Отчаяние Филиппа было так велико, что он даже заболел. Тем временем произошла размолвка Элизы с Сен-Жюстом, размолвка, о которой он долго и не подозревал. А потом Элиза уехала в Шуази…
Вот здесь-то, на лоне природы, имея неограниченные досуги для размышлений, девушка, в первые дни занятая своим горем, потом стала успокаиваться и вспоминать… Вспомнила красивого и деликатного молодого человека — не чета этому грубияну Сен-Жюсту — молодого человека, который бросал на нее пламенные взоры и был с ней так предупредителен и чуток…
Теперь Элиза рвалась в Париж.
Каково же было ее изумление, когда, вернувшись домой и на первом же вечере в первый четверг проявив к Филиппу, осунувшемуся и похудевшему, всю допустимую нежность, она почувствовала в ответ ледяной холод… И тогда Элизе показалось, что она любит Филиппа.
При следующей встрече молодой человек буквально ошеломил ее. Он сказал, что хотел бы жениться и, испытывая к ней глубочайшее уважение, просит ее подыскать ему невесту…
Бедняжка спросила чуть слышно, какой должна быть эта невеста.
И тут безжалостный «сердцеед» стал перечислять качества, которые совершенно отсутствовали у нее, Элизы…
Она была близка к обмороку.
Филипп почувствовал это и протянул к ней руки.
— Тебя, одну лишь тебя люблю я и буду любить всю жизнь! Прости меня, дорогая Элиза, я поступил очень коварно и скверно, я мстил тебе за ту боль, которую ты мне причинила. Еще раз умоляю, прости!..
Девушка, рыдая, упала ему на грудь.
…Все это много времени спустя, в Эльзасе, Филипп сам поведал Сен-Жюсту. А вот об успешном завершении романа ему рассказал Робеспьер как раз в конце июня 1793 года. Между обсуждением двух вопросов государственной важности…
— Кстати, — вдруг совершенно некстати проговорил Робеспьер, — а у нас скоро будет свадьба.
Сен-Жюст изобразил удивление, хотя вовсе не был удивлен.
— Да, да, — продолжал Робеспьер, — в этом месяце или в начале следующего.
— А кого жените? — с деланным интересом спросил Сен-Жюст.
— Выдаем замуж Элизу… Нет, ты только послушай, — Робеспьер вдруг рассмеялся, и это было так неожиданно, что Сен-Жюст даже вздрогнул. — Ты только послушай, — продолжал Робеспьер. — Несколько дней назад подходит ко мне старина Дюпле и говорит, а у самого вид какой-то кислый: «Максимильен, только что у меня было пренеприятнейшее дельце». — «Какое?» — спрашиваю я. «А такое, что дал от ворот поворот одному парню, и теперь Бабетта пускает слюни». И он рассказал, что к нему явился наш милый Филипп и торжественно просил руки его дочери. «Хорош, нечего сказать, — воскликнул я. — Да ведь это порядочнейший молодой человек, якобинец и патриот, всегда принятый в твоем доме!» — «Это верно, — почесал за ухом Дюпле. — Стало быть, зря я ему отказал». — «Еще бы не зря! Да я тебя просто не понимаю, друг мой». — «А ты ручаешься за него?» — «Сердцем и головой». — «Ну, тогда это можно исправить, благо молодец еще не ушел — он утешает Бабетту».
И тут Робеспьер захохотал так громко и заразительно, что ему мог позавидовать любой мальчишка. Но вдруг оборвал смех.
— Однако, — заметил он, — мы сильно отвлеклись. Продолжим же наш разговор. Итак, выступая в Конвенте, ты намерен сказать…
Сен-Жюст прекрасно знал, что намерен сказать, хотя до его выступления оставалось еще добрых две недели, что же касается предполагаемой свадьбы, то она, несмотря на успешное сватовство Филиппа, не была сыграна ни в июне, ни в июле. Весьма серьезные обстоятельства отвлекли Робеспьера и его друзей от этого домашнего торжества.
9
8 июля Антуан поднялся на трибуну Конвента и сделал доклад о 32 лидерах Жиронды, подвергшихся аресту в результате народного восстания.
— Заговор, о котором я буду говорить, уже обнаружен; мне нет надобности уличать людей, они сами уличили себя; мне нужно просто рассказать вам, в чем дело…
Так начал он свой доклад.
Спокойно, не спеша размотал клубок всех ошибок и преступлений жирондистов от их выхода на историческую арену и до сего дня; обвинил их в скрытом роялизме, в подстрекательстве к междоусобной войне под предлогом подавления анархии; показал лицемерие, с которым все свои вины, в том числе и «сентябрьские убийства», они пытались приписать подлинным патриотам.
Тон докладчика постепенно суровел; он упомянул много имен в весьма тяжелом для них контексте, и депутаты ждали радикальных выводов. Но выводы оказались гораздо менее радикальными, чем можно было ждать.
— И все же, — заключил Сен-Жюст, — свобода не будет жестокой по отношению к тем, кого она обезоружила. Подвергните проскрипции тех, кто бежал, чтобы поднять мятежи; бегство их свидетельствует о недостаточной строгости их ареста. Накажите их не за то, что они говорили, а за то, что они сделали. Судите остальных и объявите прощение большинству: ошибку не следует смешивать с преступлением.
