Высоко оценил декреты Шометт, признав их «благодетельными» и «спасительными для республики».
Иначе откликнулся Эбер. Правда, в начале очередного номера «Отца Дюшена» он назвал декреты «великолепными», но дальше прибавил слова, показавшие ироничность этого определения: «Напрасны попытки сохранить козу и капусту; тщетны старания спасти злодеев, плетущих заговоры против свободы. Справедливость восторжествует вопреки усыпителям, которые хотят нас заставить пятиться назад».
— Это нас ты считаешь усыпителями, — проворчал Сен-Жюст, прочитав последние строки. — Ладно, ты получишь желаемое: не будет ни козы, ни капусты. Да только сам ты этого уже не увидишь…
23
За время болезни Робеспьера он облюбовал его кабинет на втором этаже Дворца равенства. Здесь он часто запирался и уходил в бумаги. Стремясь понять все извивы действий эбертистов и дантонистов и по-прежнему думая, что нити их ведут за границу, Сен-Жюст искал новые материалы о Батце, старался продумать их и связать со всем происходившим вокруг.
Прежде всего оказалось, что Жан де Батц, гасконец из Альбре, до революции был мелким дельцом. Проживая в Париже, в квартале Вивьенн, пристанище игорных домов и притонов, он держал на улице того же имени контору Общества страхования жизни. Казалось бы, занятие, мало подходящее для барона. Но во-первых, барон был самозваным, а во-вторых, и Сен-Жюст знал это очень хорошо, при старом порядке «благородные» не чурались денег от содержания сомнительных контор и других злачных заведений. Тем более что, как выяснилось, компаньоном учредителя Общества был некий маркиз де Гиш, подлинный аристократ.
Батц, делец с улицы Вивьенн, и Батц, депутат Учредительного собрания, — одно ли это лицо? Возможно, полагал Сен-Жюст, поскольку Батц — депутат в Ассамблее также занимался финансовыми вопросами.
Пока все было просто. А дальше начинались дела таинственные.
Гиш эмигрировал в 1789 году, Батц последовал за ним в начале 1792 года. И вдруг в том же году человек с тем же именем оказывается во Франции. Мало того: он дает Людовику XVI взаймы 512 тысяч ливров, что следует из записки самого короля! Каким же образом мелкий хищник, бежавший из Франции, стал кредитором монарха накануне падения монархии? Казалось бы, перехваченное деловое письмо отвечало на этот вопрос. Отвечало, но запутывало его еще больше. Из письма следовало, что Батц 1792 года располагал огромными суммами; он имел в разных банках Европы до 10 миллионов ливров, в том числе в золотых луидорах — большая редкость для того времени. Это поясняет, откуда Батц взял деньги для короля, но одновременно порождает неразрешимый вопрос: кто давал ему, совладельцу мелкого страхового общества, такие колоссальные суммы?..
Материалы Комитета общей безопасности рассказали Сен-Жюсту, что 21 января 1793 года, когда бывший король в карете, окруженной стражей, следовал из Тампля на эшафот, на углу бульвара Бон-Нувель и улицы Люн несколько человек прорвались сквозь ряды национальных гвардейцев, а один из них, со шпагой в руке, крикнул: «К нам, друзья, кто хочет спасти своего короля!» На миг возникло замешательство, потом ряды сомкнулись и смяли безумцев, но трое успели спастись: сам Батц, его секретарь Дево и компаньон де Гиш…
Опять де Гиш, удивлялся Сен-Жюст, в то время как де Гиш давно был вне Франции и сражался в армии принцев! Очевидно, в попытке спасения короля под именем Гиша скрывался кто-то другой; действительно, один случайный документ раскрыл имя этого псевдо-Гиша: его звали Савиньон. А сам Батц, возглавивший авантюру, был ли он де Батцем с улицы Вивьенн? Сен-Жюсту представлялось это совершенно невероятным: хозяин страхового общества и отчаянный бреттер, идущий со шпагой в руке на смертельно опасное дело, не совмещались, тем более что, по агентурным данным, Батц, как и Гиш, продолжал пребывать за границей. Ясно: Батц, пытавшийся спасти короля, а затем и королеву, Батц, купивший роскошный особняк в Шарроне, где часто собирались Дантон, Шабо, Делоне и другие и где была задумана ост-индская афера, Батц, державший в сетях Эбера и его соратников, не имел ничего общего с Батцем с улицы Вивьенн. Точнее, общим было только имя, которым воспользовался авантюрист псевдо-Батц. Но можно ли было установить подлинное имя этого авантюриста и определить, кто за ним стоял?
