Пока, мой милый.
Я в самом деле чувствую себя ласточкой. Сейчас пойду на нашу с тобой крышу, махну крылом — и полечу".
— Господи, милый, какой кошмар...
— Кошмар? Да нет, зверек. Это ведь простая житейская история. Одна из многих. Одна из сотен, тысяч или десятков тысяч. Бог знает сколько наших девочек вот так же — таким путем или примерно таким — ушли за последние годы в рабство. Большинство из них не вернулись, сгинули.
— Но твоя Ласточка все же нашла в себе силы вернуться.
— Да. Ласточка — птица перелетная, зимует в теплых краях, а потом непременно возвращается. Так природа распорядилась.
— Как же ты после этого?..
— Как выжил, хочешь спросить? Помнишь, Ласточка сказала: предупрежден — значит вооружен. Вот я и вооружился. Зрение мое настолько остро, что я вижу сквозь тьму даже самой безлунной, непроглядной ночи. Слух мой чуток. Крылья бесшумны. Когти остры. Без этого, конечно, в моем лесу не выжить.
— А ты не пытался найти...
— Тех, кто отправил мою Ласточку в этот долгий полет? Да нет. Прошло ведь много времени. Я был в армии — это два долгих года. Потом, правда, когда служил в охранном агентстве, наводил справки по поводу этой "Интернэшнл дэнс-шоу"... Пустое. Лавочка прекратила существование за полгода до того дня, когда я вышел за ворота части вместе с другом Пашей. Никаких следов. Но если кто-то из этих хорьков перебежит мою охотничью тропу...
— Что будет, если так случится?
— Убью.
— Господи...
— Успокойся, зверек, давай выпьем. Мне сейчас сотня граммов ледяной водки — в самый раз.
Ровно столько и оставалось в бутылке, стоявшей в холодильнике. Я достал из шкафа граненый шкалик, наполнил его, вернулся в комнату, уселся за стол, взял трубку.
— За что? — спросила она.
— Просто так, ни за что. Молча, без лишних слов... Сейчас слова не нужны.
Я выпил. Услышал, как она закашлялась.
— Ну вот... Наверное, я никогда не научусь пить водку.
— Не такая уж сложная наука — освоишь, зверек. А теперь спи. Укройся одеялом, свернись калачиком подальше от края — а то, не ровен час, придет серенький волчок и ухватит за бочок.
Я опустил трубку на аппарат, откинулся на спинку кресла. Не знаю, сколько я просидел так, глядя в черное окно, — ощущение времени пропало. Его вернул телефонный звонок. Я поднял трубку.
— Ну что, зверек, не спится?
— Зверек? — глухо, продираясь сквозь хрипловатые эфирные помехи, отозвался мужской голос, опознанный мною не сразу, — наверное, потому, что я ожидал услышать в такой поздний час кого угодно, только не Денисова. — А что — в этом что-то есть... Еще немного на этой работе — и я вполне озверею. Ты просил меня кое-что узнать. Я и узнал. Так вот; девочка твоя упорхнула.
Поначалу я не понял, о какой девочке идет речь. Я и забыл, что просил его узнать, куда запропастился олененок Бэмби.
— И куда упорхнула? — равнодушно спросил я, потому что вдруг понял, что история эта мне смертельно надоела.
— Она улетела в Париж.
— Откуда ты знаешь?
— Возможно, тебе это неизвестно, — пояснил Денисов, — но в наших аэропортах существует паспортный контроль. Все пассажиры проходят через него, а информация о них оседает в компьютерах.
— Когда это было? — спросил я.
Он назвал дату, номер рейса.
Я закурил, глубоко затянулся.
Вон, значит, как... Воспользовавшись тем, что всякая ночная птица окончательно приходит в себя только к полудню, а ранним утром и подавно глубоко спит, Бэмби, покинув мое гнездо, направилась в аэропорт. Но перед тем она довольно долго говорила с кем-то по моему мобильнику.
Взгляд упал на старенький "эриксон", валявшийся на столе рядом с лампой. Рука потянулась к темно-сиреневому плоскому пенальчику, палец ткнулся в кнопку "Yes" — команда, которой я почти никогда не пользовался: она выкладывала в мониторе список исходящих с моего мобильника звонков. Зеленоватая полоска побежала вниз по графам, уперлась в дату.
То самое число. Повисев секунду в поле выделенной зеленой полоской графы, дата исчезла, и на ее месте возник семизначный номер.
— Эй, ты еще у телефона? — послышался в трубке голос Денисова.
