Он предлагает установить тариф на продажу зерна и уголовную ответственность для тех, кто осмелится его нарушить.
Конвент молчит.
К решетке подходит бородатый.
Но едва он успевает сообщить, что имеет поручение от своих доверителей, санкюлотов департаментов, как его обрывают громкими возгласами негодования: «Надо выгнать этого обманщика!», «В тюрьму его!»
Луве объясняет причину всеобщего возмущения:
— Разве во Франции два Конвента, два национальных представительства? И если петиционер — делегат департаментов, то кто же тогда мы и каковы наши полномочия?
Жирондисты уязвлены в самое сердце.
И даже не одни жирондисты.
Марат, сам неустрашимый Марат, главный «дезорганизатор и смутьян», поносит петиционеров, уверяя, что здесь кроется какая-то низкая интрига; он предлагает обуздать «нарушителей общественного спокойствия».
Робеспьер укоряюще смотрит на друга.
Антуан опускает голову.
Между тем бородатого берут в шоры. Его допрашивают. Кто он такой? От чьего имени пытался говорить? И он ли сочинил текст ранее прочитанной петиции? Кто подсказал ему крамольные идеи?
Бородатый растерян. Он называет свое имя, тонущее в общем шуме. Затем сбивчиво объясняет, что выступить ему посоветовал один депутат…
Сен-Жюст еще ниже опускает голову. Сейчас он хотел бы провалиться сквозь землю.
— Что за депутат? Его имя? — добиваются добровольные следователи.
Бородатый называет имя Сен-Жюста…
— Впрочем, — добавляет он, — я совсем не знаю этого человека, я видел его всего лишь раз.
Зал смущенно молчит. Все взоры обращены на него.
Нет, как низко ни опускай голову, это не поможет. Надо объясняться. А что он может объяснить?..
Он с трудом отрывается от скамьи. Что-то лепечет в свое оправдание. Надеется, что за общим шумом не разберут слов. Тщетная надежда! В зале уже мертвая тишина, и каждое его слово слышно на всех скамьях.
Да, он видел этого человека… Да, он советовал ему выступить. Обещал ли ему поддержку? Ну, это смотря как понимать…
Робеспьер спешит на помощь другу.
— Я думаю, — говорит он, — что много распространяться нечего, все абсолютно ясно. Марат прав: здесь замешана грязная интрига. Эти авантюристы имели частную беседу с нашим коллегой, извратили ее смысл и теперь пытаются использовать в своих гнусных целях. По-видимому, подозрительного петиционера и его товарищей нужно задержать и допросить. А нам — перейти к порядку дня: впереди большой разговор об организации армии.
— К порядку дня! — подхватывает Марат.
— Конечно, здесь говорить больше не о чем, — раздается громовой голос Дантона. — Требую перехода к очередным делам.
С этим все согласились.
Приставы Конвента вывели петиционеров, а депутаты перешли к очередным делам…
…В этот день Сен-Жюст произнес речь об организации армии, и речь была хороша, и ей аплодировали, и Неподкупный поощрительно улыбался ему. Но что ему было до этого, когда на душе лежал стопудовый камень и не то чтобы сбросить, но даже сдвинуть этот камень казалось невозможно. Впервые в жизни он чувствовал себя предателем. Предателем, обманувшим доверие бедняков и покрывшим себя вечным позором…
После заседания он сразу ушел, не желая разговаривать с Робеспьером. Он отправился в свою гостиницу «Соединенные Штаты», в унылую и грязную гостиницу на улице Гайон, закрылся в своей крошечной убогой комнатушке и, не раздеваясь, упал на кровать. Вечером не пошел к Якобинцам, ночью почти не спал, а утром был в таком состоянии, что оказался вынужден манкировать своими депутатскими обязанностями. Конечно, не пошел бы и к Дюпле, но Робеспьер примчался сам.
Он был впервые у Сен-Жюста.
— А у тебя здесь мило, — заметил он, осматривая близоруким взглядом пустые стены комнаты. — Где можно сесть?
Не вставая с постели, Сен-Жюст толчком ноги пододвинул кресло.
— Ты что, заболел? — насмешливо спросил Робеспьер и, не ожидая ответа, продолжал: — О тебе справлялся твой друг Демулен.
Сен-Жюст молчал.
— Скажи, ведь Демулен был тебе другом? — допытывался Робеспьер, словно избегая острой темы, ради которой пришел.
— Был, — нехотя ответил Сен-Жюст.
— А почему же нынче ты к нему охладел?
— Да так, не сошлись во взглядах… Но ведь и ты к нему охладел, насколько я понимаю.
Робеспьер подумал.
— Как тебе сказать… Ты знаешь, что мы с ним однокашники по коллежу Луи-ле-Гран?
— Он говорил мне об этом.
— Представь, мы снова встретились в начале революции. Встретились и сблизились. Я и Петион были шаферами на его свадьбе. Ты ведь знаком с его женой?
— Люсиль очаровательна.
— Да, очаровательна, — Робеспьер вздохнул.
Антуан вспомнил, что, по слухам, Робеспьер был неравнодушен к Люсили… до тех пор, покуда не встретился с Элеонорой.
— Еще не так давно, — продолжал Робеспьер, — Камилл регулярно являлся на «четверги» к Дюпле. С ним вместе захаживал Дантон. Теперь оба исчезли. По-видимому, навсегда.
