Именно таким должен быть настоящий революционер. Он человек непоколебимый, но чувствительный; радушный и простой без ложной скромности; он непреклонный враг лицемерия, обмана, благодушия, снисходительности; трудясь на благо своего народа, он желает добра всем народам мира; он никогда не подвергает критике революцию, не заставляет ее доходить до крайности, но разъясняет ее принципы и осуждает ее врагов. Подлинный революционер не стремится к власти, ибо для него власть воплощена в законе; он стоит вровень не с людьми сильными, а с людьми несчастными, защите которых посвящена его жизнь; быстрый и решительный в схватках с врагами, он преследует виновных и защищает невинных; он знает, что для упрочения революции нужно, чтобы все стали настолько же добрыми, насколько злыми были раньше, ибо добродетель не ухищрение разума, а свойство сердца, доступное каждому.
Отбирая эти принципы, Сен-Жюст вдруг заметил некую странность, на первых порах ускользнувшую от него: он брал за образцы Марата и Руссо, но почему-то ни разу не вспомнил о том, кто недавно казался ему высшим мерилом добродетели, — о Неподкупном. Быть может, произошло это лишь потому, что Руссо и Марат мертвы и канонизированы, в то время как Робеспьер жив и канонизации не подлежит? Очень может быть. Но имелся здесь и другой, чуть уловимый оттенок.
Что греха таить, в последнее время между Сен-Жюстом и его прежним кумиром наметилось охлаждение. Нет, Антуан все так же любил Робеспьера, считая его своим самым близким другом, они не разошлись, они по-прежнему оставались соратниками, людьми одинаковых убеждений, единых взглядов на революцию и республику, но прежнему во всех важных случаях поддерживали друг друга в Конвенте и Комитете. И все же в их отношениях теперь не всегда была прежняя сердечность и простота.
Конечно, все это можно было объяснить и домашними делами. Ведь когда-то на вопрос Максимильена о сроках женитьбы он ответил: в вантозе или жерминале. Но вантоз давно прошел, и жерминаль был на исходе, и однажды Робеспьер спросил:
— Ну а как со свадьбой?
— Чьей? — прикинулся непонимающим Сен-Жюст.
— Твоей, естественно.
Сен-Жюст не ответил.
— Ты не понял моего вопроса? — холодно спросил Робеспьер.
— Понял, — нехотя ответил Сен-Жюст.
— Так в чем же дело?
Антуан в упор посмотрел на друга.
— Я ведь не спрашиваю, когда ты женишься на Элеоноре.
— А ты и не имеешь права задавать мне подобный вопрос.
— Это почему же?
— Да потому, что, в отличие от тебя, я не объявлял о помолвке.
Сен-Жюст пожал плечами. Конечно, учитывая пуризм Робеспьера, это не могло содействовать улучшению их отношений. И быть может, именно поэтому Неподкупный держался отчужденно.
Думать обо всем этом решительно не хотелось. И не это волновало. Антуан, который ничего не прощал никому, готов был многое простить Робеспьеру. Но его беспокоил кое-кто из нового окружения Неподкупного, и прежде всего аббат Сиейс.
Бертран Барер как-то заметил: «Аббата Сиейса нигде не видно, но он повсюду; он действует в подполье Ассамблеи и Комитета; он роет землю, направляет, будоражит, создает фракции и сталкивает их, а затем исчезает, чтобы воспользоваться результатами». Сказано было верно. И однако, Барер не знал того, что понял Антуан: «крот» Сиейс становился в чем-то советником Неподкупного, усиливая свое роковое влияние на него с каждым днем. Этот лилипут с лисьей физиономией со времени Учредительного собрания прочно сидел на скамьях правых. Вокруг него бушевали страсти, возвышались и низвергались партии, а он молча, с брезгливой гримасой на тонких губах демонстрировал безразличие к происходящему. А в это же самое время «крот» Сиейс рыл землю, рыл упорно, пока не добрался до правительства… Ни один официальный документ не засвидетельствовал его присутствия в Комитете общественного спасения, но он был там, вмешивался в политические распри и, по мнению некоторых, вскоре стал «человеком Робеспьера». И это особенно тревожило Антуана — не потому, что он ревновал, а потому, что боялся влияния этого скользкого человека, и еще потому, что, продолжая свое расследование об «иностранном заговоре», он уже накануне казни дантонистов ясно понял, что им с Робеспьером снова необходимо установить полное взаимное согласие и действовать совместно, иначе плоды всех их усилий могут пропасть даром.
Даже более непредвзятому наблюдателю, чем Сен-Жюст, должно было броситься в глаза странное обстоятельство. Вскоре после жерминальских процессов Комитет общей безопасности направил Фукье-Тенвилю довольно своеобразный приказ: «Комитет предлагает тебе удвоить усилия в розыске подлого Батца…» И далее следовало длинное перечисление всех козней барона, после чего прокурору давались «добрые советы» и высказывались пожелания: «Не пренебрегай при допросах малейшими сведениями; щедро обещай от нашего имени деньги и свободу любому заключенному, могущему найти его живого или мертвого; повторяй всем, что он вне закона, что голова его оценена, что он окружен и все равно не спасется, но при этом не будет пощады никому, кто знал о его местопребывании и умолчал об этом. Все это свидетельствует тебе, что мы желаем любой ценой получить злодея и что Комитет полностью рассчитывает на тебя». Приказ был подписан Вадье, Амаром, Вуланом, Жаго и Лакостом. Можно представить, в какое смятение привел этот документ Фукье! Что до Сен-Жюста, то, узнав об этом, он только улыбнулся. Могло показаться, что Комитет проявил удивительную рьяность; по мнению же Антуана, это была лишь неудачная попытка замести следы.