Проект декрета, предложенный докладчиком и единогласно принятый Конвентом, обвинял девять депутатов, поднявших мятежи, и пятерых депутатов, оставшихся в Париже, но связанных с мятежниками (в числе обвиненных были названы Верньо, Гюаде, Жансонне, Петион, Бюзо и Барбару). Все прочие объявлялись «более заблуждавшимися, чем виновными», и их предполагалось вернуть и Конвент.
Такие матерые враги, как Бриссо или Ролан, были изобличены в докладе, но не попали в проект декрета и в декрет.
Как ему потом было стыдно за этот доклад! Сколько раз упрекал он себя, что, идя на уговоры, снова, как в феврале, поступил против своей воли…
Единственной отрадой было то, что он все же поставил на место Дантона.
«…Бегство их свидетельствует о недостаточной строгости их ареста» — эти слова докладчика вызвали аплодисменты многих депутатов.
Монтаньяры давно следили за Дантоном. Ни для кого не было секретом, что «комитет Дантона», этот «комитет общественной погибели», как не без остроумия назвал его Марат, проморгал опасность и упустил из Парижа злейших врагов республики.
Да и проморгал ли? Не было ли здесь злого умысла?..
Все помнили, что накануне 2 июня Дантон и близкий ему Барер делали все возможное, чтобы договориться с Жирондой и предотвратить народное восстание. Потом Дантон целиком ушел в личную жизнь. Как раз в дни смертельной опасности, угрожавшей республике, он вступил во второй брак, причем заключил его втайне, но скандальные слухи просочились: родители совсем еще юной новобрачной были католиками и реакционерами, и жениху, дабы сломить их упорство, пришлось исповедаться у священника, находившегося вне закона, и венчаться по католическому обряду. Где уж тут было думать о делах общественных…
Дантон похвалялся, что якобы держал в руках все нити иностранной политики. И правда, он и Барер занимались в Комитете преимущественно дипломатией. Но Сен-Жюст знал, что дипломатия эта велась весьма сомнительными средствами. Доверенными агентами Дантона были темные личности, связанные с секретной службой дореволюционной поры; с их помощью он вел мирные переговоры, хотя всем патриотам было ясно: о каком мире можно говорить, пока часть французской территории находилась в руках противника!
Конечно, без конца так продолжаться не могло.
4 июля на Комитет и Дантона посыпались упреки в бездеятельности, обвинения в том, что не были ни предотвращены, ни уничтожены в зачатке жирондистские мятежи, ныне охватившие две трети страны.
Дантон защищался слабо: ему было нечего возразить.
8 июля, после доклада Сен-Жюста, натиск усилился.
10 июля судьба «комитета Дантона» решилась. При известии о поражениях генерала Вестермана, «человека Дантона» в Вандее, раздался свист и топот. Монтаньяры потребовали обновления Комитета.
И Комитет был обновлен: Дантона в новый состав не избрали.
А через два дня, 13 июля, Конвент был как громом поражен известием об убийстве Марата.
Так вот к чему привела политика «умиротворения»!
…Она была дворянка-роялистка, и звали ее Шарлотта Корде. Она жила в Нормандии, в Кане, где беглые вожаки жирондистов устроили одну из своих главных штаб-квартир. Красавец Барбару, едкий Бюзо, коварный Луве и красноречивый Петион хорошо подготовили маньячку.
Они направили ее на своего главного врага, сыгравшего центральную роль в дни подготовки свержения Жиронды.
Шарлотта приехала в Париж, проникла в жилище больного Марата и нанесла ему смертельный удар ножом.
Ужас и горе объяли парижан.
Простые люди любили Марата, видя в нем своего защитника и друга.
На какое-то время смолкли все разногласия.
Республика приспустила знамена.
Утром 15 июля тело Марата было выставлено для прощания в церкви Кордельеров. Обнаженный по пояс, лежал он на высоком постаменте, украшенном трехцветной драпировкой. Страшная рана зияла в груди. Нож убийцы, почерневший от крови, находился рядом. Смоченная гипсом простыня, укутывавшая тело, была тщательно уложена наподобие античного покрова. Смертное ложе утопало в цветах. Двое у изголовья увлажняли тело и покров ароматическим уксусом. Жгли благовония.
Сколько народу побывало здесь в этот день! Сколько было пролито слез! Сколько страшных клятв было дано на почерневшем ноже!..
Члены Конвента, комитетов, секций шли друг за другом, чтобы проститься с покойным.
— Где ты, Давид? — воскликнул оратор одной из секций. — Тебе предстоит написать еще одну картину![14]
— Я напишу ее! — просто ответил художник.
И он сдержал слово. Его картина «Смерть Марата», выставленная во дворе Лувра, стала предметом паломничества. Выполненная в светлых тонах, лишенная театральных эффектов, она поражала античной суровостью и простотой. Ее сюжетом было бессмертие.
Похороны Марата происходили во вторник 16 июля.
Погребальная церемония началась в 6 часов вечера и продолжалась всю ночь.
Тело Марата, покоившееся на уступчатом ложе, несли двенадцать человек. По бокам шли девушки в белых платьях и юноши с ветвями кипариса в руках. За ними следовали депутаты Конвента и представители секций под своими знаменами.