Наступила тишина.
— Но оставим Камилла, — вдруг словно спохватился Робеспьер, — есть куда более важные заботы. Ты на меня дуешься, Флорель?
— Не совсем точно сказано, — нехотя ответил Сен-Жюст. — Больше всего я зол на самого себя, зол, что не смог тебе отказать и стал предателем.
— Ошибаешься. Все зависит от того, как смотреть на факт.
— Логика святых отцов.
— Святые отцы не были дураками. Но если ты все еще ничего не понял, придется выступить с разъяснениями.
— Говори.
— Они будут по необходимости довольно пространными.
— Говори же, я слушаю.
— Надеюсь, ты читал трактаты Руссо?
— Я считаю себя учеником Жан-Жака, хотя никогда его не видел и не слышал.
— Я тоже считаю себя учеником Жан-Жака, но мне повезло больше: я его и видел, и слышал. Именно он в беседе со мной предсказал неизбежность и скорый приход революции. Но дело не в этом. Вспомни-ка, что писал Руссо о собственности. Когда-то, во времена естественного состояния людей, ее не было вовсе: тогда земля не принадлежала никому, плодами же ее в равной мере пользовались все. Но после того, как жадные и жестокие осуществили первые захваты и огородили свои поля, естественное равенство нарушилось.
— Ты говоришь банальные вещи.
— Без них не обойтись. Терпи, раз обещал. Итак, естественное равенство было нарушено. К нашему времени общество ушло так «далеко вперед», несправедливость и неравенство так укоренились в нем, что возврат к золотому веку полного равенства уже невозможен.
— Ты так думаешь?
— Так думал Руссо. Но, анализируя историю общества и свойства отдельного члена общества, философ пришел к выводу, что, хотя возврат к полному равенству и невозможен, можно и нужно сделать две вещи: во-первых, уменьшить существующее крайнее неравенство и, во-вторых, добиться, чтобы неравенство состояний не влияло на политическое и гражданское положение людей. Эти две вещи и делает наша революция. И если бы не помехи со стороны жирондистов, она бы их сделала уже.
— Согласен.
— Слушай дальше. Некоторые не в меру экзальтированные умы считают, что от политического равенства, или даже до его установления, следует переходить к равенству имуществ. Отсюда выводится пресловутый «аграрный закон» — бредовая и вредная идея о немедленном и полном переделе земли и состояний. Как раз создатели и сторонники этой идеи ныне мутят бедняков столицы, бомбардируя Конвент петициями, требующими регулирования цен и нарушения свободы торговли. Если не пресечь подобные поползновения, они приведут к анархии и гибели революции.
— Но ведь вчерашний случай со мной — нечто совсем иное. Там не было «экзальтированных умов», там были живые люди, бедняки, семьи которых страдают от голода.
— Это частный случай.
— В том-то и дело, что это частный случай, с которым я столкнулся и который заставил кровоточить мое сердце.
Лицо Робеспьера стало жестким.
— Запомни, мой друг, азбучную истину. Политический деятель, думающий о спасении родины, не может считаться с частными случаями. Он вырабатывает общие идеи и положения, благодетельные для отчизны в целом. А частными случаями приходится пренебрегать. Аббат Ру и другие «бешеные», как их называют друзья бриссо — роланов, мутят народ и уводят его в сторону от насущных задач. Народ должен подняться не для того, чтобы хватать сахар и масло, а для того, чтобы сокрушить злодеев.
— Но кто же будет думать о том, чтобы облегчить нужду народа, дать ему сахар, и масло, и, в первую очередь, хлеб?
— Этим займемся мы, когда будет сокрушена Жиронда. Пока же надо бороться с демагогией, откуда бы она ни шла: справа или слева. «Бешеные» — такие же враги подлинных санкюлотов, как и бриссотинцы.
— И ты веришь этому?
— Я верю тому, что полезно народу. Вот увидишь: скоро начнутся серьезные беспорядки, более серьезные, чем были до сих пор. Справиться с ними мы сможем, лишь скомпрометировав смутьянов. Бороться на два фронта — дело трудное, но неизбежное.
Сен-Жюст задумался.
— Послушай, — воскликнул он вдруг, — а не лучше ли было бы нам пойти на союз с этими «бешеными»? Тогда бы не было «двух фронтов», о которых ты говоришь. И главное, разве не было бы это естественным для нас, защитников народного дела?
Робеспьер внимательно посмотрел на друга.
— А ты хитер, Флорель, умен и хитер… Я думал об этом. И скажу откровенно: я почти уверен, что предложенная тобой комбинация вполне жизненна и допустима. Но не сейчас… Кстати, сколько сейчас времени?
Он вынул часы.
— Бог мой, я заговорился и забыл обо всем на свете. А ведь якобинцы уже в сборе. Бегу. Ты же обдумай мои слова. И поскорее выздоравливай. — Последнее было сказано с явной издевкой…
…В тот момент Антуан не знал и не мог знать, что предложенная им комбинация покажет свою жизненность в ближайшем будущем и что именно союз с «бешеными» обеспечит монтаньярам победу. Впрочем, тогда этого еще не знал никто.
5
Казус с петиционерами привел к тому, что Сен-Жюст недооценил свою речь, произнесенную 12 февраля. А между тем его речь об организации армии, по мнению не только Робеспьера, но и многих других, была незаурядной и очень своевременной.