальных, кипенно-белых, хрустящих носовых платка.
Еще Баев так и не смог исцелиться от сибаритского пристрастия к богато украшенной конской сбруе. Так и ездил с искрящимися редкими каменьями и серебром уздечками, с перламутровыми мундштуками, на изящно изукрашенном седле. За такие далеко не пролетарские ухватки боевые товарищи (все так же за глаза), именовали повзрослевшего Баева Князем и считали, что равнодушный к воинской карьере и званиям Саша готовит себя в дипломаты или деятели Коминтерна.
Но карьеру делать Баев не спешил, потому что был не только хорошим стрелком, но и — прежде всего — хорошим сыном.
Надо сказать, что комдив Деев, перед тем как скоропостижно скончаться, долго и тяжело болел. А Баев за ним все это время самоотверженно ухаживал. И этот подвиг сыновний был оценен на самом высоком уровне — таком, что, если посмотреть, запрокинув голову, шапка слетит…
Здоровье героического комдива Деева оказалось подточенным многочисленными ранениями и тяжелыми хворями, приобретенными в Средней Азии, где он служил долгие годы. По настоянию врачей он вернулся в Москву: здешний климат должен был укрепить его организм, пострадавший в боях за торжество революции. Он преподавал стратегию в военных институтах, в политические и партийные дискуссии не вступал, зато писал узкопрофессиональные статьи и книги. Злые языки говорят: не только для себя… Словом, боевые товарищи комдива Деева, взлетевшие на большие политические высоты, к нему благоволили и, чем могли, помогали. Именно так его приемный сын и оказался то ли в писарях, то ли в порученцах у командира Восьмой мехбригады комбрига Дмитрия Шмидта — давнишнего приятеля Деева. Как принято считать. Образцовый сын Баев, вообще-то, со Шмидтом мало общался, потому что мотался между штабом бригады, Москвой и санаториями, где дважды в год лечился Деев. Соратники папаши такую сыновнюю самоотверженность только приветствовали и Баеву всячески потакали: то в командировочку подходящую отправят, то с собой возьмут, если в Москву едут или еще куда.
— Еще бы им не приветствовать, — искренне согласился Корнев, — у самих-то дети оболтусы вроде моего. Золотая молодежь нового образца — драли мы их, видно, мало. То машину государственную родителя разобьют, то водки нахлещутся и вытворяют черт знает что, а то и кокаин нюхают!.. И радуйся, если хоть по западным дипломатическим представительствам чарльстоны не отплясывают, а то совсем хоть в петлю, чтоб по этапу не идти за шпионаж. Скорее бы платное обучение ввели, хоть маленько образумятся![4] А тут, конечно, мальчик ночей не спит, за отцом ухаживает. Про коней да про лекарства с его боевыми товарищами общается. Каждый ведь именно о таком идеальном ребенке мечтает…
Ну вот, в тридцать пятом Деев стал совсем плох: в госпиталь его положили. Доктора сразу сказали: минимум на полгода. Баев немедленно настрочил рапорт с просьбой отпустить его в длительный отпуск в связи с семейными обстоятельствами. Ну, в стране больных родителей хватает, если каждый ребенок начнет по полгода за отцом ухаживать, никакого народного хозяйства не будет. Один сплошной лазарет. Так что командир Баева принял решение мудрое и прецедентов опасных не создающее — перевел Сашу на должность в фельдъегерской службе НКВД при своей бригаде. То есть Баев был не порученцем, а вполне официальным специальным курьером НКВД. Отсюда и форма, и кубики-ромбики, он вроде как курьерские обязанности в столице выполнять был направлен. А потом, когда здоровье Деева так и не поправилось, его и вовсе в Москву откомандировали — учиться. Представьте себе, на востоковеда. Есть, оказывается, такая профессия.
Правда, в университете Саша редко появлялся, разве что на экзамены-зачеты, зато действительно бывал чуть не каждый день в госпитале и бегал то с медицинскими поручениями, то по папашиным друзьям боевым. Может, поэтому соратники — бывшие красноконники и казаки — Деева навещали частенько, медицинский персонал говорил: просто не палата, а штаб какой-то, столько военных туда-сюда ходило. Но хотя Деева лечили усиленно, здоровье его не улучшалось. А совсем наоборот.