Мне показалось, что доносился он из немыслимого далека, потому что семь стоящих друг дружке в затылок цифр, значение и порядок которых были мне знакомы, сливались, наваливаясь друг на друга, комкались и, испарясь с экрана монитора зеленоватым светом, отливались в устойчивые формы: плавно закругленный угол переулка, утягивающего в сторону метро "Новослободская" каменную стену с железными воротами, за которыми доживает последние дни консервный завод, дальше — двухэтажное здание пожарной охраны, снотворный свет от ларька на противоположной стороне улочки окатывает какого-то припозднившегося любителя пива; мягкий качок вперед отделанного светлой кожей салона — "мерседес" плавно причалил к бордюру, встал. Минута без движения, которой достаточно, чтобы оценить ситуацию в переулке. Со стороны метро медленно чапает парочка студентов — должно быть, в направлении тенистого Миусского сквера, где можно обняться, укрывшись от посторонних глаз, — ребята, вывернув бледные, худые лица, таращатся на фасад роскошного дома, выстроенного турецкими строителями на углу, где Висковский переулок втекает в улицу Чаянова, — одного из первых в Москве, предназначенных для VIP-публики. Все чисто, только немного беспокоит алкаш у ларька. Ничего, если он дернется, я клиента прикрою. Мой голос, привычно произносящий в портативную рацию: "Мы прибыли". Спустя короткое время цыкает стальным зубом входная дверь, мраморные ступеньки возносят меня в уютную нишу перед парадным, за дверью маленькое помещение с пустыми белыми стенами, нечто вроде пропускного шлюза, за которым присматривает местный охранник в черной униформе. Кивок с его стороны — мой ответный кивок. Дальше наполненный матовым, приглушенным светом коридор, выводящий к скоростным, бесшумным лифтам. Здесь тоже все чисто. Лифт пуст. Возврат на улицу, слабый щелчок замка задней дверцы "мерседеса", клиент вышел, встряхнулся, направился в нишу, я пячусь, держа в поле зрения перекресток, в котором сходятся русла трех улочек. Дверь на плавном ходу выдохнула наружу облачко голубоватого света: все, он вошел. "Мы поднимаемся". Опять коридор, лифт, третий этаж, остановка, снова коридор, куда выходит пара дверей, мягкий палас под ногами. Все — рабочий день закончен. До завтра — мягкая рука опускается в мою ладонь. Прощальное рукопожатие — вольность, которую можно себе позволить, поскольку в прихожей огромной квартиры нет свидетелей. На людях обмен рукопожатием с клиентом не дозволяется правилами — ты лишь тень его, бесплотная и безмолвная.
— Я знаю эту квартиру, — пробормотал я.
— Что? — спросил Денисов. — Какая квартира?
Еще бы мне ее не знать... Одна из квартир. Другая была на Кутузовском, в двадцать шестом доме, том самом, где когда-то жил генсек. Третья — на Тверской, в доме, где квартировала Алла Пугачева.
— Знаешь, майор... Теперь я уж точно ничего не понимаю.
Телефон, чей номер висел в памяти моего мобильника, был мне в самом деле хорошо знаком — он стоял на мраморном столике в просторной, светлой гостиной, обставленной антикварной мебелью из карельской березы.
И именно по этому телефону звонила с моего мобильника Бэмби, прежде чем унестись в аэропорт.
Я попросил Денисова оказать мне еще одну услугу — опять информационного свойства — и положил трубку.
Есть в картотеке запахов, рассортированных в архивах моей памяти, один особый — это запах бедности. Что в нем? Сладковатое дыхание рассохшегося, потяжелевшего под грузом долгих лет мебельного дерева, в которое тонко вплетаются пары нафталина над ветхим тряпьем в платяном шкафу и стопками изношенного постельного белья. Кривая физиономия стоптанного башмака, неряшливо, носком ботинка, отколупнутого с утомленной ноги и опрокинувшегося скошенным каблуком вверх на пыльном коврике у порога. Кисловатый выдох пустой пивной посуды, скопившейся в углу на кухне. Сухой, шершавый аромат черствой хлебной корки на застеленном старой газеткой кухонном столе. Прохладный зевок холодильника, открывающаяся дверца которого дохнет на тебя запахом прокисшего молока. Сухая, обратившаяся в горьковатую пыль земля в цветочном горшке на подоконнике. Грубый помол дешевого папиросного табака. Пыточное журчание воды из прохудившегося, подернувшегося отвратительной влажной слизью сливного бачка в туалете. Чавкающая походка механизма в допотопном будильнике на облупившейся прикроватной тумбочке... Предчувствие этих звуков и запахов тронуло меня уже в тот момент, когда я, набрав в середине следующего дня тот телефонный номер, что был указан в тонкой школьной тетрадке, услышал на том конце провода надтреснутый мужской голос.
Я попросил позвать к телефону Лизу, собеседник деревянным тоном сообщил, что ее нет дома. Представившись школьным приятелем — мы устраиваем встречу одноклассников, — я напросился в гости, но — вот ведь память худая! — забыл адрес.
Причуда состояла в том, что жила Лиза совсем неподалеку от того дома, контуры которого вчера ночью выстроились в памяти. Нужный мне дом располагался в паре минут ходьбы от того угла, к которому некогда плавно швартовался отделанный внутри кожей "мерседес".
Узкий, метра полтора шириной, проход между огороженными железным заборчиком газонами вывел меня в тыл старого, сложенного из красного кирпича семиэтажного дома и вытолкнул прямо к огромному помойному контейнеру с белым клеймом "Theuerzeit" на боку. Возле него в напряженной позе стояла женщина лет тридцати, вполне интеллигентной наружности. К ногам ее жались три объемные пластиковые сумки. Ее застывшая поза, отсутствующий вид и то главным образом обстоятельство, что она нисколько не смущалась тех малоаппетитных паров, что витали у распахнутой пасти контейнера, меня озадачили. В чреве помойки возникло какое-то шевеление, у кромки стального люка показалось лицо мужчины — опять-таки вполне приличное. Он протянул женщине пару пустых пивных бутылок и опять пропал в недрах железного ящика. Она наклонилась, аккуратно укладывая посуду в одну из сумок. Я закурил, краем глаза следя за парочкой явно помойного вида персонажей, направлявшихся в нашу сторону из глубин двора, — их ветхие лица казались грубо вылепленными из бурого папье-маше. Лениво, на блатной манер жестикулируя, они стали о чем-то полемизировать с женщиной, то и дело хватая ее за руки, она беспомощно вертела головой в поисках если не помощи, то, во всяком случае, сочувствия.