Действительно, почему члены Комитета вдруг вспомнили о Батце лишь после того, как все способные дать о нем показания — Шабо, Фабр, Базир, Делоне — были казнены? Ведь до этого барон никого не занимал, и Амар в своем вантозском докладе, вызвавшем резкую критику Робеспьера, назвал его даже Босом, продемонстрировав или полное незнание, или тонкое лицемерие. Ответить на этот вопрос было нелегко, но один факт казался симптоматичным. 23 жерминаля Фукье пожелал ознакомиться с бумагами Шабо, хранимыми в особняке братьев Фрей. На место были посланы уполномоченные Нис и Лапорт. Они проникли в особняк, овладели бумагами, драгоценностями и… скрылись. Расследование показало, что с ними был некто третий. Им мог оказаться только Батц или его доверенный агент.
Итак, снова Батц; Эбер и Дантон уничтожены, но иностранный заговор остался. Ходили слухи, что авантюра Ниса и Лапорта была инспирирована Эли Лакостом, боявшимся разоблачений в бумагах Шабо. Так ли это? Действительно ли Амар и Лакост были куплены Батцем? Во всяком случае, дело это пятнало Комитет безопасности в целом. В особенности если вспомнить его прежние грехи: непонятную снисходительность к пытавшимся спасти королеву, попустительство бегству Жюльена, главного сообщника Шабо, и многое другое. Естественно, теперь Комитет завопил о «злодее Батце» и потребовал у Фукье его задержания любыми средствами. Но что мог сделать Фукье? И почему Фукье, а не Комитет общей безопасности?..
Поступившись самолюбием, Сен-Жюст отправился к Робеспьеру.
Неподкупный долго молчал. Казалось, он взвешивал каждый факт, продумывал каждый аргумент Антуана. Наконец он сказал:
— Ты еще раз обнаружил свой недюжинный ум. И проницательность. И великий патриотизм. Мои наблюдения совпадают со сказанным тобою. У меня давно нет веры в этот Комитет. Мы добились его переизбрания, но это не уменьшило интриг. Что могут сделать Леба и Давид против оравы, захватившей огромную власть?
— Значит, власть эту нужно ликвидировать, — заметил Сен-Жюст.
— Убрать их невозможно, они составляют часть правительства, а новое переизбрание сейчас исключено.
— Согласен. Но именно сейчас их следует ограничить и взять под контроль.
— Каким образом?
— Ничего нет проще. Ведь Комитет ведает аппаратом государственного надзора, и в этом его сила.
— Бесспорно, но не вижу, куда ты клонишь.
— Сейчас увидишь. Что может нам помешать завести свой аппарат надзора? Скажем, организовать бюро общей полиции при нашем Комитете?
— Бюро общей полиции? — удивленно переспросил Робеспьер.
— Дело не в названии. Но когда подобное бюро будет создано, Комитету безопасности придется сильно потесниться. Мы изымем из его ведения все дела, которые будут того заслуживать…
— Готовь-ка доклад, — сказал Робеспьер после паузы.
— Доклад готов, — спокойно ответил Сен-Жюст.
Это был тонкий доклад. Он настораживал слушателей и в то же время успокаивал их. Оратор не скрыл, что и после разгрома фракций положение страны оставалось тяжелым: контрреволюция не была ликвидирована, иноземный враг по-прежнему угрожал, экономика была все так же далека от устойчивости. Выход один: мобилизация всех духовных и физических сил французов, единство всех слоев общества, заинтересованных в победе революции. Моральное единство Франции — необходимое условие для процветания страны, от него же зависит и международное положение республики: Европа пойдет на признание нового режима лишь в том случае, если он будет прочен, только тогда станет возможным заключение всеобщего мира, которого так жаждут повсюду.
Вот теперь наконец оратор переходит к вопросу, ради которого строилась эта преамбула; оказывается, в настоящих условиях успокоение и террор — две стороны единого целого, и, чем желаннее первое, тем более необходимо усилить второй; весь вопрос в том, чтобы террор был справедливым.
— Нет правительства, которое могло бы защищать права граждан без строгой полиции, — утверждает Сен-Жюст. — Но отличие свободного строя от деспотизма состоит в том, что в первом полицейские меры применяются к меньшинству, противящемуся общему благу, и к злоупотреблениям нерадивых служителей власти; а при деспотизме государственная полиция действует против большинства, против несчастных, страдающих от несправедливости и безнаказанности правительственных органов. В монархии свободны могущественные люди, а народ является рабом; в республике народ свободен, а все облеченные властью подчинены закону, долгу и идеалу суровой скромности…