Изучая материалы обоих комитетов, относящиеся к международному шпионажу, Сен-Жюст обратил внимание на парижский центр, финансировавшийся то ли австрийской группой Луккезини, то ли прусской князя Гарденберга. Этот центр, постоянно избегавший разгрома, был, видимо, связан с лидерами дантонистов и эбертистов; он возглавлялся неким загадочным иностранцем по имени Джемс-Луис Рис. Об этом Рисе имелись кое-какие сведения. Ирландец, учившийся в Лувене, он вступил в австрийскую армию, оказался на секретной службе и стал доверенным лицом Иосифа II. В 1778 году на курорте в Бате он убил на дуэли виконта дю Барри, родственника фаворитки Людовика XV, за что получил прозвище Бат…
Отныне у Сен-Жюста почти не оставалось сомнений, что Джемс Рис и псевдо-Батц из Шаррона одно лицо: прозвище Бат легко переделывалось в Батц и звучало почти одинаково. Итак, недаром во всех своих речах и записках он называл Батца Иностранцем. Интуиция не подвела: псевдо-Батц действительно был иностранцем…
…Сен-Жюст откидывается на спинку кресла. Ну и горе-деятели в этом Комитете безопасности: заблудились в трех соснах и не могут разобраться в самых простых вещах. А может быть, не хотят?.. Впрочем, сейчас нельзя влезать в это, надо пристально следить за эбертистами: все симптомы близкой развязки налицо…
Да, симптомы были налицо. Кордельеры бурлили и пытались опереться на санкюлотов Парижа. Венсан и Ронсен, наконец освободившиеся из заключения, жаждали мести. Венсан сразу потребовал, чтобы его приняли в члены Якобинского клуба. Но якобинцы отказали, выразив этим прямое недоверие. Тогда Моморо, один из лидеров ультра, выступил у Кордельеров, обрушившись на «износившихся вождей, людей с переломанными в революции ногами». Все поняли неприкрытый намек на болеющих Кутона и Робеспьера.
Это была прелюдия. Подлинный взрыв произошел 14 вантоза, сразу же после второго вантозского доклада Сен-Жюста.
В этот день на заседании Клуба кордельеров первым взял слово Эбер: он прочитал проспект газеты, которую решил издавать в память о Друге народа. Тут же в знак протеста против действий правительства, поправшего идеи Марата, Декларация прав на стене Клуба завешивается черным покрывалом; в таком виде она останется до тех пор, пока народ «не уничтожит клику».
Венсан уточняет, о какой «клике» идет речь: это «презренные модерантисты, все эти люлье, дюфурни, филиппо и бурдоны, более опасные, чем Бриссо». Характерно, что ни Дантон, ни Демулен не названы. Венсан требует прибегнуть «к оружию страха, который гильотина внушает всем врагам народа».
Затем выступает Карье, самый страшный из «проконсулов», широко известный необоснованными репрессиями в Нанте. Напуганный угрозой отзыва, Карье становится в позу обличителя: он поражен тем, что умеренные заседают на Горе; он возмущен тем, что в Конвенте скорбят о «сраженных национальным правосудием».
— Восстание! — вопит он. — Святое восстание — вот чем мы должны ответить злодеям!..
Слово произнесено; неужели кордельеры откликнутся на него?
Снова поднимается Эбер. Он начинает с разоблачения арестованных «сообщников Бриссо». Почему Шабо и Фабра до сих пор не покарали за их злодеяния? Почему член Комитета общей безопасности Амар медлит с докладом? Распаляясь, Эбер подбирается к основному.
— Воры, — заявляет он, — менее опасны, чем честолюбцы. Чем большей властью они завладевают, тем ненасытнее становятся; они стремятся к единоличному господству!..
Намек прозрачен: о ком речь, если не о Робеспьере и Сен-Жюсте?
— Я назову этих людей, — повышает голос Эбер, — я назову вам тех, кто затыкает рот патриотам… Два месяца я сдерживаюсь, но не могу больше. Я знаю, что они замыслили, но найду защитников…
— Назови! Назови их! — кричат отовсюду.
— И назову, — обещает Эбер, но никого не называет.
— Мы защитим тебя, не бойся! — подбадривают с мест.
— Не узнаю папашу Дюшена, — поддразнивает Венсан, — право, уж не умер ли он?.. Да говори же, не бойся, ведь мы все с тобой!
Все это не воодушевляет Эбера: боясь произнести имя, он словно чувствует, что все пропало, даже не начавшись. С трудом он выдавливает из себя фразу о «человеке, вероятно впавшем в заблуждение»… Кто это? Робеспьер? Сен-Жюст? Оратор не уточняет. И все же, кое-как поборов страх, заканчивает свою бессвязную речь тем же призывом, что и Карье:
— Восстание! Да, именно восстание! Кордельеры первыми подадут сигнал, сразив всех угнетателей!..
…Сен-Жюст удовлетворенно отодвинул листки донесений и не стал читать дальше.
Он тут же отправился к Робеспьеру.
Робеспьер выздоравливал. Еще очень слабый, он рвался в Конвент, и только старания Элеоноры удерживали его дома. Когда Антуан рассказал о происшедшем у Кордельеров, Неподкупный вскочил.
— Неужели они отважатся на восстание?
— Спокойнее, мой друг, — удержал его Сен-Жюст. — Не волнуйся понапрасну. — Это вопль отчаяния, судорога конца. Их не поддержат.
— Почему ты так уверен? Париж велик!
— Париж не шелохнется — или ты забыл наши декреты? Сейчас верят не им, а нам. Идиоты! Они называют нас «износившимися», «людьми с переломанными ногами». И вот теперь они сами сломали шею.
Робеспьер окинул его странным взглядом и прошептал:
— Как жаль, что я разболелся не вовремя…
— К финалу наверняка поспеешь, — успокоил его Сен-Жюст.
Он был прав: Париж не шелохнулся.
В отчаянии вожаки ультра попытались увлечь Коммуну.
18 вантоза секция Марата, во главе которой стоял Моморо, явилась в полном составе в Генеральный совет Коммуны с заявлением, что она «поднялась» и не успокоится до тех пор, пока лица, преследующие патриотов, не будут привлечены к ответственности.